В лесах Пашутовки

3

Потихоньку спускается с потемневшего неба вечер — осенний вечер на безымянном клочке скудной смоленской земли. С поля уже не слышно ни выстрелов, ни криков. Не слышно вообще ничего — тишина, мертвая тишина. Еще видны вверху желтоватые клочья облаков — они напоминают грязную вату, торчащую из рваной телогрейки. Где-то совсем рядом тихо журчит ручей, студеный ветерок сентябрьского вечера шевелит ветви кустов.

Проснулся в своем укрытии Лева Мельцер. Проснулся и приступил к работе — инженерной, систематической. Он придирчиво осматривает исходный материал, анализирует, раскладывает на составляющие — из этих мелких деталей ему предстоит выстроить безупречный механизм выживания.

Начнем с начала. Как чаще всего опознают еврея? По трем основным признакам: нос, осанка и акцент. Что касается носа, то тут беспокоиться не о чем. Левин семейный наследственный нос не испорчен ни еврейской горбинкой, ни еврейской кривизной. На его конце торчит округлая мясистая картофелина лиловатого оттенка, как у пропойцы-алкоголика. До войны этот факт нередко смущал Леву, но теперь он может лишь возблагодарить Творца за столь щедрый подарок. По сути, нос представляет собой готовую часть нового облика.

Чего никак нельзя сказать об осанке. Есть, есть на земле чисто еврейские сутулые спины, полученные нами от рождения. Они словно бы взывают к миру: давай, грузи на меня, навьючивай! Тащи сюда все беды-горести-тяжести, еще тащи, еще: видишь, есть куда положить! Точно такая спина и у Левы Мельцера — не настолько сутулая, чтобы сойти за горбуна, но и не настолько прямая, чтобы не распознать в нем еврея. Последнее наблюдение указывает на два возможных пути исправления этого недостатка. Первый заключается в том, чтобы сгорбиться еще больше. Второй, напротив, требует распрямить осанку: выкатить вперед грудь и как можно выше задрать голову.

Как кажется, второй вариант проще в реализации. Одна беда: форму спины невозможно выправить посредством тренировки, так что эта деталь в принципе неисправима, если не помнить о ней каждую минуту. Единственный способ борьбы с сутулостью — повышенное внимание и бдительность, бдительность, бдительность.

Так. Теперь акцент. Это, пожалуй, самое важное. Жизнь и смерть, как это часто бывает, целиком и полностью зависят от языка.

К счастью, Лева совсем не картавит и не шепелявит. Кроме того, московский говорок почти вытеснил из его речи еврейскую певучесть. Что сразу выдает в нем еврея, так это характерный подъем интонации в конце каждого задаваемого вопроса, эдакий типичный всплеск, который временами вызывает у собеседников усмешку — еще и оттого, что его всегда утрированно копируют в анекдотах про Абрама и Сару. И вот это действительно беда. Такой недостаток невозможно устранить никакими специальными упражнениями. Остается либо притвориться немым, либо полностью устранить из своей речи какие бы то ни было вопросы.

Лева подробно рассматривает оба пути, взвешивает все «за» и «против» и, наконец, принимает решение. Немота в столь опасные времена может навлечь на человека дополнительные беды. Лучше все-таки рискнуть, но оставить за собой возможность объясниться, попросить, ответить. Однако при этом следует начисто забыть о вопросах. Никогда, ни в коем случае нельзя никого ни о чем спрашивать. Табу!

Ясное дело, это создает немалые сложности. Допустим, он выбирается из своего укрытия и выходит на дорогу. Куда направиться? В какой стороне находится Смоленск? Надо спросить. Надо обратиться к старушке на завалинке, или остановить прохожего, или постучать в окно и… и… и что? Хочешь не хочешь, а придется задать вопрос: «Как пройти на Смоленск?» И всё — опознали еврея. Впрочем, можно сказать иначе. Например, так: «Мне нужно в Смоленск, а я не знаю дороги». Да, это звучит довольно неуклюже, но намного лучше полной немоты.

Что ж, главные проблемы худо-бедно решены. Остались сущие мелочи, но их немало и каждая требует внимания. Лева Мельцер начинает загибать пальцы. Еврея отличают по жестикуляции, по глазам, по форме затылка, по высоте лба, по курчавости волос, по смеху, по манере зевать, по манере пить, одеваться, спать, сердиться… ну и, конечно, по наготе его. Да, набирается даже больше, чем пальцев на руке. Но в деле выживания нет места для лени. Нужно тщательно обдумать все детали, даже самые незначительные.

Вокруг совсем стемнело. Теперь можно выползти из зарослей, встать, распрямиться, размять затекшие руки и ноги. Ночная тьма и пронизывающий ветер встречают Леву снаружи. Ему холодно — единственному живому существу на этом залитом кровью, усыпанном мертвыми телами поле. Непроглядно черное небо, враждебным волком кружит вокруг недобрый сентябрьский ветер, свистит в ушах, забирается под шинель, пробирает до костей мелкой простудной дрожью. Один-одинешенек он здесь, в утробе осенней ночи, брошенный на произвол судьбы и Богом, и людьми — жертва, объект охоты, вне закона и вне защиты. Нет никого, кто помог бы, согрел, подал бы руку.

Какое-то время Лева стоит, вслушиваясь в неприязненную тишину ночи. Затем его рот кривится, он всхлипывает, и теплые слезы ручьем текут по грязным щекам.

«Боже, Боже, почему ты оставил меня? — шепчут дрожащие губы. — Почему забросил меня сюда, в эту чужую враждебную тьму, под штыки палачей? Неужели не осталось во всем мире щепотки милости и добра? Одной щепотки?..»

Но нет ни насмешки, ни утешения — лишь равнодушное молчание служит ему ответом. Устыдившись минутной слабости, Лева быстро вытирает лицо рукавом шинели.

— Отставить, Лев Зиновьевич! — шепотом командует он сам себе.

Слезы нужно подвести под категорический запрет — так же, как сутулость и вопросительную интонацию. Слезы расслабляют волю и размягчают душу — равно как и пустые мечты о добре и милости. Все это, без сомнения, типичные еврейские штучки, то есть еще одна смертельно опасная примета. Он должен довести до конца начатую работу по созданию нового облика. И первым делом надо выбросить из души и из памяти все лишние, мешающие воспоминания — тот самый не определимый словами дух, который живет и неведомо какими путями проявляется в человеческом поведении. Надо на время забыть маму, забыть семью, забыть свое имя, и комнату на Арбате, и альбом на этажерке, и аптекаршу Лизу, и благодушные выдумки, о которых рассказывается в книгах. Забыть. Забыть.

Он садится на землю и снова принимается загибать пальцы: по жестикуляции, по глазам, по форме затылка, по высоте лба…