В лесах Пашутовки

8

Эту историю я услышал от самого Алексея Гаврилова в лагере № 5, на севере страны. Оба мы были в ту пору зеками, соседями по бараку и по нарам, оба работали врачами лагерной санчасти: Алеша — хирургом, я — терапевтом.

Лагерь сдружил нас, и хотя Алешу привечали буквально все, он явно выделял меня среди прочих своих приятелей. Я сидел за еврейский национализм, он — за то, что, по мнению суда, проявлял чрезмерное усердие во время заключения в фашистском лагере для военнопленных. Он был евреем наполовину, я — целиком. Высокий, красивый мужчина, от матери-еврейки Алеша унаследовал глаза, а все остальное — от русского отца.

В лагере человек раскрывается. Он с легкостью рассказывает товарищам по нарам то, чего следователи не могли выколотить из него побоями и многомесячными допросами. Большинство из наших соседей по бараку знали историю Алешиного побега, но в обстоятельства своего возвращения в лагерь Гаврилов посвятил только меня.

В лагере нет женщин, нет любви, нет ревности, нет вина, нет сложных деловых проблем. Работа, еда и сон — эти занятия поглощали практически все наше время. Впрочем, было еще и чтение — при культурно-воспитательной части имелась небольшая библиотека. Чего никак нельзя было отнять — это возможности дружеского общения. Чем мы и пользовались, развлекая друг друга рассказами о своем житье-бытье в лагере и на воле.

Благодаря героическому ореолу беглеца Гаврилов пользовался в лагере всеобщим уважением и авторитетом. Все мы мечтали о свободе, но поди решись на побег, когда лагерь со всех сторон окружен колючей проволокой в два ряда, а на вышках сидят охранники, готовые в любую минуту открыть огонь из автоматов. Побег, да еще и удачный, может совершить лишь самый отважный человек, обладающий выдающейся дерзостью и силой. В лагере знали, что Алексей Гаврилов не просто сбежал, но еще и полгода гулял на воле! Впрочем, любили его не только за этот необыкновенный поступок, но и просто как человека — дружелюбного, уважительного товарища, всегда готового помочь попавшему в беду заключенному.

У лагерного врача большие полномочия. Он может освободить зека от работы по состоянию здоровья, может отправить его на несколько дней в местный лазарет и даже послать на более детальное обследование в центральную больницу, которая располагается в другом месте. Гаврилов умело пользовался этим арсеналом: почти никто из тех, кто обращался к нему за помощью, не уходил с пустыми руками. Это не могло нравиться нашему начальнику, бывшему военфельдшеру из вольных. Но Алексей нашел дорогу и к сердцу этого немолодого офицера, чьей слабостью были шахматы.

Среди заключенных можно было в то время отыскать специалиста в любой области, в том числе и шахматных мастеров. Один из них показал Алеше ходы и научил его азам этой игры, так что три месяца спустя Гаврилов уже мог худо-бедно противостоять начальнику санчасти. В итоге тот ценил Алешу еще и как удобного партнера и смотрел сквозь пальцы на необычно большое количество выписываемых им больничных листов.

Жизнь в лагере течет по однообразному унылому руслу. Дни похожи, как близнецы. Здесь ничего не происходит, заключенный полностью отрешен от желаний и жизненных страстей. Люди то молчат неделями, то вдруг становятся не в меру словоохотливыми. Хорошо, когда в такую минуту находится кто-то, кто готов выслушать, проявить сочувствие, выказать понимание. Гаврилов доверял мне, поэтому со временем у него почти не осталось от меня тайн — во всяком случае, в том, что касалось его отношений с Надей Ракитовой и Ириной Песковой.

