В лесах Пашутовки

4

Так и шло: пятничные вечера — кануны суббот переходили в субботы, субботы — в будни, а будни — снова в пятничные вечера, как это заведено испокон веков, с первых шести дней Творения. Дни складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы. Можно ли иначе описать это неспешное течение жизни в захолустном волынском местечке, в большом семейном доме по соседству с клойзом? Немногим отличался от всех предыдущих и 1914 год, год начала большой войны — во всяком случае, с первых ее месяцев. Нет, конечно, она знала, что где-то гремят пушки, гибнут люди, льется кровь. Да и обеспокоенные лица мужчин вселяли тревогу. Но все же в первые месяцы война казалась далекой, не относящейся впрямую к надежно установленному порядку.

Но вот в Дилков стали прибывать беженцы, а вскоре отец и Нахманке заговорили о том, что неплохо бы переселиться подальше от фронта, в глубь страны. После долгих сомнений решили оставить все как есть: лесоторговое дело сильно зависело от местных связей, от здешних делянок леса, от недвижимости. Жаль было все это терять.

Фронт так и не докатился до городка, но в начале 1917 года пришло другое потрясение: свергли русского царя. Примерно тогда же умерла мама Рахели — болезнь свела-таки ее в могилу. Долгие годы мучилась она от болей в печени, жила на одном курином бульоне. Один и тот же бульон из одной и той же кастрюльки, которая служила матери более двадцати лет. И более двадцати лет свекровь, бабушка Витель, поджав губы, взирала на эту странность. Видано ли такое: человек отгораживается от всего мира и питается только супом да крошкой мяса? Бабушка Витель, массивная и деятельная пожилая женщина, внучка знаменитого дилковского рабби Хаима-Йехиэля-Михла Бухмана, решительно не признавала никаких диет.

Смерть матери мало что изменила в домашнем хозяйстве — им по-прежнему руководила бабушка. Отец Рахели явно пошел в нее и внешностью, и характером: она была такой же высокой, широкоплечей, решительной. Впрочем, годы не прибавляли сил и бабушке Витель. После того как ей стукнуло семьдесят, Рахеля стала потихоньку брать на себя все больше и больше работы по дому. Вскоре в ее ведение перешла вся готовка.

Но она была не из тех, кто жалуется. Молодая, красивая, сильная женщина не даст миру погрязнуть в беспорядке. Летом по выходным дням они выходили вдвоем с Нахманке и под ручку прогуливались по главной улице родного местечка — нарядные, уверенные, дружные — просто картинка! Рядом фланировали другие пары: эта улица долгие годы служила в городке центром подобных гуляний. На Дилков опускались сумерки, ветер приносил из сада дурманящий запах цветов. Гуляющие всматривались в небо, ища в нем первую звезду… вторую, третью… — и вот уже на темнеющий свод высыпали бесчисленные звездные стада. Конец субботы! Кто-то зажигал первую папиросу, рядом слышался чей-то приглушенный смех. Рахеля не слышит смеха, но ей и без того радостно — радостно и спокойно.

Да, женщина не даст миру рассыпаться, пока по небу гуляет среди звездочек месяц, пока цветы источают сладкий летний аромат, пока рука ее опирается на надежную мужнюю руку.

Так казалось Рахеле, пока не пришли в местечко совсем другие времена, тяжкие до невозможности. В течение страшного 1919 года в Дилков раз за разом наведывались петлюровские отряды, громили и грабили евреев. Не обошли они своим вниманием и дом по соседству с клойзом. Но самое плохое произошло в конце года. Отец и Нахманке поехали в соседний город и по дороге наткнулись на банду Шкуро. Отец, сильный человек, погиб, как жил, — гордо, сражаясь за свою честь. Нахманке пытался убежать, но был тяжело ранен. Бандиты сочли еврея мертвым и бросили на дороге. Два дня спустя его привезли в Дилков добрые люди. Старый врач Энгерт прооперировал мужа Рахели, и тот остался жив, но был с тех пор прикован к постели. Пули повредили позвоночник, и ноги больше не держали Нахманке.

