Верность сестер Митфорд

Перпиньян, Франция

— Сеньора, сеньора! — кричат мужчины сквозь забор из колючей проволоки. Они просовывают руки между острыми шипами, старясь схватить меня за рукав или за брючину. Отчаяние, исходящее от беженцев, осязаемо и душераздирающе.

— Lo siento[25], сеньоры, — отвечаю я одной из немногих испанских фраз, которые смогла выучить в перерывах между дежурствами. Хотела бы я предложить им больше. Что им мои извинения, когда их желудки пусты, а будущее неопределенно.

Я иду через убогий лагерь в женскую его половину, где так же за забором из колючей проволоки находятся женщины, будто они преступницы, хотя на самом деле единственное их преступление — побег во Францию из Испании, подальше от массовых казней, которые устраивает фашистский генерал Франсиско Франко и его армия. Глядя на этих грязных, истощенных женщин, многие из них с детьми — малыши цепляются за подолы их тонких хлопковых платьев, виснут на их худых руках, вокруг крутятся собаки и домашний скот, — я в миллионный раз задаюсь вопросом, как они пересекли грозные Пиренейские горы, чтобы спастись. И как могла Франция не приветствовать их с распростертыми объятьями, когда эти бедные, несчастные люди наконец пересекли границу? Хотя я полагаю, что французы больше озабочены подготовкой к войне против Германии, чем наплывом беженцев, и, надо отдать им должное, они хотя бы не отправили людей обратно в Испанию, но разместили в лагерях, в подвешенном состоянии, и теперь нужно множество добровольцев, чтобы заботиться о них. Пока мы ищем страну, которая согласится принять толпы обнищавших, голодных людей, ресурсы стремительно утекают.

Я подхожу к охраннику у ворот и сообщаю, что принесла лишь весточки от родственников из мужского лагеря, еды нет. Хоть я и без продуктов, женщины окружают меня, стоит мне войти, они улыбаются. Ради соблюдения приличий организаторы лагеря беженцев разделили мужчин и женщин, даже семейных, и эти весточки — единственный способ общения. Я понимаю, по каким причинам людей разделили, но все-таки это решение кажется неоправданно суровым, когда жизнь и без того невообразимо тяжела.

Я уже огласила примерно половину испанских фамилий, наверняка произнеся их не совсем верно, когда чувствую, как кто-то касается моего плеча.

— Нэнси? — спрашивает знакомый голос, я оборачиваюсь и вижу Питера.

Я удивилась, когда весной мой муж отправился в Перпиньян, чтобы помочь сотням тысяч беженцев, спасающимся от жестокостей фашизма Франко, — альтруизм, родившийся из разочарования от бездействия. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы, вдохновившись его газетными статьями и частыми письмами, присоединиться к нему. После выкидыша мне нужен был смысл жизни, а слежка за сестрами не давала никаких дополнительных важных улик, ради которых стоило бы оставаться в Англии. То, что Диана воспитывала своих детей в духе гитлерюгенда, недостаточно весомо. По крайней мере, на мой взгляд. Пока нет.

Если бы я приехала сюда ради общения с Питером, а не ради помощи людям, я была бы жестоко разочарована. Питер поприветствовал меня на вокзале рассеянным поцелуем в щеку и тут же направил меня к другому волонтеру, чтобы я помогла раздать порции хлеба за ужином. И с тех пор он почти постоянно был недосягаем, занят и днем и ночью: праздный лондонский джентльмен, озабоченный лишь планами на вечерний коктейль, здесь оказался полезен, стал частью эффективной системы управления лагерем. Его просто не узнать, но мне интересно, сколько понадобится времени, чтобы лондонская рутина засосала его обратно и стерла весь налет целеустремленности? А сколько времени понадобится, чтобы стереть мой?

— Да. Я могу чем-то помочь? — отвечаю я, передавая оставшиеся письма охраннику.

— Я бы хотел, чтобы ты распределила семьи беженцев по каютам и койкам корабля, направляющегося в Мексику. У нас есть список людей, которые должны оказаться на борту, фамилии расположены в порядке очередности, по дате прибытия сюда, в лагерь. И каждому надо подобрать место. — Он целует меня в щеку. — Попробуешь? Ты же отличный организатор!

— Почти получилось польстить, — иронично улыбаюсь я.

Он тоже улыбается в ответ, и на какую-то долю секунды передо мной предстает прежний Питер из бара «Савой», распивающий поздний коктейль с Ивлином в завершение званого вечера, но муж тут же снова напускает на себя деловой вид.

