В лесах Пашутовки

Бердичев

Странная звезда зацепилась за небесный фартук осеннего месяца хешвана[6]. Подобно поднятой из морских пучин жемчужине, она сияла, туманилась и ласкала людские сердца. Я бесцельно бродил по улицам Бердичева, и зрак одинокой звезды сопровождал каждый мой шаг, каждый стон потрясенной души моей.

Немало еврейских местечек объехал я в те дни, видел их унылое, безропотное умирание, и эта картина ядовитой ржавчиной разъедала мне сердце. Дети некогда многочисленного мира разъехались в дали дальние, расселились по другим землям, растворились в шуме больших городов, в месиве иных народов, погибли в мясорубке войны и погромов. Это был конец — дикий и бесповоротный конец, хотя душа моя и отказывалась мириться с печальной очевидностью смерти. И тогда отправился я в Бердичев, сказав себе в сердце своем: вот единственное место на земле, где жив еще дух настоящего еврейства! Уж где-где, а в этом городе всякий может воочию убедиться, что есть еще евреи в нашей Советской стране!

Так оказался я в Бердичеве, под присмотром странной звезды, которая сияла и звенела над моей головой, как чудесная жемчужина, вынырнувшая из черной глубины моря. Я вслушивался в случайные речи прохожих и не верил своим ушам: вокруг меня не звучало ни одного еврейского слова! И где? В Бердичеве! Малые проказники — или, как сказала бы моя мама, «пипернотеры» — бегали повсюду с красными галстуками на шее и вопили во все горло по своему детскому обыкновению; парни и девушки чинно разгуливали рука об руку, шептались, перекидывались шутками и пели мелодичные песни; кто-то очкастый, схватив за пуговицу такого же очкастого собеседника, яростно спорил с ним о политике… Но все это — на языке язычников, словами другого, необрезанного народа!

Как видно, перевелись евреи в Бердичеве!

Ой-вэй, Бог Авраама! Неужели такую участь уготовил ты своему народу?

Стеная и не помня себя от горя, бродил я по городу — последний уцелевший еврей, малый обломок, щепка, крошка коры некогда мощного древа Израилева. Так брел я из улицы в улицу, из переулка в переулок, и холодный осенний ветер пронизывал меня до мозга костей. И казалось, что вместе с ветром ополчился на мою душу весь этот враждебный, чужой мир — и лишь одинокая звезда подрагивает надо мной, как теплый утешающий материнский взгляд, как единственная надежда и отрада.

Окна светились лишь на улице Карла Маркса — некогда многолюдной, плоти от плоти и сути от сути прежнего Бердичева, — но в старых боковых улочках и переулках лежала плотная, густая, горькая тьма. Она окутывала дома и крыши, растекалась по земле, взбиралась по стенам до самого неба, а ветер, ее помощник, тщательно проверял каждую пядь, заглядывал за каждый угол, приподнимал каждую тряпку — не осталось ли где какого-нибудь светлого места… Это был всего лишь ветер, но мне казалось, будто стая дряхлых чертей бежит за мной, забегая вперед, похабно высовывая языки и охаживая меня своими грязными хвостами. И некуда было деться от их свиста и угрожающего воя… так что я ничуть не удивился, когда из чертовой этой кутерьмы вдруг возникли и подошли ко мне с двух сторон два крепких широкоплечих молодца весьма разбойного вида.

— Стоп! — скомандовал один из них и продолжил на чистейшем еврейском языке: — Как зовут тебя, господин еврей?

К тому времени я уже настолько стосковался по звуку родного языка, что, услышав эти простые слова, обрадовался неимоверно. Слава богу! Еще не совсем испарилась еврейская речь из Бердичева! Еще скрипит худо-бедно колесо нашей истории!

— Биньямин! — возопил я с великим облегчением. — Биньямин из рода Исраэля-Алтера! Зовите меня так, милые вы мои братья-разбойнички!

— Еврей? — еще раз уточнили они.

