В лесах Пашутовки

3

Потом мы сели за стол, уставленный бутылками с вином, а также вазочками и блюдами с разнообразнейшей закуской — рубленой селедкой, яйцами с луком, печеночным паштетом, рыбными консервами, сырами разных сортов и еще много чем. Евреи редко напиваются, но стопка-другая водки никого еще не отравила. Мы дружно выпиваем, и мой Сема тут — главный заводила. На севере, говорит он, человек не может прожить без подобного подогрева. Вместе с Семой разогревается и наш старший гость, тощий Кляйнберг. Я тоже стараюсь не отставать: известно, что в компании, где веселятся трое, веселы и все остальные. Кляйнберг вообще не из молчальников, но после водки его язык и вовсе развязался. Лысина Марусиного отца сияет над столом, как полная луна, и он не перестает шутить и одаривать нас жемчужинами книжной премудрости.

Тут самое время немного подробней рассказать о моем зяте Якове. Я уже говорил, что он работает инженером на одном из городских заводов. Яша — очень добропорядочный гражданин и внимательный муж. Восьмого марта, в Международный женский день, он обязательно приносит моей Тамарочке подарки: букет цветов, флакон духов и чулки лучшего сорта из всех, какие только предлагает последняя мода. Не забывает Яша в этот день и Эльфриду Семеновну. То же и с днями рождений всех членов семьи. Скажите, можно ли ожидать большего от молодого специалиста с зарплатой в сто пять рублей? По воскресеньям он обязательно гуляет с Юрочкой. Ведет сына в парк, в кино, в зоопарк или в цирк. Стоически выносит всегдашние женские претензии. Короче говоря, ангел, а не зять. Вдобавок ко всему Яша практически не пьет. Вот и в тот день за столом мне пришлось немало потрудиться, чтобы заставить его выпить хотя бы две-три рюмки.

Выпитое подействовало и на него, так что Яков даже сделал попытку переговорить Кляйнберга. Только куда ему до самого говорливого члена «двадцатки»! Старик хорошо знает еврейские напевы прежних лет — еще с того времени, когда работал учителем. Густым басом, несколько неожиданным для такой тощей фигуры, он поет песни на слова Бялика, Черниховского[57] и других замечательных поэтов. Тут вам и «Возьми меня под крыло», и «Есть у меня колодец», и «Между Тигром и Евфратом», и «Когда придет Машиах», и даже простенькая «Маргариткес». Маруся, конечно, помогает отцу своим высоким сопрано; стараются и все остальные — каждый в меру отпущенных ему сил и возможностей. Вряд ли молодежь понимает значение ивритских слов, зато мелодии известны нашим детям с раннего детства.

Но вас-то, наверно, интересует главный вопрос, ради которого, собственно, все и затевалось: завязалось ли что-нибудь между Семой и Марусей? Натянулась ли незримая ниточка, из которой, бывает, вырастает нечто более серьезное — на годы и десятилетия человеческой жизни? Таки да, завязалось! Таки да, натянулась! Под влиянием винных паров любая девушка кажется привлекательной, а уж такая красавица, как Маруся… — тут, доложу я вам, просто невозможно не влюбиться по самые уши!

Выпив чаю, мы вернулись в комнату Тамарке, и она снова села за пианино. Вальс! Нет, вы только гляньте на моего расхрабрившегося зятька! Яша приглашает Марусю на танец! Не могу сказать, что это нравится Семе. Мой хваткий сын решает вопрос кардинально: приносит магнитофон. Я слышу, как он шепчет Тамарочке:

— Сестра, уйми своего муженька! Он мешает! Пусть танцует с тобой!

Что ж, похоже, дело продвигается в правильном направлении. Теперь по комнате кружатся две пары. Сема что-то шепчет партнерше, и Маруся улыбается ему своей ослепительной улыбкой.

