Верность сестер Митфорд

Инч-Кеннет, Шотландия

Я брожу по унылому, продуваемому всеми ветрами дому, который теперь служит пристанищем моим родителям на Инч-Кеннете, отдаленном острове протяженностью в милю, входящем в группу Внутренних Гебридских островов. Пуля импульсивно купил его, когда пришлось продать Свинбрук. Должно быть, день, когда он решил стать владельцем острова, был великолепно солнечным, потому что хотя этот поросший травой холм, окруженный скалистыми утесами и пляжами, действительно волшебен в редкие ясные дни, в дождливые он совершенно непригоден для жизни. Но уединение всем нам сейчас не помешает.

Выкуривая сигарету за сигаретой, хотя ни одна из них не приносит желанного облегчения, я шагаю по одной и той же комнате. Именно здесь лучше всего ловит радио, а я должна услышать новости. Ультиматум, который премьер-министр Чемберлен предъявил Гитлеру два дня назад, истек сегодня в 11:00 утра. Прошло уже пять минут, а Германия так и не ответила. Вместо этого Третий рейх продолжает наступление на Польшу, что, на мой взгляд, равносильно категорическому отказу выполнить требование Чемберлена вывести войска. И все же я не перестану надеяться на мирное урегулирование, пока не услышу, как это — или противоположное — скажут по Би-би-си. «Все надежды прикованы к радио», — думаю я.

Наконец радио с торопливым треском оживает, прерывая музыкальную интерлюдию, и Муля с Пулей вбегают в комнату. Я бросаю взгляд на каминные часы, они показывают 11:15 утра. Голос Чемберлена наполняет гостиную, и я чувствую, как земля уходит из-под ног, когда он объявляет о своем разочаровании тем, что его «долгая борьба за установление мира провалилась». Я знаю, что из уст самого ярого сторонника мирного решения это может означать только одно. Мы объявляем войну.

Муля вскрикивает, Пуля падает на диван. Я замираю в недоумении. Хотя я уже давно понимала неизбежность войны, одно дело осознавать это разумом, рассуждать об этом в романе, который я начала писать в Перпиньяне, озаглавив его «Голубиный пирог», и совсем другое — принять это эмоционально. Ужасное будущее разыгрывается в моем воображении, и только когда тлеющая сигарета обжигает пальцы, я прихожу в чувство.

«Питер», — думаю я и бегу к телефону. В последнем письме он сообщил, что планирует добровольно вступить в армию, если начнется война, поскольку он слишком стар для призыва на военную службу. Неужели он уже стоит в очереди в какой-нибудь унылый призывной пункт? Или он воспользуется помощью кого-то из школьных приятелей, но с моим мужем никогда не знаешь наверняка. Несколько недель назад он вернулся из Перпиньяна и с тех пор стал настоящим фанатиком мировых перемен. Я хотела бы лично попрощаться с мужем — хотя теперь он скорее компаньон, чем муж, — но успею лишь по телефону. Я также хотела бы повидать Тома, который в последнее время, на мой взгляд, был слишком близок к фашистам, и, конечно, дорогого Ивлина.

Миновав плачущих в углу холла горничную и повара, я вбегаю в телефонную комнату и вижу там Мулю с трубкой в руках.

— Диана, умоляю тебя, я позвонила в Мюнхен, но оператор сказала, что линия Юнити не работает. Я, я… — она начинает всхлипывать. — Я ужасно переживаю за нее.

Какое-то время она молчит и слушает, потом отвечает:

— Разумеется, я понимаю, что она сама так решила и что сам Гитлер уговаривал ее вернуться домой. Но мне от этого не легче, и…

Видимо, Диана перебила ее, потому что Муля замолкает на полуслове. С каждой секундой лицо ее наливается краской, и она выпаливает:

— Да как ты смеешь! Ты писала и названивала своей сестре, когда тебе было от нее что-то надо, а теперь, когда общение с Юнити может бросить тень на вас с Мосли, ты не хочешь иметь ничего общего с бедной, нервной…

Диана настолько повышает голос, что я слышу ее крик в трубке даже из коридора. Я не могу разобрать слов, но, кажется, они чуть остудили гнев Мули.

— Я понимаю, ты должна защищать свою семью, и знаю, что ты беременна.

Беременна? Диана опять беременна? А мне никто не сказал. Не думала, что какая-то еще новость может ошеломить меня после заявления Чемберлена, но я ошиблась. Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть.

— Хорошо, дорогая. Я позвоню, если мы что-то узнаем. Я попрошу отца отправить ей телеграмму, раз телефон отключен. А ты пока береги себя.

