Ива, Антония или Вероника

Глава двадцатая

…Потирая затылок, я медленно приподнялась на паркетных досках. В голове слегка гудело, но ноги, слава богу, шевелились.

В углу друг на друге валялись промокшие унты, полотенце комом стояло метрах в двух от распахнутой двери, откуда сочился бледный свет. Янина куртка по-прежнему была на мне, она задралась до пупка и пузырилась под шеей.

Стянув её и отшвырнув в сторону, я, растрёпанная, с кружащейся головой, села на полу.

Правая рука зацепила валявшийся рядом топор.

Часы на стене показывали пять минут двенадцатого. Я пролежала на полу около двух с половиной часов. На мокром полу, где натоптал этот, как его? Андрей Холодов! Или Артём. Кошмар, я и выпила-то совсем немного… Ужас.

Дом был объят тишиной – щемящей сонной тишиной моего детства. Жить и жить бы здесь как раньше, при родителях… Как я тогда любила их! Такую красивую, такую нежную маму, сурового отца, чьи тонкие губы редко трогала улыбка – но она искорками таилась в тёмно-карих глазах… Свою комнату, росший за окном сад. Свои игрушки, свою няню… Даже сестёр любила тогда. Это потом всё развалилось, рассыпалось, разбилось, а тогда…

Светлокосая нежная Ива. Улыбчивая, в мать, Вероника. Строгая, в отца, Тони…

И я.

Воспоминания вдруг споткнулись на полуобразе. Часы… Это не часы «Париж». Это другие часы, я не в холле. О господи, а где я?! Повертев головой, я с удивлением обнаружила себя в гостиной на втором этаже. Повела глазами по сторонам – слева окно, откуда струится мягкий свет луны. Как я оказалась здесь?..

Что-то давило под свитером. Я рванула молнию на груди, запустила руку внутрь и неожиданно нащупала прямоугольный предмет, запакованный в плотный бумажный конверт.

Конверт был грубо надорван.

Отдёрнув руку точно от огня, я замерла и несколько минут сидела не шевелясь, лихорадочно ощупывая глазами тихую комнату – взгляд полз по длинному столу, молчаливым стульям, обитым нежно-розовым сукном, гладким, утопающим во мраке стенам, потухшей итальянской люстре на высоком потолке. По полутьме и тишине – похожей на гробовую. И вместе с ним змеёй крался страх – его дыхание обнимало за плечи, страх смотрел в глаза кошачьими жёлтыми щёлками, осыпал мелкой колкой дрожью.

Наконец, выдернув из-под свитера жёсткий прямоугольник с острыми краями, я начала судорожно его распаковывать.

Внутри оказалась картина. Старинная, в небольшой золочёной рамке. Стоило даже бегло взглянуть на неё, как сразу становилось ясно – передо мной настоящий шедевр!

В полном изумлении я поднесла её к глазам, чтобы получше рассмотреть.

Четыре птички. Две одинаковые – пёстрые, разноцветные. Третья явно другой породы – цвет её сглаженней, темнее, и сама она крупнее и степенней. А чуть поодаль прыгает, поджав одну ножку, скромный птенец с синей грудкой.

Почему-то, взглянув на него, я на миг почувствовала себя такой же птахой с опущенными крыльями – отдалённой от семьи, отвергнутой, грустно тюкающей клювом жалкие крохи с земли…

Я перевернула картину. На обороте, в самом низу, завивались какие-то мелкие буквы. Поднесла ещё ближе и, прищурившись, прочитала:

«Моей дорогой дочери. Андрей Л.».

Изумление густым соком вливалось в мои раскрытые глаза. Что всё это значит?!

Держа обрамлённое полотно в руках, я смотрела невидящим взглядом сквозь тёмное стекло окна. Потом аккуратно вернула находку в пакет. Картина была небольшой. Даже, можно сказать, миниатюрной, и лёгкой – всего сантиметров тридцать на двадцать пять. Но это был Бенедетти. Знаменитый итальянский живописец эпохи Ренессанса!

Нет, я не знаток итальянского Ренессанса, как можно было бы заподозрить. Просто мама немного занималась живописью, и в её комнате до сих пор есть уйма альбомов художников всех времён. В детстве я их часто листала и прекрасно запомнила многие имена.