Берта Ефимовна делает нам знаки: нужно уйти, не мешать молодым! Наученная разочарованиями, эта пожилая еврейка боится сглазить — уж больно хорошо все началось. Мы, старики, возвращаемся к столу. В бутылке еще плещется несколько капель, и я наливаю нам с Кляйнбергом по последней:

— Давайте выпьем, Зиновий Эммануилович! За народ Израиля! Пусть останутся в мире евреи и через тысячу лет, и через десять тысяч лет! Пусть они встретят приход Машиаха! И пусть, придя в этот мир и в эту страну, он найдет в ней хотя бы одну «двадцатку»! А нам… — что остается нам, старикам? Нам остается заботиться о том, чтобы не прервалась с нашей смертью длинная цепочка поколений…

И Кляйнберг, само собой, добавляет к моему тосту собственную пространную речь. Он говорит о злейших врагах еврейского народа, начиная с Амана и переходя через Петлюру к Гитлеру. Эти злодеи замышляли истребить евреев под корень — и что? Господь, да святится Имя Его, устроил им позорный конец! Да будет так со всеми ненавистниками Израиля! Мы выпиваем, и неугомонный Кляйнберг наливает снова — на сей раз уже точно по последней! Потому что нужно непременно выпить еще и за детей: за Сему, превосходного сына — да умножатся такие парни в народе Израиля! — и за прекрасную Марусеньку, которой нет равных ни в красоте, ни в медицине! Амен!

Конечно, этот вечер лишь очень отдаленно напоминал прежний обряд обручения, принятый в еврейских местечках, с его церемонным «свиданием» смущенных жениха и невесты и последующими «переговорами» родителей об условиях брачного договора. В наши времена все делается иначе — ни тебе условий, ни тебе договора. Тем не менее у Марусиного отца нашлось все же кое-что. Кляйнберг полез в карман и вынул два билета на концерт Гилельса, который как раз гастролировал тогда в нашем городе.

— Вот, — сказал он. — Было бы хорошо, если бы Сема сводил туда нашу Марусеньку… Только, ради бога, не говорите, что это от меня.

Я взял с благодарностью. Какое-никакое, а приданое: два голубеньких билетика в зал городской филармонии.

Итак, первая встреча прошла на ура. Можете себе представить мое разочарование, когда на следующий день Сема принес домой фиолетовую болонью сорок восьмого размера!

— Кому это, Сема?!

— Так… один знакомый просил для себя…

— Сема, — говорю я, — можно, и я попрошу кое о чем? Мы с тобой все-таки тоже знакомы. Не ври отцу, ладно? Ты посылаешь этот плащ девушке.

— Ну да, — отвечает этот прохвост не моргнув глазом. — А что, нельзя?

— Сема, — говорю я, с трудом сдерживая раздражение. — Может, лучше обратить внимание на Марусю Кляйнберг? По-моему, она прекрасная девушка. И мама полностью со мной согласна, что, как тебе известно, бывает нечасто.

— Ну и что дальше?

— Сема, тебе уже двадцать семь. Не пора ли подумать о будущем?

Он смотрит на меня сверху вниз во всех смыслах этого понятия и вдруг разражается веселым смехом:

— Папа, да не волнуйся ты так! Сегодня вечером у меня свидание с Марусей. Теперь доволен?

«Теперь доволен»? Вернее было бы сказать, что теперь я и вовсе ничего не понимаю. Мне остается лишь достать два билета и протянуть их сыну.

— Вот, возьми. Своди ее на концерт Гилельса.

Нет, ну как вам это нравится? Утром послать крайнесеверной Насте ее фиолетовый плащ, а уже вечером пойти на свидание с совершенно другой девушкой! Неужели теперь так принято?!

К счастью, свидания с Марусей продолжились. А вскоре подошло время идти в отпуск и ей. И что вы думаете — мой сын тут же огорошил нас известием о своем намерении ехать отдыхать в Крым.

— Что это вдруг, Сема? — расстроилась Фрейдл. — Тебе что, плохо дома?

Сема лукаво усмехнулся:

— Я еду не один, мама. Вместе с Марусей. Это тебя устроит?

