В лесах Пашутовки

Машиах бен Давид

Со времен шести дней Творенья ограничено общее количество жизненной силы. Оно сохраняется в мире вечно, ни прибавить к нему, ни убавить.

Человеческий разум — высшая ступень этой силы. Он распределен между населяющими землю народами, но не в одинаковой степени. Сорок восемь процентов человеческого разума даны Богом народу Израиля. Ибо сказано: «И избрал нас из всех народов». Нет ничего важнее и нет ничего святее, чем семя Иакова, и горе тому еврею, который станет отрицать это. Ибо тогда приду к нему я, Шлеймеле Малкиэль, Машиах бен Давид!

Я приду, я спасу народ Израиля!

— Я приду, я спасу народ Израиля! — восклицает Шлеймеле и выбегает из комнаты.

Я смотрю в окно и вижу, как он устремляется в осенний лес. Что ждет его там, кроме бесконечного одиночества осени? Ленивые размокшие грибы и бесчисленные стебли сиротливых трав даже не взглянут на бегущего безумца. Входит хозяйская дочь Катя, бледная статная девушка с веником в руке. Она спрашивает об Исере Пинкесе. Есть какая-то странная симпатия между этими двумя — слепым евреем и чахоточной деревенской девочкой. Покашливая, Катя принимается мести комнату, а я собираюсь и иду на станцию — пора ехать в город.

Я устроился в строительный трест в Сокольниках и всю зиму проработал в бригаде бетонщиков Вани Окунева — мы возводили гигантский автозавод, самый большой в Европе. По окончании строительства Ваня получил орден Красного Знамени за ударный труд. В Гавриловку я возвращался уже за полночь и без сил валился на постель. Реб Исер Пинкес по-ребячьи всхлипывал во сне, зато второй мой сосед, Шлеймеле Малкиэль, лежал молча, пронзая тьму лихорадочным блеском глаз. Смутные звуки ночного леса стучались в стекла наших наглухо запертых окошек. В комнату просачивался голубоватый отсвет лежавшего снаружи снега. Безмолвствовала ленточка замерзшего ручья, и лишь трубные сигналы паровозов, подобно выстрелам пушек, падали на спящую Гавриловку, разрывая плотную завесу тишины.

В соседней комнате тяжким кашлем мучается Катя. Вот поднимает голову Исер Пинкес, со стоном встает с постели. От его высокой фигуры, сразу заполняющей тесное пространство комнатушки, веет чем-то далеким, отцовским. Ступая на цыпочках, он несет Кате стакан воды.

— Попей, Катя, может, полегчает… — шепчет слепой.

Кашель прекращается. Голубоглазая зимняя ночь равнодушно глядит в замерзшее оконное стекло. Сквозь тяжелую дремоту я слышу горячечный шепот Кати:

— Посидите со мной, Исер Матвеич! Какая у вас большая рука! Смотрите, я вся вспотела…

Я погружаюсь в сон под сухой задыхающийся лепет девушки.

Утром меня будит звук приглушенной беседы. Шлеймеле Малкиэль стоит над постелью слепого, его волосы сбиты в колтун, а глаза сочатся горем и угрозой.

— Исер, сын Тувии, старый черт, — произносит Шлеймеле замогильным голосом, — ты еврей или нет?

— Еврей, — со стоном отвечает Исер Пинкес из сумрачного состояния полусна-полузабытья.

— Исер, сын Тувии, побег древа Израилева, блудный сын… Что ответишь ты Машиаху бен Давиду, когда предстанет перед тобой?! — Лицо Шлеймеле искажается, веки судорожно трепещут. — Старый черт, слепой греховодник…

В ужасе отшатывается Шлеймеле от постели слепого, как будто и в самом деле узрел черта или даже ангела смерти. Он отступает к двери, распахивает ее и исчезает в предрассветном сумраке. Зато реб Исер Пинкес поворачивается к стенке и погружается в глубокий сон. Заснеженный рассвет гуляет снаружи, разбрасывает вокруг себя полные горсти тишины. Я слышу, как возвращается Шлеймеле Малкиэль, падает на свою кровать и натягивает на голову одеяло. В окошке напротив зажигают свет, и еврей-сосед принимается раскачиваться над книгой, а тень его качается вместе с ним. Я быстро одеваюсь и тороплюсь на поезд, в славную окуневскую бригаду. В вагоне тесно от сонных молочниц и дремлющих рабочих…

В самом конце зимы я заболел воспалением легких и три недели провалялся в больнице имени Семашко. К моменту моего возвращения в Гавриловку весна уже вовсю пела свой торжественный гимн, и в каждом уголке, в каждом сердце пылала веселая жажда жизни. Знакомый пень во дворе встретил меня, как брата. Снова садился я там поутру — слушать полные свежести песни весны. Ручей был еще укрыт почерневшей ледяной коркой, но в мокром саду уже выглядывали из-под земли нахальные сорняки. В лесу распоряжалось солнце, похожее на молодую мать. Вот тропинка, а по тропинке идут двое — реб Исер Пинкес и девушка Катя. Она провожает его в молитвенный дом, поддерживает под руку и тщательно следит, чтобы слепой не споткнулся о какой-нибудь выпирающий корень. Катя сильно исхудала лицом, на щеках ее горит болезненный румянец. Весна — трудное время для чахоточных больных.

