Верность сестер Митфорд

Лондон, Англия

— Питер, дорогой, неужели обязательно всегда приходить на митинг с коктейлями? — спрашивает Диана своим нежным голосом. Остальные приглашенные к ней на ужин уже отбыли на съезд БСФ, но мы, три сестры, едем в компании Питера на автомобиле, нанятом Мосли.

Я приподнимаю серебряную фляжку и бросаю на Диану делано-серьезный взгляд:

— Бодли, коктейль для машины, для митинга — виски.

Питер смеется, и у меня появляется чувство, будто я одержала скромную победу. Напряжение царит в эти дни в Роуз-коттедж на Странд-он-зе-Грин, что в живописном районе Чизвик, омываемом Темзой и застроенном хорошенькими домиками; тут поселились мы с мужем. Месяцы перед свадьбой и сама церемония были волшебным сном. До нашего приезда в Рим на медовый месяц я не осознавала, как это все далеко от реальности и насколько я наивна. Дни мы проводили, притворяясь, будто осматриваем достопримечательности: я — шатаясь на каблуках и с распухшей лодыжкой, а Питер — в постоянных поисках очередного бара, чтобы «перехватить по-быстрому» и к вечеру отключиться.

Диана не смеется вслед за Питером. Она выглядит мрачной, и, похоже, я должна благодарить свою счастливую звезду за то, что не вступает Мосли, чтобы прочитать мне пространную лекцию. «Фашистский митинг и пьянство несовместимы. Это бросает тень», — выговаривает Диана чопорно, словно школьная учительница, которых в нашей жизни не было совсем. Наши родители не посчитали нужным дать формальное школьное образование шести дочерям, только Тома отправили в Итон и Оксфорд. Остальные кое-как справлялись с помощью случайной гувернантки, пока ее не выгнали, и бесплатной домашней библиотеки; поразительно, чему можно выучиться самостоятельно и чему — нет.

— Точно ли они совершенно несовместимы? Если так, то это серьезное препятствие для полноценного погружения в фашизм, — шучу я. Я немного устала от ханжества в Итоньерке, которое нарастает, так как фашизму симпатизируют все более широкие слои английского общества. И даже поразительное количество аристократов, которые опасаются, что если вместо него силу наберет коммунизм, это плохо скажется на их судьбах. Хотя дом Дианы — не штаб-квартира БСФ, иногда кажется, что так оно и есть, особенно когда там маячит Мосли — буквально или фигурально. В разговоре с Питером я зову Мосли «сэр Людоед».

Мой муж согнулся пополам от смеха, слушая этот обмен любезностями, которому я и хотела придать ироничный, но не смешной оттенок. Интересно, может, его это так забавляет, потому что речь про его любимое занятие — выпивку? То, что забрезжило в Риме, по возвращении в Лондон стало рутиной, и Питер вылетел со своей новой работы в банке из-за того, что неоднократно не возвращался в офис после затяжных пьяных обедов. Теперь мы живем на мой писательский заработок и те гроши, которые дают родители, Питер при этом настаивает, чтобы мы не стеснялись в тратах, словно наши средства безграничны. К нам уже наведывался судебный пристав, чтобы взыскать неоплаченные долги Питера, а мы еще и года не женаты.

— Вы двое… — Диана неодобрительно качает головой, но не запрещает напитки. Думаю, она понимает, что без них нас на митинг не заманишь. А ей нужно выставить там всю семью Митфорд.

Юнити входит в гостиную в полном фашистском облачении, включая грубые кожаные перчатки.

— Боже правый, Нэнс, — говорит она, но не уточняет, что ее раздосадовало. Но, учитывая, что ей нравится исключительно все фашистское и после поездки в Германию эта приверженность только усилилась, список претензий ко мне может оказаться бесконечным. Никому не под силу соответствовать ее ожиданиям, разве что Гитлеру, ее герою, по которому она сходит с ума после того, как мельком увидела его в Нюрнберге. Факт, о котором родители, конечно, не подозревают. Пулю хватил бы удар, если бы он узнал, что его дочери делали в Германии в компании гуннов.