Муля поворачивается от телефона и врезается в меня.

— Как ты, Нэнси? Ты вся зеленая. Конечно, объявление войны сразит кого хочешь… — И прежде, чем я успеваю ответить, она продолжает: — Я так беспокоюсь о нашей маленькой Юнити, одинокой и напуганной, в тылу врага. Не то чтобы Гитлер был нашим врагом, конечно…

Вся тревога и гнев, которые копились у меня внутри из-за войны, нездорового увлечения моей семьи Гитлером, а теперь и беременности Дианы, — взрываются.

— О чем, бога ради, ты говоришь, Муля? Великобритания воюет с Гитлером. Наша страна и наши граждане находятся в опасности! — кричу я.

— Ах, Нэнси! — отмахивается она. — Гитлер уважает британцев и наш образ жизни. Со страной все будет в порядке. Меня гораздо больше беспокоит, что британский или немецкий народ может сделать с Юнити в Германии.

— Разве ты не видела, что происходит в странах, захваченных Гитлером? Чехия? Польша? Муля, в Перпиньяне я своими глазами насмотрелась, какие ужасы фашисты творят с людьми. Не сомневайся, с британцами Гитлер сделает то же самое, а с солдатами — и того хуже.

Муля повышает голос:

— Ты не знаешь Гитлера, Нэнси. Под его руководством нам было бы лучше, чем с нашими лидерами. Знаешь, до чего нас доведет в конце концов действующее правительство? Установит какие-нибудь социалистические порядки и лишит нас положения и тех немногих денег, что у нас еще остались. Или того хуже — позволит коммунистам захватить власть. Вот увидишь.

— Я надеюсь, что никогда не увижу Гитлера у власти в Великобритании! — Громкость моего голоса вполне соответствует Мулиной.

Пуля появляется в дверях гостиной, наблюдая за нами. Мы с Мулей на мгновение замираем, мне интересно, что он скажет. Он был непривычно молчалив после вторжения нацистов в Польшу и ультиматума Чемберлена, хотя я слышала обрывки недовольного ворчания о Третьем рейхе после ввода немецких войск в Чехословакию в нарушение Мюнхенского соглашения. Продолжит ли Пуля поддерживать Гитлера и встанет на сторону Мули, или к нему вернется какое-то подобие здравого смысла?

— Старина повел себя неспортивно, — бормочет он, удаляясь от нас, и я слышу, как он бросает: — Чертовы гунны.

Я выдыхаю. По крайней мере, один из моих родителей не примкнул к поклонникам фашизма. Я продолжаю разговор с Мулей.

— Нам не нужно выигрывать эту войну, — кипит Муля. — Ради нас самих. Но особенно из-за Дианы и Юнити. Что станет с твоими сестрами, если Великобритания победит? Диана и Мосли здесь, в Англии, но они публично поддержали фашизм в целом и Гитлера в частности. Мы должны последовать их примеру и сделать все от нас зависящее ради правого дела. И Юнити… — Она не может закончить фразу.

Ее слова лишают меня дара речи. Она, как всегда, ставит интересы двух своих любимиц выше остальных детей, и более того — выше интересов всей нации. И подталкивает меня к предательству — по примеру ее и сестер.

Я действительно постараюсь сделать все ради правого дела, хотя мы с Мулей вкладываем совершенно разный смысл в эти слова. Я больше не буду откладывать и поделюсь с Уинстоном информацией, которую собрала о Диане и Юнити, какой бы скудной она ни была. Потому что, в конце концов, любимый фюрер Дианы и Юнити теперь заклятый враг Великобритании.

Высказав свое мнение, Муля завершает разговор со мной, у нее есть дела поважнее. Она догоняет отца, окликает его:

— Дэвид, нам нужно отправить Юнити телеграмму.

Оставшись одна, я спешу к телефону, но первым делом не набираю номер Питера. А выдвигаю ящик телефонной тумбочки и вытаскиваю записную книжку Мули, ищу нужный номер. Я долго откладывала этот разговор, потому что не была готова, да и улик у меня было немного, но дальше тянуть уже нельзя.

После нескольких неудачных попыток связаться с местным оператором я наконец слышу в трубке телефонные гудки.

— Алло? Слава богу, я узнаю этот голос.

— Кузина Клемми, это Нэнси Митфорд-Родд. Прости, что беспокою тебя в такое ужасно тяжелое и напряженное время. Но мне нужно поговорить с Уинстоном.

3 сентября 1939 года