Верность сестер Митфорд

Лондон, Англия

Диана знает, что люди глазеют. Пялятся на ее одежду, прическу, украшения, на ее очаровательных сыновей. Она хочет оградить своих обожаемых детей от грязных взглядов и сплетен — совершенно недопустимое поведение в церкви. Но она также знает, что не может напрямую воздействовать на других прихожан церкви Святой Маргариты — ни словами, ни действиями, — иначе ее объявят еще большей грешницей, чем уже считают из-за развода с Брайаном Гиннессом и так называемого адюльтера с Освальдом Мосли. Она не может так поступить с мальчиками, и она напоминает себе, что все это не имеет значения, а со временем, когда их планы осуществятся, отвращение в глазах этих людей сменится чем-то вроде благоговения.

Священник начинает службу, и Диана не сводит глаз с алтаря. Она кладет ладони на затылки своих белокурых мальчиков, заставляет себя сосредоточиться на проповеди. За спиной священника возвышается изысканное витражное распятие шестнадцатого века, картина завораживает ее, пока Диана не замечает, что там также изображен союз Генриха VIII и Екатерины Арагонской, полная противоположность тому союзу, которого она желает с Мосли. Когда служба заканчивается и толпа начинает расходиться, она намеренно ждет, пока освободятся скамьи, прежде чем вести своих мальчиков по проходу.

— Диана, Диана, — окликает ее голос, который кажется знакомым.

Она притворяется, что не слышит, и они с мальчиками не останавливаются.

Позади раздаются шаги, и она чувствует руку на своем плече.

— Диана?

В такой близи этот голос уже невозможно не узнать. Теперь Диана жалеет, что пришла сегодня в церковь и что рядом нет родителей — они бы ее прикрыли. Сейчас она нечасто посещает церковную службу и очень редко бывает с мальчиками. Но им уже пять и шесть лет, и скоро регулярные походы в церковь станут частью их школьной рутины — она хочет, чтобы они привыкли к скамьям, ритуалам и долгой мессе.

Обернувшись, она заставляет себя улыбнуться: — Доброе утро, Уинстон. Дивно встретить вас здесь.

— Дивно? Это слово никогда не относилось ко мне, только к вам, Диана, — отвечает Уинстон, не выпуская из губ отвратительную потухшую сигару. Он тянется к ее руке, и ей приходится отпустить милые пухлые пальчики Десмонда. Затем толстяк кланяется и удивительно нежно целует ей руку. Диану едва не передергивает, но она сдерживается.

«Как же он заблуждается в своих разглагольствованиях о Гитлере и нацистах». Так очевидно, что он отчаянно пытается вернуть себе власть. Неудивительно, что он оттолкнул от себя большую часть общества и почти всех своих товарищей по партии. Он понятия не имеет, о чем говорит, и его обвинения обернутся против него самого. Но ничего из этого она сказать не может. Пока не может.

Ее время придет — когда Мосли будет у власти.

— Какой приятный случай — встретить вас здесь. Я как раз думал о вашей беспокойной бедняжке сестре, когда шел из дома в церковь, — бормочет он, пока они идут бок о бок по проходу после того, как Диана уговаривает Десмонда взять Джонатана за руку вместо нее. Лондонская квартира Уинстона и Клемми недалеко от Вестминстерского аббатства, на территории которого находится церковь Святой Маргариты, и они ходят сюда, когда Уинстон покидает Чатвелл ради своих бездарных политических интриг.

— О которой из сестер? У меня их много.

— И все они беспокойные? По-моему, беспокойной можно назвать только Юнити.

— Я бы сказала, что это просто мнение: все дело в том, как посмотреть, — уклончиво отвечает она.

— Сегодня во время утренней прогулки я размышлял о том, как нацистский пропагандист Юлиус Штрейхер использует Юнити и при этом всегда представляет ее как родственницу Уинстона Черчилля.

Он делает паузу, но Диана никак не реагирует. Она ясно видит, к чему он клонит, но не собирается идти у него на поводу. Ничего хорошего из общения с Уинстоном сейчас не выйдет, так что никаких признаний. Ради нее и Мосли.

— А вы разве не переживаете о сестре? — подталкивает он ее, зная, что она не сможет уклониться от такого прямого вопроса.

— С чего бы мне переживать? Юнити всегда была очень тверда и непоколебима в своих убеждениях, и в Германии она не только свободна их высказывать, но и может служить делу, в которое верит.

