Верность сестер Митфорд

Лондон, Англия

Я с трудом решилась приехать сегодня. Открывала дверь дома и закрывала ее, боялась и не могла решиться. Образ Дианы в тюрьме преследовал меня уже несколько месяцев. Что если, увидев свою сестру в заключении, куда она попала по моей вине, я почувствую, что история, которую я рассказывала себе о Диане и Юнити, — ложь? История, в которую я годами сплетала их жизни, мотивы и проступки?

Действительно ли Диана и Юнити такие, какими я их себе представляла? Юнити. Я убедила себя, что она безудержно стремилась привлечь к себе внимание, из кожи вон лезла, чтобы выделиться из нашей стаи хлестких и умных сестер самыми грубыми способами. Хотя в конечном счете история Юнити — это история о том, как собственная сестра за руку привела ее к погибели. Но так ли все на самом деле? Может быть, в действительности Юнити вела за собой Диану? Или Гитлер? Или мне просто хочется, чтобы зачинщицей всего была Диана, чтобы чувствовать себя менее виноватой за то, что с ней случилось?

Диана. Сестра, которую я люблю сильнее всего и которой сильнее всего завидую. Могла ли она на самом деле преследовать это чудовище Гитлера ради собственной выгоды и манипулировать им? Не обращая внимания на то, какой вред в процессе будет причинен Юнити и всему миру? Что если история, которую я сама себе сочинила и которая подтолкнула меня шпионить, окажется ложью? Что если Диана действовала не по собственному разумению, а была марионеткой своего мужа, это затуманило ей разум, и она не осознавала разрушительность собственных действий? А может, вообще ничего страшного не происходило — возможно же и такое? Может, Диане и Юнити просто нравилось пить чай с Гитлером, а он дарил им квартиры, деньги и радиостанции просто из восхищения и в знак дружбы?

Было ли все так, как мне показалось? А может, на меня повлияли наше давнее соперничество и моя зависть Диане, которая так легко беременела? А может, оптика, через которую я воспринимала эту драму, была затуманена смесью детских обид, семейных ролей и сегодняшних домыслов? Какую роль в отношениях с сестрой сыграла моя ненависть к фашизму? Что тут факт, а что вымысел?

Мне приходит в голову, что все это может быть правдой. Что мной двигали одновременно и отвращение к фашизму, и зависть. Диана и Юнити могли искренне разделять нацистские убеждения и одновременно стремиться к славе и увлекаться недостойными людьми, будь то Мосли или Гитлер. Имеет ли это значение, пока мы думаем, что служим добру и правде? Или мы в самом деле должны быть на стороне настоящей правды? Задаваясь этими вопросами, я вспоминаю, что Диана намеренно не сообщила никому из родных, что Юнити собиралась покончить с собой, если будет объявлена война. На этот вопиющий факт нельзя закрыть глаза. Но какую роль он сыграл в клубке эмоций, мотивов и событий? Интересно, пойму ли я это когда-нибудь?

Дверь комнаты свиданий со скрипом открывается. Входит моя немеркнущая сестра, ключицы выглядывают в вырезе некогда роскошного верблюжьего кардигана, теперь заляпанного и заношенного. Но лицо ее по-прежнему бесспорно прекрасно, а осанка величественна. И, как всегда, она излучает непостижимую уверенность, которая защищает ее, словно меховая накидка в этом холодном, пустынном месте. Даже тюрьма не смогла отнять у нее этого.

— Нэнси, — приветствует она, устраиваясь в обшарпанном и жестком деревянном кресле на противоположной стороне стола. Присмотревшись, я вижу, что под глазами у нее появились темные круги, а кожа оттенка слоновой кости сухая и шелушится.

— Диана, — отвечаю я, и голос мой дрожит, что неудивительно. — Я так рада, что тюремные правила смягчились и тебе позволили принимать больше посетителей.

