Далеко ли до Чукотки?

Зинаида навалилась грудью на стол, понизила голос:

— А что про нее говорят, так ты на ухо не бери. Это от зависти все. Она баба чистая, побожиться могу.

Сергуня опять промолчал, но душа его начала волноваться и к делу уже внимания не было. Он отложил нож и еловый сучок и полез в карман за куревом.

Зина тоже взяла сигаретку. Не спеша покатала, размяла в пальцах, завела про другое:

— Жаль, корову ты продал. Молочная вроде была корова, Полинка всегда хвалилась… И деньги, поди, уже пропил?

Сергуня даже обиделся, поерзал на стуле, шапку на голове поправил:

— Пошто это пропил? На книжке оне. У меня ведь и пенсия есть, слава богу, хватает.

— А сено-то продал?

— И сено не продал, — на потолок кивнул. — На вышке оно.

Зина, покуривая, закивала согласно:

— Ну вот и ладно. И молодец. Ты всегда с умом был мужик.

Оба молча курили, соображали. Зинаида ждала. А Сергуня, по правде сказать, не знал, что и думать. Как бы не было тут насмешки. И было хотя и лестно, но все же тревожно. Не очень-то ему верилось, что это сама Лучиха Зинку прислала. Неужто получше, с ушами-то, ей мужика не нашлось? И пошли его мысли дальше и дальше. Он перебрал в уме всех вдовцов-женихов в округе, потом перебрал всех невест. И оказалось невест много больше: старухи, они как-то живучее всегда, и войны их не берут, и болезни. А женихов совсем вышло мало, по пальцам пересчитать, большинство уже бог прибрал. А кто и остался, жил без избы, у зятя или у сына, или уже вовсе был хворый. И по всем этим его расчетам выходило вполне серьезно, что именно Сергуня Литяев самый самостоятельный из женихов и вовсе не удивительно, что Лучиха послала сваху к нему. А к кому же еще?.. Сергуня совсем развеселился, вообразил Александру Ивановну Лучкову хозяйкою в своей избе, возле этой вот печки, представил ее белые руки с ухватом, гору румяных ватрушек в сите и койку свою, как прежде высокую, разряженную в кружева. А что? Вполне даже возможно. И пошла бы жизнь у него, как раньше, по-семейному, все честь по чести, не хуже, чем у людей. Сам он — мужик рукодельный, хозяйский и на ногу молодой. Тут и вправду он тешил себя не зря. На много верст вокруг узнавал народ его маленькую, шуструю фигуру. Был он и прежде в колхозе мастером на все руки — где что наладить, исправить, сани ли, хомуты ли, а то и трактор. И за что бы ни брался — всегда смекнет, докопается, сделает все до стружечки чисто, до винтика аккуратно. «Что ж, — думал Сергуня, покуривая, — не тот хорош, кто лицом пригож, а тот хорош, кто на дело сгож». И уж коли они с Лучихой сойдутся, он ей и баньку новую сладил бы, да и соболя бы добыл. С такой собакой чего ж не добыть! Пускай баба носит, воротник сделает или шапку. Бабы, они это любят. Обновки разные. Вот Полинке не пришлось поносить. Не баловал он ее как-то. Или время было другое? Один только раз привез ей из Бийска резиновые полусапожки. Попутно взял, на базаре в палатке. Она стояла, счастливо и растерянно разглядывая обновку, не знала, что и говорить, потом улыбнулась: «Баловник ты, однако. Балуешь все меня», — и почему-то заплакала… «Нет, баб надо баловать, не обижать, — думал он, — от этого они лучше. Да и себе приятней».

Сергуня дымил, соображал: «Ишь ведь какая оказия подвалила… И сваха есть, все честь по чести. Не то что в молодости с Полиной. Не до свахи тогда было. Горе свело. А тут вроде как все сначала, все путем». Он раззадоривал, тешил себя хорошими мыслями о новом будущем. А у двери, в углу, положив морду на лапы, лежала его верная лайка и неотрывно следила за каждым его движением.

— Ну что ж, — с лукавством сказал наконец Сергуня и шапку поправил на голове. — Это дело возможное. Надо обдумать, — и спохватился: — Может, чайку поставить? Или чего покрепче?