Для нас, как всегда, припасены места в первом ряду на спектакле Мосли, хотя сегодня мы не в Альберт-холле, не в привычном месте. Поддержка ведущих газет, в том числе «Дэйли Мэйл», принесла БСФ множество новых, самых разных сторонников, и Мосли снял более просторный зал — Олимпия-холл в лондонском районе Хаммерсмит. Он сказал Диане, что ожидает более десяти тысяч участников, и, когда я окидываю взглядом огромное пространство и вижу не только привычную молодежь в черных рубашках, но и рабочих в спецодежде и даже целые семьи с детьми, я верю, что так и есть. Питер тянется за фляжкой, лежащей в моей сумочке, оркестр трубачей исполняет патриотические песни, по проходу марширует шеренга мужчин с черно-желтыми флагами БСФ. Значит, и Мосли скоро появится? Мы ждем уже полчаса, и толпа, обычно дисциплинированная, уже начала беспокоиться. Как и я.

Свет в зале начинает тускнеть, оставшиеся лучи света падают на сцену, создавая драматический круг света, в который вступает Мосли. «Наконец-то, — думаю я. — Мы услышим его речь». И мне все равно, что это будет та же самая риторика, которую я уже слышала не раз, главное — вечер движется. При появлении лидера БСФ из толпы раздаются фашистские приветствия, но, как ни удивительно, я также слышу, что его освистывают. Мы проходили мимо группы протестующих — среди них были коммунисты, пацифисты, лейбористы, — но я ожидала, что чернорубашечники не позволят им проникнуть в зал. Возможно, они нарядились в черные рубашки, чтобы замаскироваться.

Выкрики стихают, когда Мосли подходит к микрофону, но стоит ему открыть рот, чтобы начать речь, как с одной из галерей начинают скандировать: «Долой Мосли! Долой фашизм!» Чернорубашечники, выстроившиеся было рядами, разрушают строй, перепрыгивают через стулья, чтобы добраться до ругателей из галереи. С приближением чернорубашечников протестующие замолкают, и Мосли начинает речь.

Но ему удается произнести лишь пару слов, когда раздается женский выкрик: «Долой фашизм!» Спустя секунду одна из электрических ламп начинает раскачиваться, и в ее свете зрители могут рассмотреть, как чернорубашечники выталкивают из зала женщину, заломив ей руки за спину. Я поражена тем, сколько сил они вкладывают в подавление этих словесных протестов, но БСФ и не скрывает, что требует порядка.

Мосли опять пытается заговорить, и опять тщетно. На этот раз, кажется, свист и улюлюканье несутся со всех сторон. Агитаторы, должно быть, тщательно продумали, где им встать, чтобы усилить эффект своего протеста. Через несколько секунд чернорубашечники шныряют по всему залу, я слышу глухие удары и крики боли.

Вскоре весь зал взрывается, а Мосли продолжает стоять на сцене, один в свете единственного прожектора, он тщетно пытается успокоить публику, пока огни блуждают по залу, выискивая протестующих. На участников сыплются антифашистские брошюры, свет выхватывает потолочную балку на высоте более 150 футов. Там сидит мужчина, он осыпает толпу брошюрами и кричит: «Долой фашизм!»

Чернорубашечники карабкаются вверх по балкам, как муравьи, и устремляются к этому человеку. Он перепрыгивает на свободную, еще не занятую охранниками балку, все вокруг меня визжат. Включая меня. Боимся ли мы, что протестующий или чернорубашечники упадут и разобьются насмерть или что, падая, они раздавят нас? У меня нет времени раздумывать над ответом, потому что внезапно по залу разносятся ужасные вопли и грохот.

Люди в панике бегут из зала. Сестры и я застыли, ошеломленные жестокостью вокруг. Но тут толпа чернорубашечников с дубинками, преследуя стайку молодежи с плакатами в руках, разворачивается в нашу сторону, и мы тоже бросаемся бежать. Питер хватает меня за руку и тянет к выходу.

— Диана! Юнити! — кричу я через плечо сестрам, но теряю их лица из вида, увлекаемая мужем все дальше и дальше от наших мест.

— Нэнси! — я слышу голос Дианы, который тут же стихает.

Мы добираемся до дверей, и я чувствую, как кто-то хватает меня со спины за куртку и тянет назад. Я отпускаю руку Питера и падаю на пол, чувствую, как чьи-то ноги шагают по моей спине. А потом все погружается во тьму…

8 июня 1934 года