Далеко ли до Чукотки?

Сергуня вспыхивает:

— Пошто в Каратыке?! — и чувствует, как лицо заливается жаром, как напряженно сжимается тело.

Фирс усмехается:

— Откудова ж тебе быть? Хитрость невелика. Там место укромное, божья пазуха. Где тут еще схоронишься? — И, кивнув на ведро, вдруг разрешает — Ладно. Слезай и дой. Да помалу. И от разных коров, — он затягивается, дымит через нос. — Довезешь, поди, не прокиснет. От Смородина, скажешь, парное. И мешок скидавай. Завтра я снова пасу. Могу хлеба принесть.

Скрипнув дужкой ведра, Сергуня ерзает на потнике, не решается. Лошадь неспокойно переминается, трясет головой.

— Опасаисси? — усмехается Фирс. — Тоже верно… А ты надейся. Выбора тебе нет. — И добавляет: — Один я тут, народ на покосе. Дой, покудова можно.

Подумав, Сергуня кидает ему мешок. Тот цепко ловит и вдруг оглядывается на хруст в кустах. Увидев рыжую телку, сердито отходит на вольное место и с оттяжкой, красиво бьет кнутом по траве. Резкий, как выстрел, звук гулко катится по лощине, многократно хлопает в сопках и наконец далеко-далеко замирает. Лошадь дергается, прядает ушами. А Фирс не спеша идет с мешком прочь по луговине, закинув за плечо кнутовище и волоча за собой длинный бич.

Молоко смачно вжикает белой струей, поднимает мягкую шапку пены. Сергуня, сидя под брюхом коровы, зажав в худых коленях ведро, быстро доит, твердит ласковым полушепотом, как твердила когда-то мать: «Мòлики… Мòлики…» Корова, чуя что-то чужое, неладное, встала с трудом, с уговорами и сейчас резко машет хвостом, подрагивает кожей на крутых боках, то и дело переступает. «Ах, язви те… Все балуешь? — сердится парень и на корточках тянется следом: — Стой… Молики, молики…» — пена растет в ведре, как опара. Колени чувствуют живое тепло, в нос ударяет парной сладкий дух молока, сразу напоминающий о деревне, о теплой поскотине, о материнских руках, о том, чего для Сергуни давно уже не существует. Ему хочется наклониться, прильнуть к ведру и, пачкая щеки и нос нежными пузырьками тающей пены, пить и пить, не отрываясь, наполняясь теплом и как бы возвращая себе что-то сладкое и забытое. Но он доит, торопится, поочередно тянет розовые соски, и подрагивает под руками мягкое белое вымя в тугих жилах под мелкой гладкою шерсткой.

Выстрел громыхнул гулко, словно удар бича. И в тот же момент Сергуня увидел белую струю молока, хлестнувшую из стенки ведра прямо в зелень травы. Первым было желание сразу прикрыть дыру ладонью. Но в ту же секунду, бросив ведро, отскочил, метнулся в сторону. И, пригибаясь, хоронясь за коров, бросился к чаще, где у пихты оставил привязанную лошадь. В испуге шарахнулись, дурно заорали овцы. Поднялись, побежали коровы. А он метался меж ними, и одна только мысль — добежать до лошади, вскочить в седло — билась в сознании, как на конце иглы. Чаша — вот она, совсем уже близко, осталось рукой подать. Но из кустов навстречу вдруг грохнул еще один выстрел, потом еще и еще. Храпя, тяжело осев на передние ноги, перед ним повалилась корова. И он сразу понял, что это — все, что теперь ему — крышка. Казалось, что бесконечно долго бежит он обратно к ручью по яркому лугу, по желтым цветочкам, не чувствуя тела, мелькая босыми пятками. И долго, настойчиво, как во сне, слышит гулкий, дробный топот сапог по земле… Потом его ловили в чаще, в густом олешнике, травили, как зайца, с криками, с бранью ломясь по кустам. В криках он различил голос старосты Чуркина, хриплый, азартный. Вконец исхлестанный, исцарапанный, парнишка метался из стороны в сторону, задыхаясь, упрямо твердил про себя: «Сволочь!.. Сволочь! Какая же сволочь…» Он ненавидел Смородина! Он презирал его! И себя презирал и был готов разодрать зубами за дурью свою башку, за доверчивость. «Продал, сволочь… Все-таки продал…» Злая, слепая ненависть и мальчишеское отчаяние, беспомощность колотились во всем его маленьком существе. Он задыхался, захлебывался, пока сзади не навалились с сопеньем, не примяли к колкой земле, не ударили чем-то тяжелым по голове…

— А Фирс, он был ни при чем, — в раздумье, по-стариковски вслух произнес Сергуня и отстранился от горячей плиты, потер сухие ладони.