Но Зина, дождавшись ответа, вдруг сделалась строгой и важной:

— Только у них, Сергей Иванович, будет одно условие, — и окурочек загасила. — Чтоб избу эту продать, и жить к ней пойдешь. А деньги за избу будут на новое обзаведение, — и, видя его недоумение, объяснила: — Одежду она тебе справит новую, кровать двухспальную купит… — Руками всплеснула: — А как же ты думал? Кровать деревянную надо? Надо, — кивнула на койку: — Никто на таких уже не спит, — и палец загнула: — А холодильник надо? Надо. — Еще палец загнула и отмахнулась: — Да мало ль чего надо в семью-то… И заживете, как голуби, на старости лет. В одно сердце. Тихо да ладно… — Вздохнула, как после тяжелой работы: — Уж будь спокоен, она тебя не обидит.

Сергуня не сразу осмыслил такие слова, но весь как-то съежился, сжался, спрятал глаза, как ребенок. Не мог больше прямо глядеть на соседку. Все вдруг обернулось совсем не так, как только что мыслилось. Выходило, что надо куда-то идти из своей избы, жить примаком. А что с ним там будет? Нет, он сроду не жил по чужим домам, всегда был хозяином. Сергуня пожевал сухими губами, опять за ножичек взялся. А Зинаида, видя, как он изменился в лице, сразу заторопилась:

— Ну это же надо! Он еще думает. Можно и ту, конечно, продать, да только эта изба чуть жива. Тут и крышу крыть надо, и нижний венец подгнил. А у Лучихи дом новый. Летось шиферу закупила, две сотенных отдала. Варакин ей привозил из Бийска. И погреб у ней цементированный.

Сергуня, конечно, слушал, но все это становилось ему все больше не по душе. А главное — сама Зинаида. И рот ее, говорящий без умолку, и толстый нос. А вроде дельная раньше баба была. Всю войну председательствовала.

— И опять же подумай здраво, — она все убедить хотела. — Дело жизни у вас под конец идет А ты никудышный, если правду сказать, сучок усохший. Заболеешь — воды подать некому. А мы на работе. А то и помрешь тут один-разъединый, не докличешься, — она вздохнула. — Вон цветы-то в горшках и те померзли.

Пока он ходил по лесам, цветы и правда замерзли. Сергуня рассердился. «Во ворона-то, каркает!..» Ему вдруг захотелось встать и погнать Зинаиду с порога, наговорить ей вдогонку всякого. Но за спиной ее сразу мысленно встала Лучиха, которая, может быть, в лучших чувствах послала к нему эту бабу, а сама сидит там, ждет, волнуется, как невеста. А эта колодина несет тут что ни попадя, и все не по делу, не к месту. Тоже сваха выискалась! Да при такой свахе и от невесты недолго отречься. И стало жалко ему Лучиху, Лучкову Александру Ивановну.

— Ладно уж, — буркнул он. — Обдумаю, сам к ней дойду. Без тебя дорога тут недолга.

Зинаида обиженно поднялась, стала шалью заматываться:

— Господи! Да нужны вы мне все, как в петров день варежки. Я как лучше хотела. — И потопала молча. Но в дверях все-таки оглянулась, не выдержала: — Э-эх, тюхтярь ты, тюхтярь. Пропадешь ведь!

Собака вскинулась лаять. А Зинка только — хлоп дверью, и за окном сердито заскрипели по снегу ее пимы.

И остался Сергуня один у стола. Снял шапку, кинул на лавку. Без шапки он и правда был совсем неказистый, права была Зинаида, голова клином и словно ощипана, мелкие волосы сваляны, точно мох, и ухо торчит оттопырено. Ну что за жених?

Подошла неслышно собака. Влюбленно, доверчиво положила теплую морду ему на колени. Глядела прижмурившись. Глаза были прозрачные, словно мед. Сергуня погладил ее, ощущая тепло густой шерсти, вздохнул:

— Видишь, как все получается неладно.