Должен сказать, что образ Нади, который вырисовывался из Алешиных рассказов, пришелся мне по нраву. Хотя большинство рассказов Гаврилова так или иначе вертелось вокруг женщин, именно Надя казалась наиболее цельной и значительной натурой из всех его прежних знакомых. Мне нравилась стойкость, с которой она переносила свалившиеся на нее удары судьбы. Нельзя было не оценить и решительность этой женщины, ее непоколебимую целеустремленность. В самом деле, далеко не каждая может по своей воле разлучиться с любимым человеком, да еще и таким необычным способом! Ирина рядом с ней выглядела легкомысленной куклой-хохотушкой, примечательной разве что ямочкой на левой щеке. У нее все еще впереди, у этой молоденькой девушки: найдет и она когда-нибудь настоящую любовь.

От Иры не пришло в лагерь ни одного письма, зато Надя писала постоянно.

Алешенька! Мой дорогой друг! В первых строках своего письма сообщаю тебе, что Никитин больше не хочет учить меня пению. Он говорит, что настало мне время перейти на более высокую ступень. И что ты думаешь, Алешенька? Он заставил меня подать документы в консерваторию! Я ему сказала: Петр Александрович, мне уже двадцать восемь! Это же смешно, какая консерватория? Но какое там! Он просто не захотел ничего слушать. Я люблю его как отца, но он ужасно упрямый, этот Никитин.

В общем, я пошла на экзамены. И представь себе, никто не смеялся. Я спела романс Глинки и арию графини из «Пиковой дамы», и, по-моему, неплохо. Так что теперь я студентка консерватории! Хотя для этого пришлось уволиться с фабрики. Зато мне дали стипендию и место в студенческом общежитии. Что скажешь на это, Алешенька?

Затем Надя обязательно просила Алешу не забывать ее, чтобы помнил, что есть на свете женщина, которой он должен быть верен и которая верна ему и любит его всеми силами своей души. В конце каждого письма Надя сообщала об очередной посылке с продуктами и вещами и задавала один и тот же вопрос: «Как там живется, в лагере?»

А как в лагере? Сегодня как вчера, и завтра как сегодня. Течет-крутится медленная однообразная жизнь, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. В начале марта умер Усатый, обожаемый властитель, сгубивший тысячи, десятки тысяч, миллионы людей — многих из них без вины и без причины. Пока его преемники проверяли и решали, что к чему, мало что изменилось в нашей лагерной жизни. В грязных бараках по-прежнему гноили людей, молодость, надежды. Перемены и послабления начинались робко, шажок за шажком. Лишь год спустя режим смягчился настолько, что заключенным разрешили свидания с родными и близкими. В начале мая заключенного Гаврилова вызвали к начальнику лагеря подполковнику Козлову. В приемной начлага сидела женщина.

Да-да, это была Надя Ракитова, приехавшая на свидание к мужу. Красиво одетая дама с тонким лицом, на котором застыла напряженная улыбка — и заключенный Гаврилов в рваном бушлате и стоптанных валенках. Впрочем, лагерная форма была хорошо знакома и Наде.

— Это я, Алешенька! — сказала она, пристально вглядываясь в худое лицо мужа. — Я не написала тебе, что приеду. Хотела сделать сюрприз…

И вот Алеша стоит, окаменев от неожиданности, а она, плача, обнимает и целует его на глазах у лагерных офицеров.

Помещения для свиданий в нашем лагере были оборудованы по единому образцу. Маленькая комнатка с кроватью, столом, двумя-тремя стульями и минимальным количеством домашней утвари, включая электроплитку, чайник и немного посуды. Но, конечно, по сравнению с условиями барака это казалось настоящим раем на земле.

На время свиданий, которые длились от семи до десяти дней, заключенных освобождали от работы. Алеша исчез из барака; мы знали, что наш товарищ пребывает на седьмом небе, и завидовали ему. Но вечером пятого дня он пришел, чтобы пригласить меня в гости:

— Надя хочет с тобой познакомиться.

