Верность сестер Митфорд

Мюнхен, Германия

Юнити меряет шагами свою новую квартиру, просторную и элегантную, одним взмахом руки подаренную Гитлером с нежным поцелуем. Она радостно захлопала в ладоши при виде просторной гостиной с прекрасным видом на Английский сад и бросилась его обнимать за такой щедрый подарок. Он отмахнулся от ее благодарности — сказав, что это пустяки, что евреи, которые здесь жили, в квартире больше не нуждаются, — но под его усами она увидела намек на улыбку. И, как всегда, ей было приятно сделать приятно ему.

Но сейчас только одно могло бы обрадовать ее — присутствие фюрера.

Присев на подлокотник темно-серого дивана, доставшегося ей вместе с квартирой, она тут же снова вскакивает. Ей нет ни секунды покоя. Если бы Муля увидела, как она мечется, курит и бормочет что-то себе под нос, она бы сказала, что дочь «как неприкаянная». Но Юнити понимает, что «неприкаянная» — слишком слабое слово, чтобы описать ее внутреннюю тревогу. Она сгорает изнутри.

«Где Гитлер?» Она знает, что Германия и Италия ведут переговоры о союзничестве и Гитлер занят этой титанической задачей, но ее это не успокаивает. Она хочет разыскать хоть кого-то из его офицеров и прокричать ему в лицо вопрос, который терзает ее денно и нощно, но знает, что если завопит, то не получит ответа. Такое публичное неистовство не подобает арийской женщине. Надо придумать что-то другое.

Юнити не видела Гитлера уже два месяца, по сути, с Олимпийских игр. Ей не удавалось застать его ни в одном из привычных мест — ни в их ресторанчике «Остерия Бавария», ни на площади Кёнигсплац, окруженной правительственными зданиями, ни у него на квартире на Принцрегентенплац, ни в пивной «Хофбройхаус ам платц», где он часто бывает со своими военными. Она днями и часами ждала его в тщетной надежде увидеть хоть мельком свою любовь, предназначение своей жизни. Он ускользал от нее в Мюнхен, Берлин, в свою официальную штаб-квартиру и резиденцию. Единственное место, где она не искала его, — это квартира Евы на Вассербургерштрассе, недалеко от квартиры самой Юнити, и только потому, что опасалась реакции известной ревнивицы, которая пойдет на все что угодно, лишь бы удержать внимание фюрера. Она готова покуситься даже на собственную жизнь.

Почему он лишил Юнити своего общества? Что она натворила, чем заслужила это наказание? Неужели он и правда настолько занят? Слезы текут по ее щекам от боли разлуки, самой долгой из всех, что ей выпадали, и единственной, когда он ничего не объяснил ей и даже не прислал записки. Нить, связующая их, натянута до предела, того и гляди оборвется, и боль от одиночества и предчувствия расставания невыносима.

Юнити прикуривает новую сигарету от тлеющей предыдущей, глубоко затягивается. Если бы только она знала, почему он перестал ее приглашать, она бы загладила свою вину. Она неправильно повела себя на Олимпийских играх? Или с Евой, или с Геббельсом? Она знает, что безразлична министру пропаганды Гитлера, ведь она англичанка, но благодаря дружбе Дианы с его женой Магдой его отношение к Юнити слегка потеплело. Неужели Диана умудрилась как-то оскорбить фюрера? Она клевала носом во время олимпийских церемоний и игр, и это могли заметить. Возможно, фюрер теперь думает, что на знаменитых сестер Митфорд нельзя положиться во время публичных мероприятий?

Глядя из высоких арочных окон гостиной на верхушки кленов в Английском саду, на их листья, тронутые позолотой, Юнити разговаривает сама с собою. Точнее, ведет воображаемый диалог с Дианой, которая всегда умеет успокоить ее расшатанные нервы и поднять настроение. «Полно, Бобо, — с серебристым смешком сказала бы Диана. — Ты же знаешь, что герру Гитлеру нужно управлять страной, провести ремилитаризацию Рейнской области, покорить континент? Его отсутствие — это не молчаливый знак, что он больше не привязан к тебе, а свидетельство его трудолюбия. Постарайся не обижаться, дорогая». И Юнити, возможно, смогла бы посмеяться над собой. Но здесь, в одиночестве собственной квартиры, эта беззаботность совершенно недостижима и представляется только самое худшее. Изгнание.