Сразу же кто-то отозвался:

— Ладно, дед, хватит тебе ворчать. Садись лучше в очко. Без тебя игры нет.

За столом оживленно играли. Борька Котарев с рыжим роскошным чубом, навалясь животом на край стола, с удивительной ловкостью тасовал затертые пухлые карты. Генка Смородин уже напился чаю и мыл стаканы под рукомойником. Длинный серый свитер обвисал на тонкой его фигуре, под грубой домашней вязкой выступали худые лопатки.

— Вот сюда садись, дед, — звал Борька. — Потрясем твою пенсию.

За столом засмеялись. Сергуня, тоже с улыбочкой, скинул ватник. Вынул ноги из валенок и по-домашнему остался в белых высоких носках.

— А вы не шутите. Дед у нас еще тот. Молодожен! Честное слово, — Борька плутовато подмигивал новичкам. — Лучиху себе сосватал. Всех обскакал! — раздавая, стал шлепать по столу картами, рыжий чуб его лихо подрагивал.

— На зубки берешь? — Сергуня тоже озорно подмигнул: — А то зевать будем!

— Как с молодой женой-то? — не унимался Борька. — Трудно, поди, приходится?

— А то как же! Известное дело! — в тон ему ответил старик и аккуратно поставил за печку валенки.

На такие вопросы он привык уже отвечать задиристо, весело, даже многозначительно, тая от всех в глубине души настоящую правду. Действительно, случился однажды грех, еще в самом начале, когда купили новую койку. Случился, чего говорить. Но на утро Лучиха на него не глядела, фыркала, отворачивалась и бегала к соседке в баню. На том все и кончилось. Конечно, веселого в этом мало, но, если по правде сказать, Сергуню это не очень-то огорчило. И даже к лучшему, что все сразу же прояснилось. Ему-то давно было ясно, что года его вышли. И теперь уж не в этом суть. Теперь ему было радостно даже и так глядеть на Лучиху и жить рядом с ней в теплом доме. Да и ее года, как он полагал, уже спешили на убыль, и скоро телесное беспокойство должно было смениться мудрым покоем. Другое, совсем другое томило и огорчало Сергуню в новой жене. А порою даже пугало. Это ее холодное, жесткое сердце, не заполненное добротой и любовью. И он не видел покуда возможности отогреть его.

— Вот местечко счастливое, — приглашали ребята. — Дядя Коля сидел, всю мелочь оставил.

— Хватит вам, брёхалы! — сердясь, поднял голову Иван Свинцов и, покрутив пуговку транзистора, усилил звук. — Не дают, черти, слушать.

Свинцов работал на строительстве рудника, возил туда оборудование, стройматериалы, а сейчас доставлял какие-то громоздкие железобетонные блоки, назначения которым Сергуня не знал. И от всего этого испытывал к Свинцову и его другу алтайцу какое-то особое уважение. Это подумать только, каждый день их машины, надсадно ревя, ползут по тракту на Семи́нскую сопку. Осторожно, словно на ощупь, спускаются с многотонным грузом по бесконечным крутым серпантинам, где путь измеряется метрами. Потом, наверстывая время, мощно и ровно гудят по долинам, мимо пролетающих деревень и, не снижая скорости, многие километры идут по карнизу ущелья у Белых скал, по узкой кромке пропасти над буйной, зажатой где-то внизу рекой. Порой за трое суток они умудряются делать по две ездки, и тогда, измученные, усталые, ночуют не дома, а здесь, на полпути, в «экспедиции».