— А вас не тревожит, что ваша сестра стала… — он запинается, подыскивая слово, что весьма необычно для такого говорливого человека, как Уинстон, — спутницей Гитлера? Его рупором?

Диана знает, на что он намекает: до нее дошли сплетни о Юнити, которые обсуждают и в Германии, и в Англии. Будто бы Юнити спит с офицерами СС, чтобы добывать через них информацию о местонахождении Гитлера. Что этих офицеров целая вереница. Что она устраивает с ними оргии. Что к тому же она любовница Гитлера. Диана не наивна: она догадывается, что у Юнити близкие отношения с одним или даже несколькими охранниками Гитлера. Свидетельства тому она сама видела в квартире Юнити. Но остальные сплетни — будто она меняет мужчин как перчатки, устраивает оргии и к тому же любовница Гитлера — это просто досужие разговоры завистников. По крайней мере, Диана себя в этом убеждает.

— Почему меня должна тревожить дружба Юнити с Гитлером, Уинстон? Я сама провела немало времени с фюрером, на обедах, в опере и на фестивалях. И я нахожу, что он джентльмен.

— А его политика вам не отвратительна? Его решения и шаги?

— С чего бы мне возражать против политики, которая возвращает Германии ее былую славу после прозябания в позоре со времен Великой войны? Что отвратительного в экономических мерах, снижающих безработицу?

Они выходят из темной церкви Святой Маргариты в ясное воскресное утро, и солнечный свет ослепляет ее. Ей приходится прищуриться, глядя на Уинстона, который уже парирует:

— А как насчет его манеры отправлять своих противников в концентрационные лагеря? А как насчет Нюрнбергских законов? — молотит он.

Диана ловко обходит ловушку с евреями и сосредотачивается на обращении Гитлера с диссидентами.

— Разумеется, я считаю неправильным сажать кого-то в тюрьму без суда. Нельзя отправлять людей за решетку просто из-за того, что они придерживаются других взглядов. Но как мы можем критиковать Германию за то, что Великобритания не раз делала сама? В Северной Ирландии, в наших колониях в Индии и Африке, и список можно продолжать. Тому, кто живет в стеклянном доме, не стоит бросаться камнями — разве не об этом говорил священник в сегодняшней проповеди?

— Touché[17], — усмехается Уинстон. — Но Юнити пропагандирует нацистский антисемитизм как свои собственные убеждения, и теперь ее регулярно цитируют как ненавистницу евреев. Вас не беспокоит, что Гитлер оказал на нее такое влияние? Даже боюсь представить, на какие сомнительные поступки она может пойти ради достижения его целей.

Диана делано смеется:

— Очевидно, вы плохо знаете Юнити, кузен Уинстон. Никто не может похвастаться такой сильной волей, как у нее, и никто не может заставить ее делать то, чего она сама не хочет. Ни Муля, ни Пуля, ни сестры, ни Гитлер. Так что я бы не стала тратить время на беспокойство о том, что она… по-вашему, Уинстон, она загипнотизирована?

— А как насчет вас? — спрашивает Уинстон, пристально изучая лицо Дианы.

— Меня? — вскипает Диана, бровь ее негодующе изгибается. — Вы думаете, я слишком сильно подпала под нежелательное влияние?

На его лице сменяются выражения морального превосходства, нетерпения, и наконец он полушутя говорит:

— Так вы подпали?

— Как вы смеете! — выплевывает Диана, расправляет плечи и пристально смотрит на низенького, полного, напыщенного мужчину. Ее раздражает, что этот самозванец думает, будто другие, даже такие, как Гитлер или Мосли, могут манипулировать ею, когда на самом деле сила за ней. Ей требуется весь ее немалый самоконтроль, чтобы сохранять сейчас внешнее спокойствие.

Уинстон не отвечает, просто затягивается своей поганой сигарой и пристально смотрит на нее. Как будто она новый вид млекопитающих и он пытается разобраться в отличительных признаках, чтобы присвоить ей латинское имя.

К ней возвращается самообладание, Диана улыбается и говорит:

— Кузен Уинстон, разве не вы сами написали однажды, что мы не должны судить о человеке, пока дело всей его жизни не завершено и не лежит перед нами? Мне кажется, время еще не пришло — работа всей жизни Гитлера далека от завершения, как и моя.

25 января 1937 года