Губы мои сжались, брови сдвинулись, голова гневно запрокинулась назад.

От удара ветра зазвенело оконное стекло.

Вдруг почудилось, что в этой картине какой-то подвох…

…Тот далёкий день, утонувший в памяти – резкие, неприглушённые крики из кабинета, неосторожное падение и нелепая смерть матери, стеклянный взгляд отца и внезапная перемена в нём – навсегда – всё вдруг вынесло волной на берег. Тайна. За всем этим крылась какая-то тайна! И – вот она, зажата в моей ладони, шершавая, плотная, бумажная, и несколько слов внутри – через шестнадцать лет.

Шевельнулась странная мысль, что я действительно могу оказаться дочерью какого-то Андрея Л.

Знакомая гостиная пугала. Как я здесь очутилась? Откуда под свитером взялась картина? Я ничего не понимала, и это ощущение стягивало нервы в болезненный комок. Спящим зверем опасность затаилась в темноте. Я отвела ото лба потные волосы. …Если не поторопиться, можно оказаться в страшной пасти этой звериной тишины.

«Моей дорогой дочери». Я прижала к груди найденный шедевр. Надо бежать. Расслабляться некогда: метель на улице такая, что ещё час, и колёса «смарта» застрянут в снегу намертво, а на ночь оставаться здесь я не хочу. И что делать?

…Итак, Бенедетти обратно под свитер, поближе к сердцу, и быстренько валить домой.

Я попыталась подняться. Сделала несколько шагов к полоске света, маячившей из-за открытой двери. И вдруг… споткнулась о чьи-то ноги.

И замерла.

Незнакомый пожилой мужчина неподвижно лежал на полу гостиной, прислонившись спиной к камину. Остановившиеся глаза смотрели в потолок.

– А-а-а!!! – завизжала я на ультразвуке, так, что звякнул какой-то отзвук из недр комнаты.

В глубине гостиной, на журнальном столике сверкнула блестящим зелёным боком рюмка с ликёром. Рядом – моя раскрытая сумка. Чёрт, как всё это переместилось сюда из спальни?!

Сейчас…

Я доплелась до рюмки, обхватила непослушной рукой, залпом выпила – липкая струйка скользнула по подбородку. Сейчас всё пройдёт, рассеется, исчезнет – этого же не может быть…

Дотянувшись до сумочки, выпотрошила её и вытащила со дна альбетокс – прописанную доктором таблетку от желудка. Сунула в рот и разжевала, как предписывала инструкция.

Руки тряслись, в голове, как в мутном болоте, плескались больные неповоротливые мысли. В нашей гостиной лежит труп. И я почему-то стою рядом. И ни черта не помню…

Бежать!.. – вырвалась ловкая мысль.

Господи, зачем же я пила?.. – опять неповоротливо, качая тяжёлыми боками, другая.

Плевать… – третья.

На ногах тапочки Яны – синие с белыми отворотами. Один запачкан вином.

Скрип старого паркета… И снова слабое помутнение в глазах. С трудом доволочив неслушающиеся ноги почти до двери, с сумкой в слабеющих руках, я вдруг пошатнулась и, не отрывая расширенных глаз от лежащего на полу тела, неловко опустилась на мягкую поверхность маленького кожаного диванчика, стоящего у самого входа. Перевела стекленеющие глаза на часики на руке – а они пухли на глазах, и длинные тонкие стрелки прыгали в разные стороны, не давая определить время.

А потом циферблат и вовсе перевернулся вверх ногами, и цифры разлетелись чёрными точками… Моё тело беззвучно заскользило к краю дивана, одна синяя тапочка с белым отворотом слетела со ступни и, перекувырнувшись в полёте, отскочила в сторону.

В горле стало сухо, сердце заколотилось.

– Позвонить в скорую… в полицию… Помогите…

Метель на улице завыла подстреленным волком. Сильный порыв ветра яростно ударил в стекло. Свет уличного фонаря внезапно погас. Только бледное лунное сияние всё ещё струило сквозь голубоватые стёкла свои нежные лучи.

Пространство начало искривляться и сыпаться трухлявыми ошмётками. Ноги окончательно перестали слушаться, и я, чурбаном скатившись с дивана, растянулась на боку.

Потом свет окончательно потускнел, будто кто-то задёрнул шторы, и сознание провалилось в глухую темноту.