Одинокий солдат СС марширует по внешней дорожке Английского сада, и у Юнити возникает идея. Она мчится в ванную, красит губы, поправляет блузку, затем бежит в спальню, снимает твидовую юбку, надевает черную фашистскую форменную куртку и юбку, натягивает кожаные перчатки. Одобрительно кивнув своему отражению в зеркале в полный рост, она покидает квартиру, спускается по винтовой лестнице и выходит через парадную дверь на дорожку, обрамляющую парк.

На мгновение она замирает, выискивая взглядом солдата, а потом шагает к нему по тротуару. Она низко опускает голову и не отрывает взгляда от земли, направляясь к нему. Она сдерживает слезы, что кипят в глазах. Они сталкиваются друг с другом именно так, как Юнити и запланировала.

Подняв полные слез глаза, она заглядывает в лицо солдата и восклицает:

— Es tut mir leid![15]

— Mach dir keine Sorgen, Junge Dame[16], — добродушно отвечает он и окидывает ее взглядом, проверяя, что она невредима.

— Я просто ужасно расстроена из-за нашего фюрера, — произносит она на безупречном немецком. «Как пригодились часы учебы и практики, — думает она. — Я не могу думать ни о чем, кроме его безопасности и здоровья».

Молодой младший офицер СС, безупречный ариец с копной светлых волос и голубыми глазами, такими светлыми, что они кажутся полупрозрачными, выпрямляется, на его лице тревога.

— Что-то случилось с нашим фюрером? По радио что-то объявили? — До этого солдата, похоже, тоже дошли слухи о Германии и Италии.

— Нет, нет, — успокаивает она его. — Просто… — Голос Юнити звучит все тише, словно она не в силах произнести продолжение фразы.

— Просто что?

— Мне приснился ужасный сон о нашем любимом фюрере, — шепчет она, и слезы снова текут по ее щекам. — Если бы я только могла увидеть его и убедиться, что с ним все в порядке, я бы успокоилась.

На его лице читается облегчение, на губах появляется благодушная улыбка.

— Junge Dame, если бы что-то случилось с нашим фюрером, я бы знал. Я знаю его распорядок дня, и все в порядке. — Теперь его улыбка светится гордостью. — В конце концов, я член шуцштаффеля.

Слава эсэсовцев — лишь отраженное сияние фюрера, которого они защищают, они ничто в сравнении с ним. Тем не менее Юнити знает, что ее реакция — важнейший элемент этого мини-спектакля, затеянного ею, и надо выглядеть впечатленной, если хочешь достичь своей цели. Она распахивает глаза и складывает губы в удивленную «о». Про себя она молится, чтобы ее лицо выглядело поестественней — артистизм никогда не был ее сильной стороной, — и спрашивает:

— Вы член СС?

— Да, — говорит он, похлопывая ее по плечу. — И, честное слово, если бы наш фюрер был в опасности, я бы знал.

Юнити кладет свою руку поверх руки солдата. — Как же мне повезло столкнуться с вами. Они смеются над ее шуткой, и она добавляет:

— Однако все-таки хотелось бы взглянуть на нашего фюрера. Надеюсь, я не выгляжу из-за этого в ваших глазах корыстной или недостаточно благодарной за вашу доброту.

— Вовсе нет, Junge Dame. Вы говорите как преданная нацистка, а это лучшее украшение женщины.

Юнити скромно опускает взгляд и тихо говорит:

— Могу я пригласить вас на чай к нам домой в знак благодарности?

Он окидывает взглядом дома вокруг Английского сада — дорогие, внушительные, только самые богатые немцы могут жить здесь. Или любимчики Гитлера.

— Вы живете поблизости? — он даже не пытается скрыть удивление.

Юнити указывает на свой дом:

— Вот тут. — Зная, что в его глазах девушке неприлично жить одной, она спешит добавить: — Я живу с родителями и экономкой, но они сейчас путешествуют.

Он смотрит на свои наручные часы, а затем на Юнити:

— Что ж, служба на сегодня почти закончена, и, полагаю, стоит сопроводить вас домой, учитывая ваше встревоженное состояние.

Юнити кивает и тянется к его локтю, опирается на него. Вместе они идут к ее квартире, разговаривая только о фюрере и славной судьбе Германии. По мере того, как они сближаются, Юнити понимает, что она сделает все — не пожалеет ни души, ни тела, если потребуется, — чтобы втереться в доверие к этому молодому офицеру СС и выяснить местонахождение Гитлера. Она должна найти своего обожаемого фюрера и снова доказать ему свою ценность.

23 января 1937 года