Наглая ложь. Совершеннейшая неправда. Для меня стало облегчением, что поначалу Диане почти не разрешали свиданий. Сейчас правила менее жесткие, и сестре скоро позволят поселиться вместе с Мосли в крошечном домике на территории тюрьмы Холлоуэй. Когда я об этом узнала, поняла, что срочно должна поехать. Позже Мосли, скорее всего, ответит отказом на мою просьбу навестить его жену, а Диана, его вечная рабыня, несомненно с ним согласится.

— Да, было довольно тяжело, когда мне были позволены лишь два письма и два посетителя в неделю. Естественно, посетителями были няня и дети, а письма приходили от няни и Мосли. Обычно я отказываюсь от особых условий и привилегий, которые предлагает Уинстон. — Ее лицо становится жестким, когда она произносит его имя. — Я полагаю, он делает это из чувства вины. Но это было бы несправедливо. Ведь большинство женщин попали в эту тюрьму из-за членства в БСФ. Но, в конце концов, я не смогла устоять перед возможностью принимать больше посетителей и быть с М. — Ее лицо светлеет при упоминании о муже, ее голубые глаза проницательно смотрят на меня. — Не передать словами, как я была рада шерстяным свитерам и грелкам, которые ты присылала с мальчиками. Не говоря уже о хлебе, сыре и вине.

Два ее старших сына, Джонатан и Десмонд, останавливались у меня, когда выезжали из школы-интерната навестить мать. И хотя мне не разрешалось видеться с ней, когда я подвозила мальчиков до тюрьмы и обратно, я передавала сестре посылки с вещами. Она жаловалась в первую очередь на страшный тюремный холод и разлуку с детьми, особенно с младшими — они часто не узнавали ее, когда приезжали с няней от Памелы, у которой они живут.

— Если бы я могла сделать больше… — произношу я по привычке и осекаюсь. Отчасти это правда, но звучит неискренне, если знать то, что я знаю, и учитывать, что я сделала. Я не хотела, чтобы Диана угодила в тюрьму. Я только хотела защитить свою страну и своих близких, в первую очередь Питера и Тома, от предательства, на которое были способны Мосли и БСФ, и в меньшей степени — Диана и Юнити. Или я сама себя обманываю? Потому что если быть честной с самой собой, если задуматься об этом поздней ночью, в постели, в одиночестве, то я, когда вручала документы Уинстону, предполагала, что такой исход возможен. И я верила, что моя сестра способна почти на все.

— Ты же не можешь сделать так, чтобы мои дети были со мной… — В ее глазах стоят слезы, но она не позволяет себе заплакать. Слезы виснут на ресницах, сверкая в флуоресцентном свете комнаты для свиданий. Как возможно, что моя сестра остается красивой даже в этом ужасном месте?

— Как проходят ваши встречи? — Я должна спросить это из вежливости, хотя не уверена, что смогу вынести ответ.

— Тяжело. Когда няня привозит их с фермы Ригнелл, они поначалу не могут вспомнить меня, особенно Макс. Как только они наконец оттаивают и вспоминают, что я их мать, вбегают охранники и заявляют, что время свидания истекло. Приходит пора плакать. — Она глубоко вдыхает. — Всем нам.

Я тянусь к ее исхудавшей руке и замечаю, что ее обычно идеально ухоженные длинные ногти сломаны. Я сдерживаюсь, чтобы не отшатнуться. Почему эта неопрятность меня огорчает и удивляет?

— Я позволяю себе плакать в этом богомерзком месте, только когда моя ярость из-за незаконного ареста становится невыносимой. — Грусть на ее лице сменяется злостью. — Мосли и я стали козлами отпущения, над которыми глумятся вместо истинного врага, а нечистоплотная пресса ухватилась за нас, чтобы состряпать сенсацию. Но если бы было разбирательство, мы были бы признаны совершенно невиновными, несмотря на мою дружбу с Гитлером. То, что я хотела бы фашистское правительство и мира вместо войны, не означает, что я готова вредить собственной стране. Я не сделала ничего против Великобритании, я просто хотела для нее другого правительства.