— Еврей, еврей! — радостно прокричал я, трепеща от счастья и возводя очи к одинокой звезде-заступнице в небе Бердичева-папы. — Самый что ни на есть чистокровный, скромный побег древа Авраама, Исаака и Иакова…

— Хватай его, Соломон!

И молодцы, крепко подхватив с обеих сторон, повлекли меня в глухую темноту переулка, а проклятый ветер, третий разбойник, с улюлюканьем бросился им на подмогу, поспешая вослед и подталкивая нас в спины. Так неслись мы неведомо куда, и дряхлые черти гримасничали и свистели из каждого угла и переулка.

Дорогие мои читатели! Знали бы вы, как трудно продолжать этот грустный рассказ… Вряд ли мне поверят те из вас, кто привык сомневаться во всем и воротить нос от всего необычного. История и впрямь кажется невероятной, но вряд ли кому-нибудь когда-нибудь удастся поймать на лжи меня, Биньямина Четвертого! Все рассказанное здесь — чистая правда, сколь бы невыносимой ни была она для вашего уха. Ужасная правда и ничего, кроме ужасной правды!

Какое-то время мы бежали по темным бердичевским улочкам, затем вдруг резко свернули в какую-то ничем не примечательную бердичевскую дверь обычного бердичевского дома, взлетели вверх по скрипучей лестнице, протиснулись сквозь длинный лабиринт коридоров и наконец ворвались в большую комнату, ярко освещенную десятками ламп и светильников. Света было так много, что казалось, присутствующие купаются в нем, отдыхая от царящей снаружи тьмы. Посреди комнаты стояли накрытые столы; скатерти блистали чистотой, а на скатертях был развернут истинный праздник еврейского сердца: улыбающиеся халы с золотистой корочкой, веселые бутылки вина, сверкающие стаканы, блюда со всевозможными кушаньями, при упоминании которых потекут слюнки у каждого, кто хоть раз побывал на настоящей кошерной свадьбе.

Да-да, я попал на настоящую еврейскую свадьбу в нынешнем скромном Бердичеве, и, словно в доказательство тому, вокруг столов с характерным еврейским гамом суетились еврейки всех комплекций и возрастов, как оно и принято в такие торжественные моменты. На обочинах этого женского царства робко жались весьма немногочисленные евреи-мужчины.

Итак, мы вбежали в комнату, и один из моих похитителей громогласно возвестил:

— Возрадуйтесь! Мы добыли-таки десятого для миньяна![7]

Не успел я осмотреться, как в комнате уже водрузили свадебную хупу на четырех шестах и втолкнули туда невесту. Жених быстро пробормотал известную формулу благословения. Выглядевший очень по-еврейски бородач с красивыми пейсами зачитал вслух несколько арамейских фраз из длинного свитка. Имя у бородатого было сложное, двойное: реб Шахне-Дов, сын рабби Исраэля-Нахмана.

После того как были произнесены все благословения и на пальце невесты уже блестело обручальное колечко, реб Шахне-Дов вдруг замолчал, приостановив церемонию. Он стоял и молчал, а вместе с ним безмолвствовал миньян евреев, а также неизвестное мне, но очень большое количество женщин. Тишину нарушали лишь трубные звуки сморкающихся носов, но носам, понятное дело, не прикажешь.

— Глубокоуважаемые евреи! — сказал наконец реб Шахне-Дов. — Грустно мне от всего происходящего. Если забудете наш Бердичев… О, наш Бердичев, который для всей округи был подобен святому Иерусалиму и с незапамятных времен служил здесь символом и оправданием еврейства! А что сейчас? Разве не болит ваше сердце при виде его обезлюдевших улиц и покинутых домов? Разве не ужасно, что евреи стали отрицать принадлежность к своему народу? Разве не печалит вас, что трудно уже найти в Бердичеве достаточно людей для кошерного еврейского миньяна? Ну как тут не сжаться сердцу, как не увлажниться глазам?..

