В лесах Пашутовки

Княжна

В начале лета 1920 года я впервые переступил порог комнаты моего друга Абы. Площадь, где он жил, представляла собой подобие городского пупа, то есть была одним из самых шумных и густонаселенных мест, хотя вообще-то с начала того года по улицам гуляли лишь голод и запустение. В стране нашей вскипала тогда Гражданская война, и все ходили будто на цыпочках — в домах и снаружи.

Я был тогда костлявым парнем в мятом костюме и старомодном галстуке — провинциалом, только-только прибывшим в большой город из местечка. Маршрут мой казался в то время типичным для многих еврейских душ. Из глухих местечек вела нас эта дорога к вершинам образования. Шагал по ней и я, оказавшись для начала в этом красивом доме, боковым фасадом своим выходившим на здание оперы. Здесь проживал мой приятель Аба Берман, покинувший местечко на полгода раньше меня. Прежний жилец, дядя Абы, холостяк солидного возраста, весьма кстати женился и, оставив комнату племяннику, переехал в Нижний Новгород, известный теперь под новым названием Горький.

Убого одетый, обливающийся потом, стоял я на пороге этой комнаты с облезлым чемоданом в руке. Дорога была долгой и трудной, и все ее тяготы читались на моем лбу, как клеймо. Но Аба принял меня с открытой душой и ласковым сердцем. По обычаю тех дней, укореняясь в новых местах, мы всегда могли рассчитывать на помощь и поддержку земляков.

Вскоре я записался в университет; судьба не щадила нас, сразу навалив на плечи тяжесть изнурительного труда и голода. Что и говорить, в местечке мы знавали более сытные дни. Еда в городе стоила дорого. Но мы твердо помнили, что страдаем не зря. Опыт многих поколений говорил нам, что полнота знаний предпочтительней полноты желудка. Днем и ночью сидели мы с Абой над книгами и, не слушая протестующего бурчания пустых животов, топили в морях учебы постоянную потребность в еде. На очень короткое время голод можно было слегка приглушить водянистой рыбной похлебкой, которую нам наливали в университетской столовой.

Так, за учебой, работой и малосъедобным варевом, проходили дни, недели и месяцы. Рыба, из которой варганили тот омерзительный суп, была соленой, сухой и без грамма жира. В конце концов суровая эта диета столь дурно повлияла на желудок Абы, что мой друг вынужден был уделить некоторое внимание не только книгам, но и животу. Мы решили, что если не принять неотложных мер, то Аба Берман сам станет жертвой на алтаре знаний, а потому необходимо на недельку-другую отправить взбунтовавшийся организм домой для передышки. В родном местечке Бермана ждали родители, сестра и драгоценная возможность немного отъесться.

Мы отправились на вокзал, и после долгих часов ожидания Абе удалось ввинтиться в один из переполненных вагонов поезда южного направления. Железную дорогу осаждали мешочники; Аба с превеликим трудом вскарабкался на крышу вагона, где ему предстояло теперь провести полторы-две недели тяжелейшей поездки.

Переезды из города в город являлись в те дни нелегким, временами опасным для жизни испытанием.

Паровоз свистнул, загудел, выпустил густые клубы пара и неохотно тронулся, потянув за собой череду вагонов. Истончившаяся рука Абы взметнулась над крышей и прощально махала мне, оставшемуся на перроне, пока поезд не скрылся в вокзальном мареве. Был конец лета, последние жаркие дни.

Я вернулся домой. Квартира, в которой мы устроились, состояла из двух комнат — нашей и еще одной, вдвое большей, в которой проживала Вера Федоровна, театральная портниха лет пятидесяти. Она вот уже три десятилетия шила костюмы для оперы, знала в лицо Хохлова[60], Шаляпина, Собинова и Комиссаржевскую — свою полную тезку по имени-отчеству.