После похорон Поли минуло уже два года. И сердце Сергуни притерпелось, привыкло к этой утрате и успокоилось. Надо было дальше жить жизнь, она шла своим чередом. Теперь его сердце привыкло к тайге и к собаке. Иногда, конечно, перемогалось в тоске, но все же привыкло, приладилось. И вот — на тебе, такой случай — заявилась, наговорила, одно слово — кочка! Уж лучше бы вовсе не приходила, душу бы не взъерошивала. И на что ему сдался этот Лучихин дом и погреб ее цементный? На его век и этой избы вполне хватит. И что он — дурак, разменивать свою избу на холодильник и на кровать? Где же это видано! Старик все распалялся, нервничал. Нижний венец долго ли заменить? Пустяк. Был бы верх целый. А это он по теплу и заменит. Выберет в тайге четыре ствола, повалит без спеха. Зинаидин же муж, тракторист Алексей, за пол-литра притащит на тракторе. Вместе они и угол поднимут домкратом. А дальше — руки свои. Всего и делов. За свою-то жизнь сколько он этих венцов срубил. Да и эту избу сам ставил. Нет, продавать ее было никак нельзя, потому как она не денег, она ему большего стоила.

Сергуня ловко работал ножом, вертя в желтых, прокуренных пальцах белый сучочек. Душе всегда легче, когда руки при деле. А руки его, его узловатые пальцы были все еще крепкие, цепкие, и глаза, слава богу, смотрели, зверя не упускали. А эта, вишь, завела, пророчица: «Заболеешь, помрешь, воды подать некому!» Помирать он покуда не собирался. Земля пока еще носит без скрипу.

В стене за обоями монотонно царапался жук. Точил себе дерево. И этот звук, давно привычный, теперь наводил тоску, царапал душу. Сергуня почувствовал, что в избе вроде нахолодало, или, может, это внутри у него стало зябко, сердце обессилело после волненья. Он поднялся. Сунул в печку несколько чурок. Наклонясь, раздул, оживил в топке пламя. Подошла, села рядом собака, и теперь они вместе смотрели, как живо трепещут внутри красные язычки огня.

Потом старик стоял в тишине у печки, прислонясь щекою к ее живому жаркому боку, набирался тепла. Слушал, что делается у нее внутри, как она ровно гудит и дышит своим добрым горячим нутром. В избе у него было любимое место, вот тут, возле печки. Прислонишься к ней спиной ли, плечом ли, и наполняет тебя теплом. Даже побелка на ней в этом месте вытерлась. Печка была удачная. Печи ведь тоже бывают с характером, как и люди. Бывают добрые и покладистые, бывают капризные, с норовом, дров едят уйму, а тепла не дают. Правда, печку можно легко и быстро переделать, не то что иной человечий характер.

Эту печь Сергуня перекладывал сам. Как раз той весной, когда свез Полину в больницу. На дворе тогда еще было холодно, но по-весеннему солнечно, ясно. В горах по логам задувало, несло сырой прелью, а на припеках уже выбивалась первая чистая зелень. Синие рыхлые льдины неслись и плясали по темной воде реки. Эдиган высился ясный и голубой. Каменистые склоны сопок на той стороне сплошь подернулись нежно-розовым пухом — это зацвел маральник, невысокий жесткий кустарник, растущий по скалам. По деревне подтаяли лужи, занавозился снег, и веселые зайчики плясали в умытых стеклах домов.

А в избе у Сергуни было сумрачно — не продохнуть. Сплошной завесой стояла густая кирпичная пыль, сквозь нее с трудом пробивался свет из распахнутых окон. Сергуня с трудом ломал, крушил старую печь. А Полина все кашляла в этой пыли, таскала ведрами за огород битый кирпич. Носила воду и свежую глину. Месила раствор, постукивая в старом корыте лопатой. Она все время была где-то рядом, но Сергуня ее почти не видел, потому что оба были заняты делом. Оба были сплошь покрыты густой бурой пылью. Она въедалась в одежду, в руки и лица. Порой, разгибаясь устало и стирая с лица жаркий пот рукавом, Сергуня оглядывался и замечал Полину. Видел на маленьком, сером, как маска, лице покрасневшие, с неестественным блеском глаза. И она, поймав его взгляд, качала сочувственно головой:

— Сморился ты… Ой, сморился. — И спешила принести ему из сеней кружку чистой холодной воды, прикрывая ее ладошкой от пыли.