Честно говоря, я не узнал своего друга: он весь сиял, выглядел посвежевшим и совершенно счастливым. Там, в комнате для свиданий, я наконец встретился с женщиной, чей образ так долго занимал мое воображение. Она была среднего роста, черты удлиненного лица тонки и выразительны, серые глаза смотрели внимательно и цепко.

— Знаете, — сказала она низким, грудным голосом, — в лагере я чувствую себя как дома.

Мы мгновенно почувствовали взаимную симпатию. Стол многообещающе встретил меня сладостями, а на плитке булькал закипающий чайник.

— Не чаем единым жив человек! — провозгласил Алеша, запирая дверь на ключ.

Надя извлекла из чемодана две бутылки вина и заговорщицки подмигнула:

— Думаю, ваш Козлов не лопнет, если мы выпьем стаканчик-другой…

Никогда не забыть мне тот замечательный вечер! Надя пригубила совсем чуть-чуть — алкогольные напитки противопоказаны профессиональной певице. Зато мы с Алешей расслабились от души. Годы воздержания не прошли даром: мы довольно быстро захмелели, и языки развязались.

— Смотри, — сказал мне Алеша, указывая на Надю. — Вот та женщина, которая упрятала меня в лагерь!

Едва вымолвив эти слова, он разразился хохотом. Не знаю, что было такого смешного в этой фразе, но в тот момент не смог удержаться от смеха и я. Мы оба просто покатывались со смеху, а Надя молча смотрела на нас через стол. В глазах у нее плескалась бесконечная жалость.

— Что ж, — отозвалась она через минуту-другую. — Теперь будешь знать, как волочиться за девушками.

Интонация ее голоса мягка, но глаза по-прежнему серьезны. На Наде — голубое шелковое платье с кружевным воротником. Алеша не может похвастаться изысканной одеждой, но зато чисто выбрит, на тяжеловатом лице блестят хмелем еврейские глаза. Это мужчина во цвете лет, хотя и повязанный по рукам и ногам тяжкими лагерными цепями. Вот он поднимается со стула, лагерный хирург Гаврилов — высокий, плотный. Красавец, как ни посмотри. Он высоко поднимает стакан — мол, слушайте все!

— Я пью за здоровье моей тюремщицы, — говорит он. — За здоровье той, которая упекла меня в эту адскую дыру. Она сделала это из любви и из ревности. Если такая женщина, как Надюша, обрекает мужа на пять долгих лет лагеря, то ее ревность действительно велика. Когда мне плохо здесь, когда сердце болит и рвется на волю, я вспоминаю свою губительницу и ненавижу ее смертной ненавистью. Так выпьем же за постылую мучительницу, за ее успехи в музыке, за ее карьеру. Пусть душа ее всегда будет открыта для меня, пусть не забывает она своего Алексея, а уж Алексей, будьте уверены, не забудет ее во веки вечные!

Нетвердой походкой он приближается к Наде и целует в обе щеки.

— Горько! — восклицаю я, и их губы с готовностью тянутся навстречу друг другу.

— Надя! — кричит Алеша чуть громче, чем следовало бы, учитывая, что дело как-никак происходит в лагере. — Надя! Договор у тебя?

Надя нащупывает висящий на груди медальон. В нем два дорогих предмета: маленькая фотография Алеши и клочок бумаги с полустертым текстом клятвы. Алеша вертит его туда и сюда, потом протягивает мне, призывая в свидетели. Бумажка почти истлела, буквы едва различимы, хотя кое-что все-таки можно разобрать. «Клянусь своей жизнью…» — Надин брачный договор, страховая гарантия счастья.

— Этот документ — фальшивка! — вдруг возглашает Алеша. — Моя фамилия не Травкин, а Гаврилов!

Он поднимает бумажку над головой и рвет ее на мелкие части. Надя вскрикивает и бледнеет.

— Я напишу тебе новую, — торжественно говорит Гаврилов. — Не под диктовку, а сам, своей волей. И подпишу своим настоящим именем. И писать буду чернилами, а не карандашом, глупышка ты этакая…