Я не в силах ей ответить. Я буквально не могу найти слов. Убедила ли Диана себя в истинности собственных слов? Если бы я не знала, какие документы хранились у нее в запертом ящике письменного стола, я бы ей поверила. Возможно, она тоже сочинила для себя другую историю — более приятную.

— Чем ты тут занимаешься? Может, принести что-то, чтобы скоротать время? — меняю я тему, не в силах продолжать предыдущий разговор.

— Чем больше книг, тем лучше. Чтение помогает развеяться. Оно и разговоры с другими заключенными.

— Я привезу несколько в следующий раз, — обещаю я, задаваясь вопросом, разрешит ли Мосли мне вновь навестить сестру, и молясь, чтобы у меня не нашлось недруга, который прислал бы ей экземпляр моего нового романа «Голубиный пирог». Диана ни в коем случае не должна прочитать эту книгу о нацистских шпионах, которые используют радио, и догадаться, что я причастна к ее заключению. Хотя я знаю, однажды мне придется признать свою роль.

Я снова меняю тему.

— О чем ты болтаешь с другими заключенными? — спрашиваю скорее из вежливости, пытаясь сделать разговор менее болезненным. Мне сложно представить великолепную Диану беседующей с обычными женщинами, не важно, членами БСФ или нет.

— О книгах, которые читаем. О военных новостях, которые до нас доходят. О наших семьях на воле. И-и-и… — Она чуть усмехается, прежде чем продолжить. — И, конечно, все расспрашивают меня о Гитлере. Какой он? Как ему удалось прийти к власти, взять под контроль Германию и вытащить ее из экономической ямы? Я говорю им, что человек без особой искры не смог бы превратиться из безработного художника в лидера такой огромной страны, как Германия. Рассказываю, какой он очаровательный джентльмен. — Она на секунду замолкает и продолжает: — Конечно, тут много сторонников БСФ, поэтому им особенно интересно узнать о моей дружбе с герром Гитлером. — И я отмечаю, что теперь вместо «мой фюрер» она произносит «герр Гитлер». Интересно, сложно ли ей было перестроиться?

На ее лице играет легкая самодовольная улыбка, и мне интересно, вспоминает ли она какой-то конкретный ужин или беседу у камина с Гитлером? Неужели эти воспоминания приятны ей и сейчас? «Посмотри, куда тебя завели эти странные личные встречи», — думаю я. Не говоря уж о том, что мы воюем с Гитлером, его войска угрожают нашим военным и гражданским, в том числе нашему брату, моему мужу и бесчисленным знакомым. А может, не Гитлер, а Мосли виноват в том, что она оказалась в таком положении? Или, может, я?

И снова я думаю о том же. Я соткала у себя в голове повествование, в котором сплела воедино жизни моих сестер, этот гобелен льстит мне и подтверждает правильность моего поступка. Но можно ли так же легко из тех же нитей соткать совершенно другую картину? В конце концов, я не читаю мыслей своих сестер и не знаю их чувств, но мне нужно верить, что я послужила великой цели и время это подтвердит. Каждый хочет верить в это.

Тут дверь в комнату свиданий распахивается, и я чувствую огромное облегчение от мысли, что наше время подошло к концу. Однако вместо надзирателя в комнату входит сэр Освальд Мосли, в грязной поношенной рабочей одежде, похудевший, но бесконечно самоуверенный.

— Дата перевода вашего мужа изменилась, — объясняет охранник.

Диана и Мосли встречаются глазами и бросаются друг другу в объятья. Продолжая обнимать друг друга за талию, они слегка отстраняются и, не веря своим глазам, разглядывают друг друга. Их долгая разлука наконец закончилась, даже если в обозримом будущем им придется жить в тюрьме. Кажется, что для Дианы и Мосли в этот момент все остальное исчезло, остались только они. Они снова вместе — и лишь это имеет значение.