Ива, Антония или Вероника

Глава четырнадцатая

Вытянув вперёд руки, я наощупь бреду по узкому извилистому коридору, которому нет конца… В коридоре темно, но я знаю, что по обеим его сторонам – глухие стены, потому что время от времени натыкаюсь на них. На запястьях звенят грубые цепи, а над головой, как купол, висит тишина. Трясинная, сырая, лютая тишина, которую нарушает лишь звон моих цепей. Глаза будто запаяны, и я не вижу ничего, даже собственных ног, которые беззвучно ступают по теряющемуся в кромешной тьме полу… Коридор нигде не кончается, и вдруг я понимаю, что так и буду вечно брести в этом сыром мраке, без малейшего проблеска света, пока не упаду. И тогда я остервенело кричу. Но вместо голоса из горла вырывается змеиный шип…

Я проснулась в холодном поту и сразу посмотрела на свои руки. Они были прекрасны как всегда – длинные изящные пальцы, аккуратные ногти, покрытые нежно-персиковым лаком. Никаких следов цепей.

Шумно выдохнув, я схватила со столика телефон.

Сообщение, отправленное вчера Зое Лавровской, всё ещё не было прочитано. Ну что ж, подождём.

Дотянувшись до пачки сигарет, я вытащила одну и сунула в рот, отметив, что физическое моё состояние, в отличие от эмоционального, почти пришло в норму.

Оставленные на время сна мысли сразу облепили прилипчивыми мухами.

«Телефоны ваших сестёр зафиксированы далеко от места преступления. Телефон Вероники – по месту её проживания…»

Что касается Вероники, то её телефон почти всегда там и находится. Она крайне редко берёт его с собой.

Я в задумчивости сползла с кровати, накинула прозрачный пеньюар и двинулась с сигаретой в зубах в курилку на втором этаже.

Чиркнула зажигалкой, нервно прикурила, прислонилась к стене.

А если это Ива или Тони, то получается, что у сестры-убийцы был сообщник – тот, кто ответил на звонок и создал видимость беседы со мной.

Тони была во Франции. Она умчалась на самолёт прямо с отцовского юбилея. Я слышала её разговор с соседом по столу, они беседовали довольно оживлённо. С ноткой гордости Тони сообщала, что очень востребована, свободного времени у неё практически нет и её еле-еле отпустили в Старицк на один день.

Судорожно затянувшись, я припомнила, что за все три года она приезжала сюда всего один раз, на то самое отцовское шестидесятилетие.

Пепел упал на пол. Я плотнее закуталась в ночную рубашку и подошла к окну. Похоже, оттепель. Не дай бог завтра снова ударит мороз, тогда и я могу навернуться, как Ива. За мной это водится.

Ива. Её кроткое лицо в больших очках встало передо мной. Моя неудачная копия, моя бледная тень. Выслушивающая мои бесконечные любовные истории с плотно сжатыми губами. Потом её улыбка, дружеские речи, умные советы… Добрые объятия. Светлая фея. Она сделала мне больно лишь однажды – когда сжала мою руку после той фразы за спиной. И я тоже сделала ей больно лишь однажды. Когда родилась на свет.

Я вновь окунаюсь в прошлое. Листаю его, месяц за месяцем, год за годом. Отлистываю назад пятнадцать длинных страниц.

Мне снова десять лет.

Сёстры – Тони девятнадцать, Иве девять, а Нике пять – очень любят меня. Особенно младшие. Но я уже замечаю, как выделяют меня малочисленные гости, с каким восхищением замирают пришедшие с ними сыновья, стоит мне зайти в комнату. Меня тискают бабульки в поликлинике, мне улыбаются учителя в школе, и однажды я слышу в спину: «Какая красивая девочка Флора! Просто маленькая принцесса! А Ива – это её сестра? Похожа, но на её фоне просто жалкое подобие…»

Во мне постепенно формируется убеждение, что я особенная. Что мне не нужно стараться, чтобы кому-то понравиться – я и так нравлюсь всем. И Ива это понимает. Она тоже слышала обе характеристики за спиной. Мы шли, держась за руки, и в этот момент она вдруг до боли сжала мою ладонь, так, что хрустнули мои длинные точёные пальцы. «Ты что, дура?!» – вскрикнула я, вырвав руку, и заревела.