Мы жили с ней душа в душу. Вера Федоровна звала меня Ваней — по созвучию с моим настоящим именем Вениамин. Я слышал от нее немало забавных анекдотов и сплетен из жизни оперных знаменитостей. Помню, как стрекотала за стеной ее швейная машинка — замолчит на минутку и снова возобновляет свой уютный клекот.

К соседке то и дело забегали молодые женщины — для примерки и просто поболтать. Попадались среди них и истинные красавицы, живо возбуждавшие мое воображение. Сидя в своей комнате, я мог вволю мечтать, рисуя мысленные картины того, что происходит сейчас за стенкой. Наивный юноша, тогда я еще позволял себе тратить на прекрасный пол весь пыл романтических мечтаний.

В ту осень двадцатого года посетила меня первая любовь. Избраннице моего сердца было около тридцати. В глазах этой высокой женщины со светло-каштановыми волосами горел лихорадочный огонек несчастья. Звали ее Амалия Павловна, и происходила она из великокняжеского рода, представляя собой один из немногих уцелевших его обломков, безнадежно обреченных в охваченной революцией стране. Как загнанный заяц, металась Амалия Павловна по огромному городу, от одного знакомого к другому, ночевала где придется, играла в смертельные прятки с ЧК. Время от времени она проводила ночь и у моей добросердечной соседки-портнихи. Так я увидел ее, и душа моя пропала в ту же минуту.

Я влюбился в печаль ее глаз, в тонкий аромат ее духов, в звук глубокого мягкого голоса, в бесшумную элегантность движений. Она разом вошла в мой узкий мир и переполнила его. Днем и ночью разъедали меня тоска и огонь желаний, мучили томные, греховные мысли. Я начисто потерял покой.

Ценой огромных усилий мне удалось запереть эту головокружительную лихорадку внутри, так что, казалось, Амалия Павловна не подозревала о чувствах, которые обуревали меня. Но когда она изредка обращалась ко мне (тоже называя Ваней), я краснел от пяток до ушей, и сердце обжигала такая горячая волна, что потом долго еще приходилось отлеживаться, приходя в себя после острого приступа болезни, именуемой «любовь».

Дочь соседки находилась в то время на даче с ребенком. В конце августа маленькая Танечка заболела, и обеспокоенная Вера Федоровна тотчас же устремилась за город к любимой внучке. Она уехала на неделю; я остался один во всей квартире.

Однажды, когда поздней ночью сидел я в своей комнате, читая скучный учебник, послышался звонок в дверь. Я открыл и увидел Амалию Павловну.

— Как поживаешь, Ваня? — спросила она на ходу, устремляясь к комнате Веры Федоровны.

Но комната оказалась заперта; до ушей моих донесся вздох — удивленный и разочарованный.

— Вера Федоровна уехала вчера на дачу, — сказал я, и ровно в этот момент затеяли отбивать полночь куранты на башне, отчетливо донося до нас каждый удар сквозь открытое окно.

— Как поздно… — растерянно сказала она. — Куда же мне теперь?

Я предложил ей переночевать в моей комнате; поколебавшись, женщина согласилась. Мы немного побеседовали — впервые за все время, затем она вышла на кухню. В этот момент мною овладела легкая дрожь; я напряженно вслушивался в каждый звук, угадывая движения моей княжны. Вот она прикрутила кран, остановив воду. Вот вытирает полотенцем лицо. Вот выключает свет. Вот легкими шагами направляется в комнату, и тонкий запах духов следует за ней невидимой тенью.

Окно распахнуто в ночь; Амалия Павловна ложится в постель моего друга Абы Бермана, и вот — я тоже ложусь рядом с нею в ту же постель. Дрожь моя не проходит: эта княжна — моя первая женщина; нелегко юноше осенить себя первым грехом, вдохнуть сладкие запахи взрослой мужественности.

