Верность сестер Митфорд

Лондон, Англия

Сохраняйте спокойствие и равновесие. Придерживайтесь режима дня. Берегите перышки и избегайте конфликтов. Не перетруждайтесь. Такие рекомендации дает мне врач в связи с тем, что мы с Питером уже два года безуспешно пытаемся завести ребенка.

Такие советы мне давали и раньше, но только после летней ссоры из-за Дианы и Юнити я решаю им на самом деле последовать. Конечно, сработало и то, что Питер держится ровно и сдержанно; похоже, у нас вошло в привычку быть любезными друг с другом, и это может быть, в конце концов, важнее любви. Его на удивление постоянное присутствие помогает мне держаться подальше от семейных и политических распрей — а все стало намного хуже после вторжения итальянских фашистов в Эфиопию, из-за которого я еще больше переживаю за Юнити и сильнее опасаюсь распространения фашизма, — и вместо этого сосредоточиться на здоровых начинаниях.

Отвлечься от семейных разногласий и общественной напряженности помогает мой новый проект. Он захватывает и занимает меня целиком, к тому же обеспечивает столь необходимый доход, но при этом не слишком обременителен. Появился он неожиданно, когда кузен и друг Эдвард, лорд Стэнли из Олдерли, обратился ко мне с предложением.

Стэнли из Олдерли — это не просто родственники. Долгое время они были столпами британской аристократии, и когда Эдвард унаследовал фамильный замок в Шотландии, он обнаружил там настоящий клад — письма разных столетий. Он хочет, чтобы я не только составила каталог тысяч посланий, но и помогла донести их историческую ценность, превратила в зеркало прошлого. Я идеально подхожу для этого дела, сказал он, и не только из-за писательского таланта, но и потому что тесно связана с семьей, понимаю ее причуды и особенности времени. Отец Пули — мой «несносный дедушка», как мы называли его за вызывающие манеры и порой предосудительное поведение, — был женат на леди Клементине Огилви, дочери графа Эйрли, принадлежавшей к семье Стэнли. Итак, через Пулину мать я и сама, выходит, Стэнли, так что в каком-то смысле я пишу и свою собственную историю. Непривычный покой снисходит на меня за маленьким письменным столом в эркере Роуз-коттеджа. С каждой пожелтевшей, хрупкой страницей писем Стэнли, которые я извлекаю и изучаю, мне открывается частичка меня самой и нашего общего прошлого. Из всех восхитительных сокровищ, что хранятся в коробках, меня особенно привлекает переписка середины девятнадцатого века между Марией Джозефой, леди Стэнли из Олдерли, и ее невесткой Генриеттой Стэнли. Мария, родившаяся в 1771 году, была необычайно сообразительной и получила домашнее образование, намного превосходившее общепринятое, она стала известна благодаря тому, что писала о праве девушек самим выбирать себе мужей, и тех же взглядов придерживалась ее невестка Генриетта, сторонница женского образования. Я чувствую родство с этими удивительно современными дамами.

— Ты только послушай, Прод, — кричу я Питеру, который сидит в своем кабинете, курит и читает. — Мария похвалила свою невестку Генриетту за то, что она отчитала своего мужа Джона — который, конечно же, был сыном Марии — за то, что он недостаточно яростно защищает права женщин. Просто невероятно!

— Звучит, словно это написали сегодня, а не семьдесят пять лет назад, — отзывается он.

— Совершенно верно, — отвечаю я. — Думаю, современным читателям будет интересно узнать, как много у них общих забот и убеждений с женщинами прошлого. У них есть чему поучиться.

— Ты думаешь писать только о Генриетте и Марии? — он задает тот самый вопрос, который крутится у меня в голове.

— Возможно, — отвечаю я. — Как тебе название для книги «Леди Олдерли»?

— Превосходно, очень в твоем духе, — говорит он.

Обдумывая этот вариант, я наклоняюсь погладить Милли и Лотти, которые, как обычно, сидят у моих ног. Почему моя семья не похожа на этих Стэнли, Генриетту и Марию? Почему бы не использовать свой интеллект, общественное положение и связи для позитивных перемен, а не зацикливаться на том, как привести фашистов к власти здесь и за рубежом? Из газет и Мулиных писем я знаю, что Диана и Юнити сейчас в Мюнхене на Олимпийских играх. «Какое растранжиривание талантов и возможностей, и какой хаос они могут посеять». Что еще я могу поделать со своими сестрами, их опасными взглядами и друзьями, кроме как писать книги вроде «Потасовки»? И должна ли я? Ощущение, что я прозябаю на обочине жизни, в то время как мир разрушается, пока я жду беременности, которая, возможно, никогда не наступит.

«Стоп», — говорю я себе. Мысли о сестрах и их политических выходках только разволнуют меня и расшатают нервы, а ведь в последние месяцы я так удивительно спокойна. Скорее всего, от их внушающего беспокойство поведения не будет никаких последствий, кроме моей тревоги. Так что я глубоко вдыхаю и возвращаюсь к восхитительному письму Марии. Хотя их с Генриеттой политический мир кажется устаревшим, он также кажется удивительно надежным по сравнению с сегодняшним днем.

Я слышу шаги Питера, он входит в гостиную. Муж гладит меня по плечу и смотрит на Темзу, сверкающую в золотисто-медных лучах заходящего солнца.

— Прекрасный свет этим вечером.

Я кладу голову ему на руку, думая о том, как чудесно, когда рядом есть человек, на которого можно положиться. В конце концов, пока я росла, у меня такого не было.

— Может, заскочим в «Колокол и корону» на ужин? — спрашивает он.

Если бы кто-нибудь сказал мне пять лет назад, что вскоре идеальным днем я стану считать тот, когда удалось покопаться в старинных письмах, а потом поужинать в пабе с мужем, я бы взвизгнула. И Ивлин бы завопил. Но я теперь почти не вижусь с Ивлином, так что это предложение чудесное.

— Давай.

Скучаю ли я по диким вечеринкам и пьянству времен моей юности и jeunesse dorée[13]? Хочется ли мне с хохотом заваливаться домой в вечернем платье около шести утра, когда обычные люди спешат на работу? Порой да. Но потом я вспоминаю, какими утомительными и одинокими на самом деле были те ночи, и тогда я вполне довольна, что закрылась в Роуз-коттедж и прошлом от хаоса тех бушующих дней и ночей. По крайней мере пока.

28 июля 1936 года