«Как же так можно, Ивушка?» – сокрушалась няня, когда я нажаловалась, а отец, озверев, поставил бедняжку в угол… Ива простояла там до вечера, не проронив ни единой слезинки. Больше она никогда не совершала ничего подобного, но ведь это не значит, что она смирилась… Какие чувства испытывала она позже, когда я делилась с ней своими любовными секретами – с ней, вечно с очками на носу долбящей бесконечные уроки? Что таилось в её душе? Чувство несправедливости, зависть, тихая ненависть? Я никогда не интересовалась этим. Этим никто не интересовался, кроме няни.

«Не плачь, Ивушка, и тебя кто-нибудь полюбит…» – услышала я однажды, проходя мимо её приоткрытой комнаты. Я осторожно заглянула. Ива стояла, уткнувшись лбом в стену, и рыдала, а няня ласково обнимала её за плечи. «Нет… нет… – бормотала Ива. – Все любят только Флору, а меня – никто…»

Помню, какую горделивую усмешку вызвали у меня эти слова. Конечно, Иве до меня далеко. Но я же не виновата в этом! Разве я виновата, что я такая красивая?

«Какая ты жестокая, Флора…» – Няня обронила это в тот вечер, когда Ника поранила ушко. Это произошло позже. А в день, когда в тишине комнаты захлёбывалась слезами Ива, она ничего не сказала…

Перелом. Забинтованный палец на ноге. Ну и что? Ива же может худо-бедно передвигаться. И вечером семнадцатого января она могла тайно уехать из больницы, оставив свой телефон загадочному сообщнику.

Ива отправляется в Щепнёво, куда должен прибыть Лавровский. Четырнадцатого января на юбилее она тайком позвонила ему с моего телефона и назначила встречу семнадцатого в половине девятого вечера.

Он приходит, она бьёт его топором по голове, потом звонит всем, опять же с моего телефона, не забыв позвонить и себе – но трубку берёт сообщник в больнице, – и спокойно возвращается обратно. Палата у неё наверняка платная и одноместная, семнадцатое января – воскресенье, на всех этажах обязательно существует потайной служебный выход, и её отсутствия никто не заметил.

Езды от первой городской до Щепнёва самое большее полчаса. Значит, дел-то часа на полтора…

Её мотив – тайная ненависть ко мне. Замкнутая и сдержанная Ива хранит её в своём маленьком хрупком сердечке…

Неожиданно вспомнилась форель в её морозилке. Чёрт… Я не верю, что это она! Ива – искренность, мягкость, доброта…

И самый главный вопрос, увы, всё тот же – как мой телефон попал к Иве в ночь на восемнадцатое?

Взор блуждал по пустой улице, по каплям дождя, медленно ползущим по стёклам, по деревянному подоконнику, и вдруг наткнулся на маленькое красное пятнышко посреди белой пустой природы. Пришлось напрячь зрение, чтобы наконец угадать в нём автомобиль, незаметно пристроившийся под раскидистой ёлкой. Через мгновение в окошке блеснули и медленно повернулись в сторону моего дома два круглых радужно-переливчатых огонька.

Сердце шарахнулось в желудок, сигарета выпала из руки и скользнула по ноге.

Почти в то же мгновение на дороге показалась ещё одна машина – большой чёрный джип.

В первое мгновение я подумала, что это явился Кулаков, но, приглядевшись, заметила, что номер джипа мне незнаком.

Я не могла признаться себе, свободной и сильной, что боюсь – боюсь преследующей меня красной машины, своих милых сестёр, одна из которых убийца, и обстоятельств, стягивающих удушающей петлёй.

Огоньки погасли – бинокль скрылся из окна красного автомобиля, а джип уверенно подъехал к моему забору.

Я быстрым движением сунула руку в карман за телефоном, и она затряслась, запрыгала внутри, как лягушка. Кому звонить? Алексу? В полицию? В МЧС?!

Дверца джипа распахнулась, и из салона резво выпрыгнул принц с чемоданчиком.