Наверно, он говорил бы еще, но в «публике» — иначе и не скажешь — вдруг послышались нетерпеливые крики: «Мазл тов!», и сразу поднялась всеобщая суматоха. Минута — и присутствующие уже восседали за столами, бодро стуча вилками и стаканами. Хмель быстро овладел головами, глаза заблестели, каждый кричал что-то свое, и никто не слушал соседа. Моложавые сорокалетние женщины строили мне глазки и зазывно улыбались, а я топил в вине свое отвращение. Когда все уже основательно перепились, ударила музыка — какой-то популярный фокстрот, и евреи с еврейками, с некоторым трудом разбившись на пары, принялись пьяно раскачиваться слева направо, вперед и назад.

А я смотрел на эту якобы еврейскую свадьбу, и слезы вскипали в сердце моем, и дом радости казался мне домом скорбей. Знакомые дряхлые черти выглядывали из темных углов зала, хлопали в такт музыке, ухмылялись и корчили рожи.

Ой-вэй, что стряслось с тобой, дом Иакова?!

Ярость и отчаяние подбросили меня с места. Я вскочил на стол и закричал что есть силы:

— Стойте, евреи! Остановитесь! Все отменяется, как будто и не было! Хупа — не хупа, и свадьба — не свадьба! — И, сунув два пальца в рот, я безуспешно попытался вернуть хозяевам праздника впустую потраченную на меня обильную еду.

Музыка смолкла, танцующие перестали раскачиваться, приутих на время застольный гам-тарарам, и даже черти в углах повернули ко мне свои удивленные рыла. Все вдруг остановилось, за исключением особо мясистых задов, которые пока еще продолжали колыхаться.

— Стойте, евреи! — снова прокричал я. — Вы обмануты! Никакой я не еврей, а чистокровный гой по зачатию и по рождению! А значит, хупа — не хупа, а свадьба — не свадьба! Все отменяется, слышите?! Все! Отменяется!

— Да он пьян, — сказал кто-то. — Что вы его слушаете?

Я и в самом деле хлебнул лишнего и держался не очень твердо. Где-то в углу вспыхнул издевательский смех, и секунду спустя надо мной уже потешался весь зал. Отсмеявшись, гости вернулись к своему пакостному фокстроту, стаканам и поглощению пищи.

— Меня зовут Митрофан! — выкрикнул я, не слышный даже ближнему соседу. — Хупа — не хупа…

Но никто не обращал внимания на мои слова, даже тогда, когда, поскользнувшись, я с размаху шлепнулся спиной на свадебный стол. Подумаешь — еще один пьяный: вон их, полная комната! От нечего делать я сполз со стола и сразу попал в круговорот танцующих. Кто-то сунул мне в руку стакан, я выпил и с тех пор мало что соображал. Помню, какие-то толстые тетки по очереди жаловали меня своими пышными прелестями — это происходило где-то в коридорах, в мерзости и грязи. Даже темнота стыдливо отворачивалась от меня; сверху шумно дышали слюнявые толстухи, и сухая, острая тоска медленно сверлила мое несчастное сердце.

Вам не верится, дорогие читатели? Мне бы тоже очень хотелось, чтобы всего этого не было, но это было. Было.

Когда рассвело, я вышел на улицу вместе с Соломоном — одним из парней, приведших меня сюда. Осеннее утро хешвана встретило нас скучным зевком; облака висели так низко, что, казалось, задевали за землю. Мимо торопливо шли на рынок евреи с кошелками и корзинами. Соломон с презрением оглядел прохожих и молвил:

— У, жидовские морды! Вечор никого не попадалось, а нонеча ты только глянь: деваться от них некуда!

Он сплюнул, дабы еще больше подчеркнуть глубину своего отвращения, но уставшие от хмеля ноги не вынесли размаха движения, и Соломон, покачнувшись, шлепнулся в топкую грязь. Я смотрел на его несчастное лицо, слушал его ругань, а сверху, продавливая ватный покров облаков, на город Бердичев опускалась тоска. Она стекала с крыш, затопляла улицы, смешивалась с жидким глиноземом и висла на ветвях деревьев. А где-то снаружи тянулись во все стороны света линии горизонтов, и никому ни в одной из этих сторон не было дела до маленького, барахтающегося в грязи человека.