Хозяйка леса

16

Вечерами Баженов старался подольше задерживаться в конторе или на курсовой базе. Вот уже скоро месяц, как уехала жена, не простившись с ним. «Если я и сын тебе дороги, бросай свой леспромхоз и приезжай в Ленинград. В Хирвилахти я никогда не вернусь. Запомни.» Какие у нее были холодные, почти враждебные глаза, когда, садясь в вагон, она в последний раз посмотрела на него. Генка плакал: «Не хочу к бабушке. Хочу с папой». Поезд ушел, а в ушах Баженова еще долго звучал Генкин плач. После работы Баженов возвращался в дом со стесненным сердцем, включал свет и встречался с глазами сына. Генка смотрел на него со всех стен. Вот он совсем малыш: пухлые щечки, волосы колечками. Нинина надпись на карточке: «Нашему дорогому пупсику восемь месяцев». Вот Генка на деревянной лошади, Генка на пыжах, Генка — черкес. Баженов тяжело опускался на диван, тоска овладевала им. Он убрал со стола портрет Нины, спрятал вышитые ею диванные подушечки, на которых она валялась целыми днями с книжкой в руках. Он всячески избегал расспросов о семье. Соседка — жена главного механика — маленькая татарка с сияющими черными глазами и угольными волосами, изредка приходила к нему с тремя мальчиками-сыновьями и звала его в гости. Баженов мягко отказывался, но женщина повторяла каждый раз одну и ту же фразу: «Моя муж велела. Зачем обижаешь?» Она спросила о Нине и неодобрительно зацокала: «Це, це, це… Совсем уехал? Нехорошо, ай нехорошо»…

Иногда Баженов приходил к механику, сажал его малышей на колени, испытывая острую тоску по Генке. Он умолял Нину вернуться, но она не отвечала на его письма. Раньше он торопился поужинать и сесть за работу, хотя Нина и ворчала на него, что он только и знает свою машину, сейчас ему никто не мешал, но машина опротивела ему. Чертежи покрылись слоем пыли, тушь побурела.

Он ложился на диван, курил папиросу за папиросой, думал, вспоминал прошлое. Семь лет семейного счастья. Семь… Быстро пролетели годы. Нина… Его любовь, молодость, радость, чистота, надежды. Он любил ее задолго до того, как осмелился сделать ей предложение. Теща не взлюбила его с первого дня: она благоволила Погребицкому. Баженову было душно в квартире жены. Теща берегла съеденные молью гобелены, ковры, старинную мягкую мебель с продавленными и звеневшими на все лады пружинами, картины — безвкусную мазню неизвестных художников. Иногда ему казалось, что он по ошибке попал в этот дом. Когда он принес молодой жене диплом лесоинженера, теща сказала за вечерним чаем, прошивая его острыми, колючими глазками: «Надеюсь, вы не испортите Ниночке карьеру?» Баженов поставил на блюдце чашку с изображением франта в белом парике и малиновом камзоле, целующего руку девицы в пышных фижмах, — и спросил, как понимать ее слова. «Я не позволю увозить Нину в лес. Разве только через мой труп!» Баженова так и подмывало сказать этой старой, встрепанной вороне, что она и так похожа на труп.

Ему хотелось попасть в гущу настоящей жизни, — под этим он подразумевал леспромхоз, — но он уступил жене и после академии устроился в тресте «Ленлес». Потратил годы на работу в аппарате. Нина говорила: «Я хочу посвятить себя сцене. Мне нужен большой город». Но с работой у нее не ладилось: она меняла театр за театром, жаловалась на закулисные интриги, ссорилась с режиссерами, пока не остановилась перед фактом: если она не уживется в Доме культуры, как руководитель кружка самодеятельности, она должна распрощаться со сценой. Генка на время отвлек ее от болезненно-самолюбивых переживаний из-за ее неудавшейся театральной карьеры. Когда Баженов сказал, что намерен оставить трест и поработать в Карелии — это было ему необходимо, чтобы закончить работу над конструкцией машины. — Нина поплакала, но согласилась поехать.