Я слушаю жаркий шепот моей княжны. Я для нее — не первый мужчина, и опытность ее оказывается совсем нелишней. Впервые познаю я щедрую женскую нежность, черпаю ее и пью полными пригоршнями. Окно распахнуто в ночь; напротив сереет здание оперы, а над ним, в немыслимой черной вышине, благословляют нас звездные небеса. В углу комнаты играют друг с другом тени… — нет, это весь мир играет, весь мир звучит, поет тихо и ласково.

До самого рассвета не можем мы насытиться нежностью и телами друг друга.

— Рассвело… — шепчет княжна.

Нет никого в комнате кроме нас, и все же мы шепчемся, храня свой таинственный секрет. Прохладная тишина струится через окно в нашу постель. Еще не вышли на улицы дворники, не слышно шарканья их длинных метел. Вот я уже ясно могу различить черты женского лица напротив. Только в углу еще жива дымка, еще сплетаются в тихом объятии свет и тень. И снова кружат мне голову ее печальное лицо, запах духов и грустная улыбка глаз.

— Господь с тобой, Ваня! — говорит она. — Надо уже и поспать. Будет у нас еще завтра ночь…

Но снова и снова сплетаются наши тела. Я слышу стук ее сердца и верю ему со всей страстью своих восемнадцати лет: тогда еще не привык я встречать счастье холодным душем насмешливых сомнений. Лишь несколько лет спустя окончательно насело на меня дурное это обыкновение, но в ту ночь… в ту ночь я еще верил, верил всем сердцем.

Потом я вдруг как провалился, а когда открыл глаза, за окном сиял ярчайший полдень, и в моей комнате — тоже. Амалия Павловна ушла, оставив мне лишь запах духов, витающий в воздухе. Снова бьют куранты на башне, и снова — двенадцать! Я чувствую расслабленную усталость, но вскакиваю с постели: сердце мое поет. Сегодня праздник — праздник весны и жизни! Я надеваю свою лучшую украинскую рубашку, расшитую красным, синим и голубым. Я закатываю повыше рукава, чтобы видны были мои сильные загорелые руки. Я иду к парикмахеру, чтобы подстриг чуб на моей буйной шевелюре, а затем провожу еще полчаса перед зеркалом, примеривая на лицо особо мужественную улыбку, — и наверняка выгляжу при этом чрезвычайно глупо. Этот процесс получает достойное завершение в виде бутылки вина, купленной с превеликим трудом.

Закончив приготовления, я сел ждать Амалию. Не скрою, мне было совсем не до учебников. Но она не пришла ко мне той ночью, и это стало моим первым большим разочарованием.

Назавтра в девять часов вечера раздался долгожданный звонок. С сильно бьющимся сердцем я отворил дверь. Да, на пороге стояла Амалия Павловна… но как холодна она была, как сердито смотрела! Не произнеся ни слова, моя княжна шагнула к комнате Веры Федоровны. В руке она сжимала ключ. Затем послышался звук щелкнувшего замка, и все смолкло. В квартире воцарилась раздраженная тишина.

Чем я заслужил это? Неужели так заведено у прекрасного пола — запятнать каждое чувство, испортить каждый праздник?! Мы затаились — каждый в своей клетушке. Но мой бескомпромиссный возраст не позволил мне тогда отступить. В моих ноздрях еще жил запах женщины — моей первой женщины. Я любил ее. Снедаемый желанием, с разодранной на части душой, томился я в темной комнате.

Вскоре послышался звук открываемой двери, и Амалия Павловна вышла в кухню. Сидя на кровати, я вслушивался в ее шаги сквозь биение собственного сердца. Вот она включила воду. Вот она умывается, трет руки, плещет водой в лицо. Вот кран закручен…

Я вышел в коридор и прокрался в открытую комнату соседки. Через некоторое время вошла туда и Амалия Павловна, держа в руках влажное полотенце.

— Добрый вечер, Амалия Павловна!

В напряженном хмуром молчании она повесила на крючок полотенце и, подойдя к зеркалу, стала причесываться.

— Вы сердитесь на меня, Амалия Павловна?

— Выйди отсюда! — сказала она в зеркало.