Далеко ли до Чукотки?

КАТИЛОСЬ КОЛЕЧКО

Летняя ночь на саянский поселок Алатау опустилась холодная, черная. Но от будки стрелочника, от первого поста, станция была видна вся как на ладони.

Разнорабочая Валька в майке, в закатанных брюках и толстая стрелочница Зюзина в путейской шинели и фуражке сидели на ступеньках, спиной к светлой распахнутой двери будки, и пели вполголоса:

Скатилось коле-е-чко со пра-а-вой руки-и…

Валька тянула низко, красивым грудным голосом. Вся ушла в песню, чувствовала каждый звук. А Зюзина подхватывала тоненько, по-бабьи:

Забилось серде-е-чко по ми-илом дру-у-жке.

У Вальки на коленях лежала книжка. Она упиралась в нее острыми локтями:

На-а-дену я пла-а-тье…

Песня была протяжная, старинная. Она текла от будки стрелочника по всей пустынной станции, над тихими синими огнями у рельсов, над перрончиком при вокзале, над холодными черными составами.

Ох, надену-у я плаа-тье, к милому пойду-у…

Валька вела грубовато, раздольно и чуть небрежно, от щедрости голоса. А Зюзина выводила старательно, аккуратненько:

А месяц укажет доро-о-жку к не-е-му…

Вальке вдруг расхотелось петь с Зюзиной. Не так она пела эту песню, совсем не так, не широко, не глубоко, как семечки лузгала. Но все же Валька тянула еще для порядку:

Пускай люди судят, пускай го-оворят…

Она тянула, а сама глядела вдаль, щуря глаза. Высоко над станцией раскидывалась крыша из света: с вышки вниз светили прожектора. Если же глаза распахнуть — ночь становилась густой, и свет струился жидкий, бессильный. А выше небо и обступившие саянские сопки сливались в одно черное, бесконечное, немое пространство, и не верилось, что где-то есть города со множеством огней и светлыми, как днем, улицами. Валька опять щурилась и сквозь ресницы следила, как этот мрак во все стороны пронзали лучи, яркие, острые. Они доставали до самых гребней, поросших тайгой, до самых туч. Валька думала: «Про это, наверно, песню сложить можно, про это сиянье. Только где слова такие найти? А может, и есть уже? Интересно узнать бы…»

А Зюзина ничего такого не видела. Ни крыши из света, ни тьмы, ни лучей, и глаза она никогда не щурила. Она гортанно и тонко тянула:

Сказали, мил по-о-мер…

Валька хлопнула по голым своим плечам:

— Мошка тут у вас злая.

Зюзина замолчала, вздохнула печально:

— Эх, Валюха ты, Валенок. Вот нет в тебе чувствительности. Шла бы ты лучше спать.

Валька поежилась:

— Не усну все равно. Не спится мне летом.

Зюзина искоса оглядела ее, нашарила в кармане шинели орешки:

— А ты, ишь ведь, всего месяц тут, а уж по-нашему — «мошка̀».

— А чего ж, — Валька книжку открыла, полистала. — Когда наш ремпоезд в Канске стоял, так я сразу по-ихнему болтала. В поселок, бывало, на танцы пойдешь, как своя. Мы там тоже дорогу ремонтировали, на месяц раньше кончили, — она стала читать оглавление сверху вниз. — Вот скажи, ты ела… — прочла раздельно: — «Арти-шоки, а?.. Нет, вот лучше… «сам-бук». Самбук ела?

— Чего-чего? — не поняла Зюзина.

— Ну, самбук? Самбук из абрикосов ела?

— Да ну тебя! — махнула рукой Зюзина. Потом засмеялась тихонько, в книжку через плечо заглянула: — Это ж надо. Придумают же, «самбук».

Валька вздохнула:

— Вот и я не ела, — шершавой ладонью погладила глянец обложки. — Сегодня на вокзале купила. «Чешская кухня» называется. — Серьезно добавила: — Надо будет сготовить. Значит, «двести граммов абрикосов, ваниль…».

Зюзина рассмеялась, аж грудь колыхнулась под толстой шинелью:

— Господи! «Сготовить» ей! Да где ж ты в своей теплушке… Сам-бук этот… О, господи… «Сготовить» ей…

Валька не взглянула на нее, отвернулась даже, глаза на свет сощурила, и опять вспыхнули над землей мириады лучей, невидимых прежде.