И вот она уехала и молчит, молчит. Ни одного письма — на поток его писем и телеграмм. Он звонил ей из Петрозаводска, к телефону подошла теща: «Что вам от нас надо? Моя дочь не будет с вами разговаривать! Не будет! Вы — хам! Слышите, хам!» Старуха сразу бросила трубку, но он позвонил еще раз и потребовал, чтобы ему сказали о здоровье сына. После нового потока брани, теща прокричала ему в ухо: «Геночка здоров, присылайте деньги!»

Сегодня суббота. На курсовой базе уроков нет. Баженов пришел домой раньше обычного. Он разжег примус, напился на кухне чаю. Пришел письмоносец. У Баженова замерло сердце. Нет, письмо не от Нины. Остап Панченко — бывший его курсант — молчаливый, чубастый и самый усидчивый парень, — писал ему из поселка «Светлый ручей»: «…Я получил новую электростанцию и шесть электропил. Поселок наш состоит… из одного барака и продуктового ларька. Лес у нас средний, но беда в том, что люди не могут обращаться с пилой. Мне приходится их учить. Очень мне тяжело бывает, дорогой Алексей Иванович. На курсовой базе куда было проще. По схеме все понятно, а в лесу застопорится пила, намучаешься, пока наладишь. Ребята посмеиваются: «Без пяти минут инженер!» Трудностей я не боюсь, но мне очень нужна ваша поддержка. Алексей Иванович, вы меня покрепче поругайте, чтобы я не раскисал»…

«Кто бы меня поругал, чтобы я не раскисал?» — подумал Баженов. Он ходил по комнате и курил, пока не закружилась голова, потом надел плащ и вышел из дому.

Над поселком стоял ясный, розовый вечер. В палисаднике противоположного дома, освещенного в упор низким солнцем, стояла молодая женщина с маленькой девочкой на руках — жена начальника лесовозных дорог. Баженов поздоровался с ней. Женщина проводила его любопытным взглядом серых больших глаз. Возле почты — деревянного дома с синей вывеской над высоким крыльцом — Баженов увидел Стрельцову в оранжевом платье и лакированных туфлях.

— Прогуляться вышли, Алексей Иванович? — кокетливо улыбнулась Стрельцова.

Баженов ответил, что у него дела, и опасаясь, как бы Стрельцова не увязалась за ним, поспешно покинул ее. Он миновал шоссе — самое оживленное место в поселке, куда стекалась вечерами почти вся молодежь с гитарами, баянами, — место песен, споров, свиданий и игр, — и направился к нижнему складу.

На нижнем складе работала третья смена. Бревносвалы, возвышающиеся над эстакадой, походили на мачты гигантского корабля. Сходство с кораблем усиливали прозрачно-синеватые волны болотного тумана, заволакивающие высокое основание эстакады. Шумели электропилы, скрипели блоки, цепи. На транспортере — полукилометровой движущейся ленте — работал старый мастер. Он жаловался Баженову: «Хлыст идет сучковатый. Беда!»

По узкоколейке паровоз тянул три груженых сцепа. Сцепы остановились против бревносвалов. Помощник лебедчика подвел разгрузочные тросы под хлысты, прицепил их к крюкам полиспаста, открыл стойки и дал сигнал лебедчику: «Все в порядке. Можно переваливать хлысты со сцепа на площадку». «Лавизи», «Руотси», «Иванов» — читал Баженов надписи на хлыстах: это бригады. На площадке лежит сосна, в диаметре не меньше метра. Сосне лет триста. Старый мастер ворчит, толкая древнюю старуху ногой: «велика Федора, да дура». Сердцевина у сосны гнилая.

— Куренковский лес. Гонит Кузьмич без остановки, — сказал мастер, когда на площадку покатились хлысты с очередного сцепа. — Каков мастер, такова и работа.

— А это что? — Баженов тронул носком сапога сосновый ствол, на рыжей коре которого чернела цифра «32». — Да ведь это клеймо лесничества. Куренков рубит семенники. Нехорошо. — Баженов записал в блокнот: «Непременно поговорить с Куренковым». Что сказала бы Анастасия Васильевна, если бы увидела на транспортере клейменную сосну? Ему вдруг захотелось увидеть ее, поговорить, рассеять свою тоску.