— Задача непростая, Нэнси. — Он похлопывает меня по руке, словно я лишь коллега, а не жена. — Не хотелось бы, чтобы они передрались, когда поднимутся на борт.

Разглядывая меня так, словно впервые видит с момента моего приезда более месяца назад, он говорит:

— Почему бы тебе не прилечь на пару часов? Ты выглядишь совершенно измотанной, а у тебя есть время до завтрашнего полудня, чтобы распределить каюты и койки.

Очень милосердно с его стороны. Надо быть поосторожнее, а то я могла бы влюбиться в этого Питера, так не похожего на того парня, с которым я обменялась свадебными клятвами и делила дом в Мейда-Вейл, куда мы переехали после Роуз-коттеджа. Я могла бы захотеть остаться женой этого Питера.

— Ну, если ты настаиваешь… — говорю я.

— Настаиваю, — отвечает он, целуя меня в макушку, и поворачивается к своим помощникам Дональду и Хамфри, которые терпеливо дожидались, чтобы задать ему свои вопросы.

Я пожимаю на прощанье его руку и в сумерках бреду к палаточному городку, где расселили волонтеров. Я думаю, как прекрасно было бы отдыхать здесь, в прибрежном городке на юге Франции с видом на лазурное Средиземное море и потрясающий замок из оранжевого кирпича, возвышающийся над горизонтом. Однако вся окраина города и прибрежные районы превратились в лагеря беженцев.

Я добираюсь до своей палатки, задержавшись, лишь чтобы вымыть покрытые коркой грязи руки в тазу со свежей водой, который припас на столе кто-то заботливый. Пока я вычищаю грязь из-под ногтей — вот бы Муля фыркнула, — я задаюсь вопросом, как мои сестры, а с недавних пор и Том, могут поддерживать режим, который породил эту гуманитарную катастрофу, выгнал сотни тысяч отчаявшихся людей из дома. Режим, одержимый властью и идеологией, а не благополучием собственных граждан, которым должен бы служить. Продолжили бы Диана и Юнити восхвалять своего драгоценного Гитлера, если бы они увидели страдания матерей и детей, с которыми я только что столкнулась в женском лагере? Если бы они своими глазами увидели сотни младенцев, многие из которых родились в лагере или родятся на корабле?

«Стоп», — думаю я. Если я позволю себе пуститься в рассуждения о том, как Юнити и Диана могут размахивать этим чертовым нацистским флагом и предавать собственную страну, делясь секретной информацией с тем, кто скоро станет нашим врагом, я не усну и потеряю позволенные мне три коротких часа сна. «Стоп», — приказываю я себе снова, когда подбираются мысли о деловых и стратегических союзах, которые Диана создает, чтобы помочь Гитлеру в будущем править Великобританией. «Стоп», — шепчу я вслух, когда начинаю ругать себя за то, что смогла собрать лишь довольно безобидные сведения о Юнити и Диане — списки мест, где они побывали, даты поездок, имена нацистских чиновников, с которыми они встречались, и тому подобное, но ничего существенного, связывающего их фашистские убеждения с деятельностью, направленной против Британии. А потом все равно не набралась смелости поделиться этим с Уинстоном. Но затем эта мысль запускает другую спираль: почему я хочу узнать что-то ужасное о своих сестрах?

Я пытаюсь успокоиться и напоминаю себе про три часа сна — это все, что удалось выкроить. Это на три часа больше, чем у меня было прошлой ночью, и на три часа больше, чем у Питера за двое суток.

Я не обращаю внимания на блокноты, сложенные стопкой рядом с моей койкой, — в них я набрасываю роман, в котором пытаюсь разобраться в политическом безумии, окружающем меня, и роли в нем моих сестер. Я слишком измотана. Сейчас мне не до них, я снимаю с себя пропотевшую одежду и обтираюсь, задаваясь вопросом: когда я решила, что шпионить за Дианой и Юнити — недостаточная для меня борьба с фашизмом? Когда я решила, что должна сделать больше, чем делиться информацией о подозрительных связях моих сестер в Германии и публиковать романы об этом, чтобы повлиять на эту ужасную эпоху? Я не могу вспомнить точный час или даже день, но однажды я проснулась и искра разгорелась в неудержимое желание присоединиться к Питеру в Испании, чтобы помочь беженцам от войны Франко. Я хотела нагрузить свои изнеженно-белые руки реальной работой и помощью жертвам фашизма вместо осторожного сбора информации о местонахождении моих сестер, вместо описаний вымышленных персонажей в схожих обстоятельствах. Возможно, чтобы помешать сестрам насаждать нацистскую тиранию, мне нужны перед глазами реальные последствия их поступков.

4 августа 1939 года