Далеко ли до Чукотки?

Сергуня напряженно лежал в темной кухне, свернувшись калачиком под одеялом. Есть совсем не хотелось. От тепла по озябшей спине пробегал озноб. Тревоги минувшего дня обступали его все плотней. Перед глазами навязчиво бежала голубая цепочка следов, то удаляясь, то приближаясь, и все лаяла, лаяла Белка. А за стеной гремел телевизор. Сергуня еще полежал без сна. Потом встал. Босой прошел в сени и, раскрыв дверь в студеную тьму, позвал коротко: «Белка».

Собака сразу же обозначилась в темноте светлым пятном. Осторожно вошла за ним в кухню, постукивая по полу когтями. Часто дыша, села возле хозяина у дивана и, чувствуя прощенье, сразу уткнула морду в колени, готовая радостно заскулить. Сергуня молча гладил, почесывал холодный густой загривок. А она в избытке чувств била об пол хвостом, тыкалась мордой ему в ладони и в грудь. И он порой ощущал прикосновение ее холодного носа то на руках, то на щеке.

— Ну, будет, будет, — ворчал он добродушно. — Возьмем мы эту лису. Подумаешь, дело какое… Ложись давай, спи… И не бойся, никто не прогонит, — и, похлопав ее, улегся на свой диван под одеяло, чувствуя наконец во всем теле усталый покой.

Но лису он не взял. Ни на следующий день, ни через неделю. Ходил упрямо и по тем же местам, и по новым, надеялся взять ее скрадом, но даже издали не видал мелькнувшего мимо носа счастья. Как в воду канула. А там неожиданно подул хиус. Пригнал тяжелые низкие облака, похожие на туман, посыпался липкий и мокрый снег. Валил он несколько дней подряд. Наст под ним ослабел и проламывался, не давал встать на лыжи. И осталось Сергуне одно — ждать морозов, ждать крепкого наста. О лисице он так никому и не говорил, боялся спугнуть удачу.

До «экспедиции» было уже совсем недалеко, когда в облаках над Эдиганом, в сизой морозной дымке вынырнула луна и осветила и долину реки, и деревню призрачным холодным сиянием. От ее печального света снега таинственно замерцали, а тени стали густыми, угольно-черными. Сергуню радовал, раззадоривал этот мороз, надо было, чтоб он подержался, надо было его не спугнуть, и старик лихо шагал, вскинув голову, и нарочно не застегивал ватника — что, мол, ты за мороз, кто такого боится, давай-ка еще поднажми, еще маленько поддай. Не спеша он прошел мимо просторной, высокой избы сельсовета с темным неподвижным флагом на фоне звездного неба. Этой избе, рубленной в лапу, было, поди, уж лет сто. Бывшее помещение сборни. Время ее заметно состарило, иссушило могучие бревна, покрыло морщинами, трещинами. Но сруб был поставлен на славу и все крепился, все не сдавал. На своем веку был он крыт поочередно и дранкой, и тесом, и шифером, а теперь вот стоит под железом — почетно. Сергуня прошел мимо палисадника, огороженного квадратом штакетника, высоко занесенного снегом, — как большая подушка посреди улицы. В середине этой подушки из сугроба между щетиной кустов торчала верхушка серой оцементированной пирамидки с красной звездочкой на конце. «Слава героям гражданской войны». А ниже, под снегом, невидимая глазу, была узкая жестяная табличка с фамилиями, выведенными белой масляной краской. От дождей и снегов эта краска лупилась и осыпалась. Но каждый год по весне школьники аккуратно подновляли написанное. Фамилии Сергуня знал наизусть по порядку: И. В. Зырянов, И. П. Литяев, О. В. Тырышкин… Многие из-за нехватки места были записаны на табличке посемейно. Мартьяновы, например, отец с сыновьями, братья Громовы. А вот Смородина Фирса в списке не было.

Смородина не утвердили на сельсовете. Сказали — не за что, не партизан. Он и правда партизаном не был, а был деревенским шорником и ружья в руки сроду не брал. Но лет десять назад Сергуня сам вывел карандашом его имя на первой же страничке школьной тетради, в которой составлял список всех местных героев гражданской войны для Клавы Мартьяновой, молоденькой румяной председательши сельсовета. Как-то летом под вечер, когда Поля белье стирала, она забежала к Литиевым — запыхавшаяся, с разлохмаченной ветром шестимесячной завивкой, со школьной тетрадкой в руке. Сергуня глядел на нее с отрадою и ожиданьем — Клавдя красавица: глаза черные, озорные, брови как наведенные, идет по улице — как выщелкнутая из скорлупочки, огонь из-под ног летит. И казалось, что она ни попроси сейчас, все бы для нее старик сделал.

— Вот, Сергей Иванович, — сказала Клава. — Надо всех наших погибших переписать к понедельнику. Список составить. На бюро обсуждать будем. И смотри, никого не забудь. А то район на наш запрос о героях только две фамилии дал, — и положила на стол голубую тетрадку.

— Сколько? — переспросил изумленный Сергуня.

— Двоих, вот сколько, — она с обидой вскинула голову. — Да одних наших Мартьяновых было пятеро! У меня даже фотография есть. С тех пор еще сохранилась. Общая такая. Там и дед мой, и дядя Коля, и Громовы, и ты, между прочим, там тоже лежишь посередке. Совсем молоденький и с ружьем. — Она усмехнулась: — Я все думала, кто да кто, а бабка мне: «Не узнала! Да это ж наш Сергунька Литяев». Верно я говорю?

Сергуня покивал согласно. Из кухни неслышно вышла Полина с красными, мокрыми по локоть руками — от корыта прямо.

— Вот мы и задумали, — объявила Клава решительно, — свой памятник ставить. У сельсовета. Председатель дает кирпич. Хороший. От школы остался. Покос кончится, сами и сложим. Там делов-то всего на вечер…

— Слышу, ты говоришь, погибших, погибших, — нараспев сказала Полина, держа мокрые руки перед собой, на весу. — А если кто помер уже потом! Своей собственной смертью?

— Кто помер? — не поняла Клава.

— Ну кто-кто, герой-то, — она вытерла руки фартуком. — Партизанил, а потом жил, работал в колхозе до старости, ну и помер. Вон хотя бы кузнец наш Крюков Митрий, да мало ли кто…

— Ой, ну ты прямо совсем, теть Поль, — Клава искренне изумилась, засмеялась даже. — Ну какой он герой, дед Митрий? Не убит, не замучен, помер от старости, похоронен, как все, вон на кладбище. Крестик стоит. Нет, — сказала она убежденно. — Смешивать тут нельзя, нельзя смешивать, — и положила ладонь на тетрадку. — Значит, не забудешь, Сергей Иванович? К понедельнику всех героев перепиши. А я побегу, а то завтра рано косить на Маринки. И девка моя не кормлена, — и затопала каблуками.

До понедельника Сергуня ходил сам не свой, записывал в тетрадку фамилии, в столбик, корявым, неразборчивым почерком, часто мусоля карандаш, чтобы повиднее было. А однажды, собираясь идти на покос и отбивая жало косы в сарае, вдруг вспомнил про Фирса Смородина. Оставил косу и брусок и поспешил в избу за тетрадкой, бормоча на ходу: «Скажут тоже — «двое». Чего они там в районе помнят! Стариков надо спрашивать. Нам, ильинским, героев не занимать. А то — «двое».

По ночам он стал плохо спать, переживая былое и гадая о неизвестном, непостижимом будущем. И еще в эти ночи он горевал, что не родили они с Полей детей, что не останется на земле его корня, его продолжения. В открытые синие окна, точно вырезанные во тьме, сквозь цветы на подоконниках, глядели звезды, струился свежий сенной запах трав, монотонно звенели кузнечики, порой долетал от реки сонный плеск с переката. Сергуня лежал, не шевелясь, в ночной тишине и прорастал душой, как зерно, упавшее в землю, — в обе стороны, в прошлое и в будущее. В этих думах он забывал и не чувствовал сам себя и, как зерно, истаивал, истощался. И казалось, он совсем одинок в этот час в спящем полуночном мире.