Рассыпался, распался, разрушился мир Рахели, казавшийся прежде таким счастливым и незыблемым. Белея бледным лицом, лежит Нахманке на кровати, глаза его затуманены болью и тоской. Прямые морщинки прорезали чистый лоб его жены — следы немого безутешного горя. Теперь в доме еще больше работы. Ушла Кайла — нечем больше платить служанке. Да и бабушка Витель после гибели сына разом постарела, опустила руки. А нужно ведь и постирать, и приготовить, и в доме убрать, и полы помыть, и на рынок сбегать, и мужу помочь, и еще тысячу дел переделать… И все это на ней, на Рахели — больше некому… Пришли трудные дни, скудные, нищие: после грабежей не осталось в доме ни денег, ни имущества. Оба они теперь инвалиды — и Рахеля, и Нахманке.

С тревогой смотрела на все это одряхлевшая бабушка Витель. Вот уж не думала она, что в конце своих дней увидит столько горестей и несчастий! Почему, за что? За какие такие грехи сыплются эти напасти на голову внучки святого дилковского рабби Хаима-Йехиэля-Михла Бухмана?

Такими вот вопросами сопровождала свои молитвы эта старая еврейка, утирая горькие слезы в женской половине клойза. В то время еще действовала в Дилкове религиозная община, и не перевелись в ней милосердные люди. Нашлись в городе и родственники разной степени близости. Разве могли они равнодушно смотреть, как пропадают потомки великого раввина?

Но горек хлеб подаяния, горек и черен. Горьки и черны стали дни и ночи несчастного Нахманке. Сам он лежит пластом, как мертвец на смертном одре, жует хлеб подаяния и смотрит, как любимая жена губит себя непосильной работой. И от всего этого хочется ему умереть. Щеки инвалида еще больше ввалились, обострились черты. Кажется, только глаза и живут на бледном его лице.

— Что с тобой, Нахманке? — с тревогой спрашивает Рахеля.

— Ой, Рахеля, — отвечает муж. — Надо бы нам придумать себе какое-нибудь ремесло. Что-нибудь такое, для чего нужны только руки. Тогда не придется нам просить милостыню.

Рахеля гладит мужа по руке. Да, она понимает, что он имеет в виду. В то время в стране уже был объявлен нэп, и некоторые евреи местечка вернулись к мелкой торговле и ремесленному промыслу. Правда, теперь сапожники и портные назывались новым словом — кустари. Но как ни назови, суть та же. Продали Рахеля и бабушка Витель последнее пальто покойного отца, купили на вырученные деньги вязальную машинку и приступили к производству носков. До этого Нахманке целыми днями праздно полулежал-полусидел в своей кровати, и руки его жаждали хоть какого-нибудь действия. И вот нашлось им занятие. Вместе с соседом-столяром Эфраимом-Менделем изготовил Нахманке рабочий стол сложной конструкции, приспособленный специально для вязальной машинки. Очень кстати в Дилкове была тогда же организована инвалидная артель-кооператив, и Рахеля с мужем вступили в нее на правах глухой и безногого. Артель поставляла им дешевое сырье, и Нахманке целыми днями вязал носки, гетры и круглые еврейские ермолки.

Мало-помалу наладилась жизнь в доме по соседству с клойзом. Наконец-то вернулась улыбка на лицо инвалида: нашлась работа и для его рук. С утра до ночи жужжит вязальная машинка на его рабочем столе. Рахеля время от времени подменяла мужа и тоже крутила рукоятку, внимательно следя за движением вязальных штырей, но главным работником был все-таки Нахманке. Она же и без того головы не могла поднять от домашних забот.

В 1928 году у Рахели, Нахманке и старой Витель отняли четыре комнаты из шести, подселив к ним семью ответственного работника дилковского исполкома. Теперь пришлось ютиться на втрое меньшей площади; сначала это казалось невозможным, но вскоре привыкли — по привычке привыкать ко всему. Жизнь продолжалась — трудная, тяжелая, безрадостная.