А Зюзина посмеялась еще и смолкла, толкнула Вальку примирительно:

— Тебе, Валюха, замуж надо. Вот что. Хватит в вагончиках-то по свету кататься, шпалы ворочать. — Забросила в рот орешек и опять, оглядев ее, прикинула: — Хотя тебя не больно-то замуж возьмут. Сейчас молоденьких девок полно, красивых, — и шелуху сплюнула.

— А мне и так сойдет. — Валька встряхнула головой, шестимесячными своими, еще канскими, кудрями, встала с приступки: — Ладно, пойду я. — Хлопнула книжкой по твердым своим плечам: — Мошка у вас кусучая.

— Да погоди. А то скучно одной. — Зюзина поднялась тяжелым кулем. — Вот товарняк встретим, чаёк на плитку поставим. — Она пошла в освещенную чистую будку, загремела там то ли фонарем, то ли чайником. — Я всегда на дежурство заварку беру и сахар.

Внутри раздался гудок, настойчивый, диспетчерский. Зюзина выскочила на крыльцо с зажженным фонарем в руках:

— На-ка вот, встрень семипалатинский. Тяжелый, проходом. Я сейчас, — и протянула фонарь.

Валька пошла к стрелке. Тускло поблескивали рельсы главного пути, на том конце станции горели красные и зеленые сигнальные огни. Она поежилась, было холодно. Раскатала брюки до самых башмаков, поглядела вправо, во тьму, направляя туда свет фонаря. Кругом была тишина ожиданья, тихо-тихо. Даже слышалось, как у депо пыхтит ночной маневровый, как Зюзина что-то тараторит в будке по телефону.

Но вот рельсы тихонько запели, точно ожили. Где-то во мраке, меж сопок, полз по ущелью состав, все ближе, ближе.

Вот родился гудок, долгий, протяжный! Поплыл над черными гребнями сопок, перекатываясь и повторяясь.

«Как марал трубит», — отчего-то радостно подумала Валька и выше подняла фонарь — навстречу трем надвигающимся огням. И вот он налетел. Ветер из-под колес гудел, наотмашь бил по лицу и плечам, трепал волосы, брюки. Валька с трудом вдыхала ветер и задерживала в груди. Ей стало весело и отчаянно. Громыхая, пролетели пульманы, платформы, цистерны с нефтью. Пахнуло бензином. Рельсы дышали, стучали стыками. И Валька наполнялась, как парус, силой и ветром, могла уже улететь. Но вдруг… все оборвалось, смолкло. Состав красной точкой поплыл вдаль, и ее опять окутала тишина. Будто крылья опали. Но тишина другая — пустая и грустная. Она опять была совсем одна среди черных сопок. Опустила фонарь, этот маленький теплый огонь в руках, и тут услышала:

— Здравствуйте.

По ту сторону пути, в полутьме, разглядела человека с чемоданчиком, невысокого такого, чудного, наверно, оттого, что в обнимку с огромной дыней.

— Здравствуйте, — вежливо повторил он, подходя.

— Здрасьте, — сказала она небрежно и подумала: «Вот чудик-то. С поезда, что ли, прыгнул с дыней-то?» — и пошла к будке, покачивая фонарем.

И вдруг оглянулась: «Не солдат ли? Или почудилось?» Он шел следом и был действительно в солдатской выгоревшей форме, в пилотке, и голос был мягкий:

— Встречаете или провожаете?

Валька пожала голыми плечами:

— А у нас профессия такая, встречать-провожать.

Подошли к будке, и здесь, при свете, поставив фонарь на ступеньку, она мельком оглядела его: кирзовые пыльные сапоги с широкими голенищами, светлая, выношенная пилотка на глаза. Усмехнулась: «Хоть для порядку бы набочок сдвинул». А лицо его в темноте было бледное и какое-то мило-вежливое, совсем не подходящее к этой форме.

Они еще ничего не успели сказать, как вышла Зюзина:

— Ой, ба-а-тюшки! Это что ж, демобилизованный? С товарняка, что ли?

— Да что вы! — он смутился даже. — Я вон там, на взгорье, сидел, — кивнул в темноту. — Вашу песню слушал. Красивая песня.

— А это что ж за фрукт такой? — перебила Зюзина. — Совсем зеленый, однако.