Устроит? Не то слово… Да, далеко не все начинания вроде бы бесполезных пенсионеров обречены на провал! Сема и Маруся укатили к Черному морю, а несколько дней спустя пришло второе письмо от Насти. Вы, конечно, не удивитесь, узнав, что моя Фрейдл снова распечатала конверт. И я тоже был вынужден изучить его содержание, предварительно строго отчитав жену за непозволительную манеру читать чужие письма.

Семен Исакович! — писала Настя. — Милый, любимый Сема! Во первых строках извещаю, что у меня все хорошо, кроме того, что нету со мной тебя. Я думаю о тебе днем и ночью, наяву и во сне. Считаю часы до твоего возвращения, но их осталось еще так много! Без тебя тут все опустело, и мне очень одиноко. Даже белые ночи не утешают., Я лежу на своей койке и не могу заснуть, все думаю о тебе. Приезжай, приезжай, приезжай, мой любимый и единственный! Целую тебя тысячу тысяч раз, твоя навеки

Настя

P.S. Спасибо за болонью! Она мне очень идет. Приедешь — сам убедишься. Если тебе не трудно, купи мне еще туфли на шпильках, такие красненькие, 36 размера.

Что ж, во всем этом не было ничего нового — если не считать замену болоньи на туфли. Зато следующее послание обогатило нас весьма любопытной информацией. Оно пришло тоже с севера, от Давида — друга и старшего товарища нашего сына. Вынужден признаться, что моя Фрейдл, вовсе потеряв всякий стыд, вскрыла и это письмо. Вот так: аморальные действия, войдя в привычку, уже не вызывают никаких угрызений совести. Поэтому я не стал отчитывать жену, а просто прочитал то, что было написано в письме. В основном оно содержало новости с места работы и приветы от общих знакомых, но несколько строчек касались непосредственно Насти.

А твоя Настя окончательно ссучилась, — писал Давид, употребляя характерную лексику весьма отдаленных мест, где ему, видимо, пришлось побывать не совсем по своей воле. — Присосалась к Константину Васильевичу и крутит с ним любовь, не обращая внимания на то, что у человека жена и трое детей. Меняет любовников как перчатки. Говорил я тебе — не связывайся с ней! Наверняка она строчит тебе горячие письма о любви. Не верь, Сема! Эта сучка любит только жирную мазу и твердую монету…

Прочитав это, мы с Фрейдл приободрились. Бывший зек Давид, прошедший лагеря в период культа личности, пользовался явным авторитетом у нашего сына.

Месяц пролетел незаметно, и в конце августа молодая пара вернулась из Крыма. Сема влетел в квартиру с чемоданом в руке — красивый, загорелый и, несомненно, счастливый.

— Как дела, родители?

Фрейдл усаживает сына за стол, наливает тарелку супа и заодно подает оба письма. Сначала Сема читает новости от друга. Он прихлебывает вкусный материнский суп, и лицо его постепенно мрачнеет. Затем парень вскрывает Настино письмо. Слава богу, он не обращает внимания, что конверты уже прошли нашу обработку. Но вот тарелка опустела, письма прочитаны. Задумчивый Сема молча сидит за столом, и кажется, что от привезенного из Ялты счастья не осталось и следа.

В тот же вечер мы нанесли Кляйнбергам ответный визит. Тамарке не смогла освободиться, Яша остался с Юрочкой, так что мы отправились в гости втроем — я, Фрейдл и Сема. В Марусе что-то изменилось. Она выглядела немного иначе — наверно, потому, что с лица ее не сходила улыбка. И еще они с Семой постоянно переглядывались, словно связанные одним пониманием, и это было лучшим свидетельством того, что месяц на юге не прошел даром.

Ох, евреи… Насколько все-таки лучше быть молодым и здоровым, чем старым и больным! Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что жизнь пенсионера — это сплошной отдых и безделье. Видели ли вы ивовую ветвь, побитую о землю в седьмой день Суккот, — или, да простится мне, если я поставлю рядом два этих сравнения, — елку, выброшенную во двор спустя неделю после Нового года? Таков и пенсионер.