Зато всем остальным легкий ветерок дарит только радость — самый дорогой подарок. Рядом со мной, самозабвенно квохча, разгуливает молоденькая курочка, уроженка прошлого лета. В окне белеет лицо Шлеймеле Малкиэля. Горящие глаза безумца с ненавистью следят за Исером Пинкесом и его провожатой.

Несколько дней спустя реб Исер перешел жить в комнату Кати, расписавшись с ней в качестве законного мужа. Вечером из города приехала дочь слепого, Рахиль Пинкес, студентка Коммунистической академии. Федоровна, хозяйка, накрыла стол, и гости вволю напились вина, закусывая пирожками с рубленым мясом.

Рахиль, смуглая девушка с усталыми глазами, произнесла поздравительную речь.

— Товарищи! — сказала она. — Вот они сидят перед вами — мой слепой отец и его молодая жена Екатерина. Деникинцы отняли у моего папы зрение в брянских лесах. Они пытали его, эти белогвардейские твари, забыв о том, что есть у нас Советская страна и есть у нас Красная армия, всегда готовая пролить кровь во имя трудового народа. И вот теперь они сидят перед вами — мой слепой отец и его молодая жена Екатерина!

Так говорила она, эта девушка, и слезинки поблескивали всеми цветами радуги в ее усталых глазах. А реб Исер Пинкес, пьяный от вина и радости, вдруг поднялся во весь свой немалый рост и затянул песню еврейского местечка, которую пели наши матери тридцать лет тому назад:

Ах, что было в нашей Каменице —
Полюбил парнишечка девицу.
Яков встал у Ривки под дверями —
В сердце парня полыхает пламя.
Если, Рива, ты не дашь согласья,
Он сгорит, как пук соломы, в одночасье…

Катя слушала песню, и лицо ее светилось счастьем. Налетел легкий кашель, потряс грудь новобрачной, оставил на поднесенном к губам платочке капельку крови. И тут вдруг диким зверем вскочил со своего места Шлеймеле Малкиэль и принялся ругать жениха последними словами. Хорошо, что Варвара Федоровна, толстая и добросердечная мать невесты, вовремя выставила на стол еще три бутылки вина. В итоге все основательно перепились, а хозяйка висла у меня на шее и требовала плясать.

Вскоре наступил Песах, речка вздулась, вышла из берегов, и грязные льдины, сталкиваясь и громоздясь друг на дружку, устремились вниз по течению. В канун праздника мы втроем отправились в молитвенный дом — реб Исер Пинкес, Шлеймеле Малкиэль и я. И вновь увидел я там обломки былой жизни исчезнувшего местечка, праздничные светильники, кучку печальных стариков. Один из присутствующих одолжил мне свой молитвенник. Когда дошло до молитвы Ѓалель[29], все очень воодушевились. Старики раскачивались с удвоенным усердием, а Шлеймеле Малкиэль так и вовсе обезумел. Казалось, его бледное, устремленное к Богу лицо было скроено из того же материала, из которого делались великие пророки — Исайя, Иезекииль и Шабтай Цви[30]. Из темных углов комнаты, от ковчега со свитками, от морщинистых шей, напрягшихся в громкой молитве, — отовсюду слышались мне отголоски моего ушедшего детства. Я вышел наружу, и ночная прохлада бросилась мне на грудь и обняла, как стосковавшаяся подруга. Со стороны железной дороги слышался стук колес проходящего поезда, а в нем — дыхание всей огромной страны.

Но вот поезд прошел, и глубокая тишина опустилась на Гавриловку. Я решил пройтись по берегу бурлящей речушки; отчего-то волшебство ночи наполняло меня непонятной тоской. В какой-то момент я услышал голоса Исера Пинкеса и Шлеймеле Малкиэля, моих странных соседей.

— С чужой женщиной делишь ты ложе свое, реб Исер, предатель, старый ты черт, — лихорадочно твердил Шлеймеле. — Что скажешь Господу, когда предстанешь перед Его лицом?

— Скажу: оба глаза Ты забрал у меня, Господи, оттого не видать мне Твоего лица, — отвечал на это реб Исер Пинкес. — Отведи меня домой, Шлёма. Ты болен. Ты сумасшедший ешиботник, нищий, больной и грязный…

— Домой?! Нет у тебя дома в этом мире! — закричал Шлеймеле.

В следующий миг он подтащил слепого к краю обрыва и со всей силы толкнул его вниз, в воду. Я услышал сильный плеск от падения большого тела и бегом бросился спасать тонущего. К счастью, слепой оказался хорошим пловцом и выбрался на сушу еще до того, как подоспела моя помощь. Он дрожал всем телом и молчал.

— Видывал ли свет такого безумца? — проговорил я, поддерживая соседа под локоть. — Пойдемте, реб Исер, я отведу вас домой. Вам нужно срочно переодеться в сухое.

— Бог мести Адонай! — послышался из тьмы голос Шлеймеле Малкиэля.

Как лунатик, как одержимый, шел этот человек сквозь ночь. Куда, зачем? А рядом, на небе и в лесу, расхаживали тысячи звезд, и прохладный весенний ветер трепал и раскачивал кроны деревьев.

— Бог мести пришел! — снова прокричал Шлеймеле Малкиэль, Машиах бен Давид, бледный человек с горящими глазами.

Речка бурлила, выламывая и громоздя куски черного ноздреватого льда. Их тоже несло вниз по течению, по заранее назначенной дороге, все вперед и вперед, до самого последнего конца.

1934

Мой первый круг