— Нет, это сорт такой. Знаете, я у вас спросить хотел…

— А за спрос деньги берут, — засмеялась Зюзина и понесла фонарь в будку.

Он поставил чемоданчик, перехватив дыню, полез в карман.

Валька испугалась даже:

— Да она шутит, какие тут деньги.

Он улыбнулся, достав платок, вытер усталое лицо:

— Да я понимаю, что́ вы.

А она устыдилась и рассердилась на себя, уселась на ступеньку «Чешскую кухню» читать. Сверкнула яркая глянцевая обложка.

— Я только спросить хотел, когда поезд на Абакан?

Зюзина сказала из будки:

— Уже был, милок. В двенадцать десять. Стоянка была две минуты. Опоздал, что ль?

— Да нет, я о товарном спрашиваю, — он перехватил тяжелую, неловкую дыню из руки в руку. — Возможно, вскоре пойдет какой-то?

Зюзина вышла на крыльцо и уже с любопытством разглядывала его.

— Поизжился, что ль? Ты чей будешь-то? Или в гости к кому приезжал?

Валька замерла над книгой.

Он посмотрел в темноту:

— В гости. — И сразу: — Так вы не знаете?

У Зюзиной заварка на плите побежала, она кинулась в будку.

Валька буркнула в книжку:

— Да будет. Утром будет. В пять ноль-ноль. Вон на седьмом пути, с лесом.

Он за чемоданом нагнулся:

— Ну, спасибо.

Но выглянула Зюзина, всполошилась:

— Да господи! Погоди ты, посиди! Чего ты в темень-то? Сколько часов еще ждать, — уж больно разбирало ее любопытство.

А он вроде даже обрадовался. Сразу чемоданчик на попа поставил, довольный уселся в квадрате света, напротив женщин, с дыней в руках, как с младенцем:

— Спойте еще что-нибудь. Я люблю слушать.

Зюзина головой мотнула:

— Да вон она все не тянет.

А Валька спросила, не подняв головы:

— Чай-то пить будем?

— Заварка готова. За водой бы на водокачку надо.

Но Валька не двинулась. А Зюзина, скрестив руки на груди, спросила его:

— Так ты к кому все ж таки? Я ведь, мил, всех тут знаю. Всех до единого.

Он подумал и вдруг с надеждой поднял глаза:

— И учителей в школе знаете?

Она обрадовалась:

— Да как же, мил! У меня даже квартирует одна новенькая. Я их всех наперечет знаю. Всем крою́. Все ко мне бегают.

Он смотрел напряженно:

— Какая новенькая?

Она смекнула, досказала быстро:

— Молоденькая такая, по химии, Вер Пална. А что?

Взгляд его сразу потух:

— Не она, — помолчал невесело. — Вообще-то, я уже был в школе. Уезжать уж пора.

Зюзина головой закачала:

— Ай-яй-яй. Значит, адресок неверный дала? Ну, и де-е-е-вка.

Он молчал.

— Ты гляди-ка, — обернулась Зюзина к Вальке. — Обманула. А он прикатил. Ну что за девки пошли? А сейчас-то ты издалека? Где служил-то?

— В Чимкенте, в Средней Азии, — он опять достал платок, вытер лицо — волновался, что ли.

А Зюзина все головой качала, обдумывала этакий факт:

— Ай-яй-яй. — Потом спохватилась: — Чай-то, чай поставить? Сейчас я водички налью мигом. — На Вальку глянула: — Молодых-то не заставишь, — и, прихватив чайник, поплыла куда-то во тьму, к водокачке, в черной своей шинели.

Они остались вдвоем. Валька сидела, уткнувшись в книгу, — читала. Видно, очень занятная была эта книга, и вовсе ее не интересовали его дела и его присутствие. Но ему молчать уже было невмочь, и потому он, похлопав дыню по тугому боку, тихо сказал то ли ей, то ли вообще:

— Она раньше в Канске работала, педагогом. Пенье преподавала (у Вальки руки застыли над страницей). Мы с ней год переписывались. Даже больше. Год и два месяца.

Валька замерла вся, застыла.

Слышалось, как где-то поодаль льется поток воды. Он поглядел на Вальку внимательней, пожалел ее — в светлой майке, маленькую, сухую, с твердыми ключицами:

— Вам, должно быть, холодно в майке?

Она промолчала. Он сам ответил: