Верность сестер Митфорд

Кент, Англия

Они и правда ожидают, что я буду сидеть здесь и слушать эту легкомысленную светскую болтовню? Разговоры о женах, любовницах, ночных пирушках и нарядах? Они что, не понимают, насколько это все неважно? С каждой упомянутой мелочью внутри меня разверзается все более глубокая бездна. Хочется закричать, но вместо этого я выдавливаю из себя жалкое подобие улыбки — ради Мули и кузины Клемми, — извиняюсь, встаю из-за чайного столика и оставляю Дебо и Памелу продолжать разговор.

Я подхожу к окну, смотрящему в сад кузена Уинстона. Как уверяет Клемми, этот дом — целиком затея Уинстона, это ему захотелось купить Чартвелл несколько лет назад, когда она родила их младшую дочь Мэри, и она никогда не собиралась тут хозяйничать. Сад — полностью его вотчина, и множество наполовину воплощенных затей, разбросанных вокруг, включая полувозведенную кирпичную стену, очевидно, задуманы Уинстоном. Я не могу представить его в рабочей одежде, по локоть в растворе среди кирпичей.

Зачем я пришла сегодня и подвергла себя этому давлению нормальности? Месяцы проходят, мои надежды на беременность улетучиваются, и я все четче понимаю, что в компании с прошлым мне безопаснее. С пожелтевшими, во влажных подтеках письмами Стэнли. Будоражащий и обнадеживающий обмен мыслями между Марией и ее невесткой Генриеттой. Там я могу безопасно заблудиться, не боясь огорчиться или разозлиться, никаких посягательств на мои мысли или эмоции.

Если все не повернется к лучшему — если и в этом месяце я не забеременею, — может, я навечно потеряюсь в прошлом? И навсегда останусь на обочине жизни, наблюдая ее со стороны? Легко представляю себе будущее, в котором я годами просматриваю эти письма и том за томом пишу историю семьи Стэнли. Все это время откладывая в долгий ящик свое собственное печальное будущее. Одна.

В воздухе появляется запах сигары, я оглядываюсь и вижу рядом Уинстона. Как такому крупному мужчине удается так бесшумно передвигаться? Ни одна половица не скрипнула, пока он пересекал комнату и шел ко мне.

— Вы продержались в разговоре дольше, чем я предполагал, — говорит он, задумчиво затягиваясь.

— А сколько вы предполагали?

— Пятнадцать минут. — Он смотрит на свои наручные часы. — Вы продержались двадцать три. Гораздо больше, чем смог бы я.

— Не могу представить, чтобы вы присоединились к нашему столу.

— Я трезво оцениваю свои возможности. Я смеюсь и говорю: — Полагаю, ваши возможности широко известны.

Как и его причуды. Мы с сестрами часто размышляем о том, как элегантная, сдержанная Клемми терпит его особые запросы и распорядок дня здесь, в Чартвелле, и даже потакает ему: многочасовые ванны, работа в постели в пижаме почти до полудня. Возможно, Клемми предпочитает эту удаленность от общества, чтобы избежать неловких ситуаций, в которые она, видимо, попадала в более популярных местах, где они жили раньше? Там над нею и ее мужем посмеивались, игнорировали из-за заявлений Уинстона, будто нацисты опасны, а миролюбивая политика премьер-министра Чемберлена не несет Англии ничего хорошего. Люди не хотят слышать правду; гораздо приятнее жить в иллюзиях.

— Знаете, я уже давно хочу поговорить с вами тет-а-тет.

Что, ради бога, от меня нужно Уинстону? Мне всегда казалось, что он считает меня и сестер чересчур легкомысленными, хотя, конечно, если бы он обстоятельно побеседовал с нами, такого впечатления не сложилось бы. Он всегда предпочитал общаться с Пулей и Томом, прихватив в компанию своего сына Рэндольфа.

— Правда? И чему я обязана таким удовольствием?

Он на мгновение вытаскивает сигару изо рта и указывает ею за окно:

— Может, прогуляемся по саду? Погода, похоже, не испортится.

— Звучит божественно, — отвечаю я. А что еще я могла сказать?

Мы прогуливаемся по саду Уинстона вокруг искусственного прудика, обсуждаем ландшафтный дизайн и будущие улучшения. И вдруг, безо всякой подготовки, он произносит:

— Послушайте, говорил ли я вам когда-нибудь, что мне очень понравилась «Потасовка»?

Я замираю как вкопанная. — Вы читали «Потасовку»?

Он лукаво улыбается одним уголком рта, справа от сигары.

— Почему вы так удивлены? Мои читательские пристрастия широки и разнообразны.

Я улыбаюсь в ответ.