Сергуня обеими руками пригладил волосики на затылке и, мягко ступая по полу в шерстяных носках, пошел прямо к Ивану Свинцову, даже не поглядев на картежников. До блеска вымытый пол был светлый, осиновый, без щелей. Подогнан на славу. Сергуня помнил, как клали здесь каждую байдашину, как стягивали, подбивали. Осиновый пол — он всегда очень белый, веселый, и красить его не надо. Раньше в добрых домах только такие и клали. А здесь техничка ругается каждую осень и весну и просит покрасить его, ворчит на парней: «На вас не намоешься». Теперь уже к майским, наверно, покрасят.

Сергуня сел на край Ивановой койки, на зеленое верблюжье одеяло. Алтаец Тодошев лежал напротив, прикрывшись развернутой газетой, которую, видно, недавно читал. Большие тяжелые руки его, бурые от мороза и смазки, с обмахрившимся грязным бинтом на пальце, лежали поверх газеты. И, обращаясь одновременно и к этим рукам и к Ивану, Сергуня сказал сочувственно:

— Однако, гляжу, умаялись. Точно я говорю?

— Да есть маленько, — неспешно отозвался Иван. — Скользко на перевале. — Кивнул на соседа: — У дружка вон резина лысая, менять надо.

— А то! Цепи надевать надо, — подхватил старик. — Под низом скользко, а сверху наметы. На ногах и то скользко. А верхом — еще хуже. Я-то знаю, — он лезет в карман за куревом, ему хочется поговорить, потолковать как следует, по душам. — На своем веку как я только из Бийска не добирался. Где верхом, где пешком, где дорожкой, где стёжкой. А теперь, гляди-ка, тракт стратегического значения. — Он покуривает с удовольствием, поглядывает то на Ивана, то на его блестящий транзистор. — Ну а как там в Талице? Много делов на руднике? — Уже давно Сергуню волнует желание съездить в Талицу, на место прежних боев, поглядеть, как и что, что изменилось там за эти полвека. Да все как-то не получается, не соберется никак, да и старость вроде мешает.

— Дел хватает, — отвечает Иван. — Мост ставим.

— Мост?! — оживился тот. — Мост — это надо, надо. А то в ледоплав совсем от мира их отрезало… Это где ж мост-то? Выше порога, что ли?

— Пониже будет.

— Там же отпрядыш этот. Скала стоит. Чертов палец.

— Была, дед, скала, да сплыла. — Иван находит волну, прислушивается. А Сергуня соображает, озадаченно моргая белесыми глазками. Покачивает головой. И опять говорит со знанием дела:

— Только мост до тепла успеть надо. Весной река-матушка так распалится — все ваши быки разнесет. Ледорезы класть надо.

— Да нет там быков, — смеется Иван. Он держит коробку транзистора возле уха и говорит, глядя мимо Сергуни невидящим взглядом: — Фермы есть, есть консоли, пилоны, а быков нету. Подвесной мост.

— Ну понятно, понятно, — часто, согласно кивает Сергуня и покашливает, будто от табака. Хотя многое в этой жизни ему уже непонятно и порой очень грустно оттого, что вокруг идет, продолжается новая жизнь, к которой он уже не причастен, которой знать ему уже не дано.

Он сидит в шерстяных носках, положив ногу на ногу, на краю койки, под красным плакатом «Не стой под стрелой!» и курит. Сидеть ему здесь, в углу многолюдной и шумной комнаты, возле этих людей, очень даже приятно. Словно их молодая сила распространяется и на него. Вообще, он давно считал, что все люди на свете работают друг на друга. По кругу. Плотник, например, на шофера, охотник на дипломата, учитель на колхозника. И вот, скажем, если кто-то в этом кругу работает плохо, плохо делает свое дело, учитель, к примеру, или же плотник, тем паче уж инженер, то этим он подводит всех остальных, даже вовсе ему незнакомых, в том числе и его, Сергуню. К тому же нарушается этот прочный замкнутый круг, и от этого он может лопнуть, как обруч на бочке. А вот Иван Свинцов и напарник его, чьи крепкие шоферские руки лежали сейчас на газете, лично его, Сергуню, не подводили. И Генка Смородин не подводил, и потому он с гордостью сидел между ними и прислушивался к транзистору.