Медленно ползет цепь транспортера. Откатчики скатывают распиленный хлыст на ленту. Приемщица быстро измеряет диаметр плывущего мимо нее хлыста, смоляным мелком пишет на нем цифру, а ее сотрудница торопливо записывает под ее диктовку: «Метровый баланс восемь, гидролес сорок четыре, строительный двадцать два»… Руки приемщицы так и мелькают. Зевать не приходится. «Ей, вероятно, и во сне видится транспортер, древесина, черные цифры» — подумал Баженов, наблюдая за работой бракера. Приемщица была хороша собой, с ладным станом, в аккуратной спецовке и в сапогах со стальными подковками. Она на мгновенье подняла на него глаза цвета спелого терна и опять занялась своим делом.

Баженов вышел за высокие, распахнутые ворота склада. На том берегу — за полноводной рекой — усадьба лесничества. Он машинально направился к мосту. Розовый свет на домах Заречья, голубиная стая в бледном, чистом небе, вечерняя тишина. Навстречу Баженову шла женщина. Он узнал ее издали.

— Мне очень хотелось встретить вас, поговорить…

Анастасия Васильевна смотрела на Баженова с изумлением.

Он сказал то, что она приготовилась сказать ему.

Они пошли по полотну узкоколейки. За рекой садилось солнце. Небо на западе полыхало розовым заревом. Река покрылась сиреневыми и золотыми красками. Анастасии Васильевне казалось, что такого чудесного вечера никогда еще не было.

— Как ваша машина, Алексей Иванович?

— Забросил, все забросил. Не могу спокойно думать, работать… Зачем она увезла Генку? Я так просил оставить мне сына.

— Позовите ее обратно, — тихо сказала Анастасия Васильевна, терзая в руках рябиновую ветку.

— Не приедет. Звал, просил… Не отвечает на письма.

Анастасия Васильевна молчала и думала о Нине: «Ей счастье дается легко, поэтому она не дорожит им».

Закат погас. От леса потянуло сыростью. В Заречье, надрываясь, пел пьяный: «Реве та стогне Днипр широкий». «Ю-хи-им! Ю-хи-им!» — звал женский голос за рекой, и ему вторило эхо. Пьяная песня оборвалась.

— Может, я во всем виноват… — покачал головой Баженов.

Руки Анастасии Васильевны оборвали последний лист на ветке рябины.

— Она, а не вы во всем виноваты, — с трудом сказала Анастасия Васильевна, не поднимая на него глаз.

До диспетчерской будки они шли молча. Песок хрустел под ногами. Загудели рельсы узкоколейки, задрожало полотно. Из лесу выплыли две светлые крупные звезды. Паровоз с натугой тянул нагруженные древесиной платформы. Из паровозной будки показалась голова Куренкова. Мастер пристально, во все глаза смотрел на стоявших у обочины Баженова и Анастасию Васильевну, смотрел до тех пор, пока платформы не закрыли их. У диспетчерской поезд остановился. «Давай на четверту-ю!»— недовольно прокричал стрелочник. Паровоз выпустил свистящую струю пара и двинулся к складу.

— Сыро становится. Возьмите мой плащ.

Баженов заботливо набросил плащ на плечи Анастасии Васильевны.

В усадьбе лесничества они сидели на скамейке. Баженов рассказывал о своей прошлой студенческой жизни. Трудное было время, но хорошее. Он оживился, повеселел.

— А знаете, что написал мне мой бывший курсант. У него не все ладно в работе. «Алексей Иванович, вы меня покрепче поругайте, чтобы я не раскисал». Я подумал: кто бы меня поругал?

— Я могу вам оказать эту услугу, — улыбнулась Анастасия Васильевна и, сменив шутливый тон на мягкий и упрекающий, добавила — Зачем вы забросили чертежи машины? У вас так хорошо шло. Возьмите себя в руки.

Баженов задумчиво посмотрел на нее.