— Никогда не сомневалась в широте вашего кругозора. Просто «Потасовка» — довольно пустячная вещь и в нашей семье не пользуется популярностью.

Он фыркает:

— Догадываюсь почему. Ведь многое в книге списано с Мосли и Юнити, верно?

Я с недоумением смотрю на него:

— Не понимаю, о чем вы. Капитан Джек и Евгения — полностью вымышленные персонажи.

Он не обращает внимания и продолжает:

— Ваши взгляды на фашизм — что угодно, только не пустяк.

— Вы правы. Писать — это мой способ высказаться. На самом деле у женщин не так много способов добиться того, чтобы наши голоса были услышаны, — говорю я, шагая рядом с ним.

— Я разделяю ваши взгляды. — Он останавливается и пристально смотрит на меня. — Я видел парней Гитлера в деле, следил за его махинациями с помощью своих источников. Что бы ни говорил этот идиот Чемберлен, фашизм представляет угрозу для нашей страны. И германский, и наш доморощенный.

— Я не эксперт по немецкому фашизму, но я своими глазами вижу, какой вред может нанести и уже нанес английский… — Я делаю паузу и добавляю: — Сатира и юмор — мое единственное оружие, но правда слишком ранит некоторых моих родных.

— Я беспокоюсь об этих людях, Нэнси.

Ему не обязательно упоминать Юнити и Диану, и так понятно, что речь о них.

— Я тоже, — соглашаюсь я, удивляясь, почему Уинстон вдруг заинтересовался благополучием моих сестер. Многие считают, что он давно питает нежность к Диане, которая в компании Тома и сына Уинстона, Рэндольфа, провела в Чартвелле больше времени, чем все мы, вместе взятые, но сомневаюсь, что он хоть сколько-то привязан к Юнити. Мало кто к ней привязан не из родных.

— Диана и Юнити много рассказывали вам о Гитлере? — спрашивает он. Вопрос меня не удивляет. Уинстон зациклен на Гитлере и его планах, все об этом знают, но мало кто с ним согласен в администрации Чемберлена и аристократических кругах: большинству нравится фашизм, потому что он кажется противоядием от коммунизма.

— Не могу сказать, что мы особо тесно общаемся сейчас с Дианой. Вы, полагаю, догадываетесь, что «Потасовка» сыграла в этом определенную роль. А Юнити нечасто показывается в Англии. Она живет в Мюнхене, а у меня нет большого желания ехать туда.

— Понимаю. Хотя у меня уже не то положение, что раньше, кое-какие связи в британских властных кругах у меня остались и я опасаюсь, что Гитлер, возможно, использует ваших сестер — Юнити больше, чем Диану. С каждым днем это становится все более важным: у меня есть надежные сведения, что Италия и Германия планируют заключить союз.

Я вздрагиваю при мысли, что две фашистские державы объединят свои силы.

— Что вы имеете в виду, когда говорите, что Гитлер использует моих сестер? Для пропаганды? — в замешательстве спрашиваю я. Я могу понять, что держать под руку прекрасную Диану на пресс-конференции или другом мероприятии приятно, но Юнити и в лучшие времена — словно пистолет с взведенным курком.

— Отчасти. Он, конечно, выставил их на всеобщее обозрение на Олимпийских играх. Присутствие Дианы и Юнити среди нацистов делает Гитлера более привлекательным для англичан. Думаю, этого он и добивается. И Юнити повторяет все его антиеврейские взгляды.

При этом неприятном напоминании я поеживаюсь. — Это очень огорчительно. Но есть что-то еще? — Он вытягивает из них информацию.

— Думаете, Гитлер может получить от Юнити какую-то ценную информацию? — Я смеюсь. — Ее занимает только, как бы разузнать, какие десерты предпочитает ее драгоценный фюрер, ничего общего с военной стратегией. Даже о полезности Дианы можно говорить лишь с огромной натяжкой. Не похоже, что у Мосли есть доступ к рабочей правительственной информации или ключевым решениям в международной политике, включая Германию.

— Вероятно, ваши сестры не хотят ничего плохого. Но также вероятно, что они не осознают важности того, что слышат в английском обществе и могут разгласить или уже разгласили что-то. — Он попыхивает сигарой, любуясь пейзажем. — А может, и осознают. Ваше положение позволяет это выяснить или остаться в стороне от надвигающейся битвы и просто написать об этом еще один роман.

Я молчу, не вполне уверенная, что правильно понимаю его просьбу, ошеломленная тем, как хорошо он понимает мое душевное состояние.

Чувствуя мое замешательство, Уинстон продолжает:

— Это приглашение, Нэнси. Приглашение помочь определить будущее мира.

4 октября, 1936 года