Лишь один Эдиган в торжественном лунном сиянии неотрывно смотрел на него с высоты, постоянный свидетель и прошлого и грядущего. Он, как сама земля и как вечность, взирал вокруг на людское житье, вглядывался, желая, быть может, узнать, чем живут люди, не забывают ли в суете дней о краткости жизни, о высоком ее назначении. Порой Сергуня замечал в окне синие очертания хребта, которые обычно не замечал днем, его вознесенную голову в прозрачном мареве облаков и начинал представлять, как Эдиган будет глядеть на землю через десятки и через сотни лет, когда вокруг будут жить совершенно иные люди и их иная жизнь будет течь здесь своим чередом. У них будут иные дома, другие машины и, конечно, другие, удивительные профессии, которых он даже сейчас представить не мог. «Но все же чабан останется, — серьезно раздумывал он. — И охотник останется. А чем их заменишь? — И с гордостью отвечал: — Нечем их заменить. Нечем».

«…Вот ведь что выходит, — размышлял он в темноте, — народятся же новые поколения и кто-то оттуда заглянет в нынешние года, как в удаленное прошлое, как в какую-то старинку, и мы им будем казаться далекими такими, запыленными, ну как в музее. А все ж таки, — надеялся он, — какой-нибудь старичишка въедливый непременно захочет узнать, как мы тут жили, о чем таком думали», — и было у него к тому будущему «старателю» особое уважение.

Он смотрел на вершину горы в белоснежной, по-летнему маленькой шапочке. С гордостью и удовольствием вспоминал, как он все-таки одолел, покорил ее, как поднимался туда, в снегах по пояс. Вспоминал тот отчаянный переход прямо в Талицу, в тыл к Каплунову. Прикрыв глаза, видел, как наяву, этот бой. Кто и где был убит, как он вез Каплунова, как с трудом отрывали они от земли окоченевшее тело Ивана Зырянова с обледенелой кровью на желтом лице. А вспомнив его тяжелое, негнущееся тело, подумал, что от такой раны умер Зырянов, наверно, не сразу, а долго, уже не в силах подняться, слушал, как вместе с кровью медленно уходит из него жизнь, и, верно, думал о чем-то. А может, жадно ловил глохнувшим ухом стрельбу, старался различить своих.

Теперь, в старости, к Сергуне часто приходила в видениях его боевая молодость, а вся остальная мирная жизнь почему-то казалась ему незначительной, как-то смазывалась, сливалась в один сплошной будний день. День — в заботах, в непрерывной работе, когда чуть забрезжит свет, поднимаешься с мыслью: «Надо, надо…» За целую жизнь, пожалуй, не было такого деревенского дела, которое миновало бы его руки. От сохи до шила — все помнили руки его. Однако события юности представлялись ему сейчас с какой-то особой зоркостью, с особой ясностью. И в минуты таких прозрений он жалел, что память его о том далеком, память, которая так прекрасно возвращает события, возвращает время, неизбежно умрет когда-нибудь вместе с ним. Умрет невысказанной, непереданной.

Порой в темноте он морщил лоб, скреб рукой за единственным ухом, напряженно стараясь оживить в памяти потускневшее — то чье-нибудь имя, то отчество, то какой-нибудь год или месяц. С этим было всего труднее. В числах он давно уже путался, потому что помнил события не по числам, а по времени года. Помнил — снег был тогда или грязь, трава или лед на реке, дождь или солнце над Эдиганом. В его памяти давно уже не было стройной картины прошлого, зато были очень ярки видения. Они вспыхивали в сознании как зарницы, цветные, ясные, и порою казались даже отчетливей, чем реальное. Но рассказать о них Сергуня не мог, не умел, слов ему не хватало. Да и чего рассказывать? Старики, те и сами все видели, а молодой удивится, скажет: «Чудит этот дед. В учебниках все уж давно написано». И будет, наверно, прав. Но в каких учебниках, думал Сергуня, может быть записано, как ему, зеленому пареньку, по живому резали ухо или как он мальчишкой принародно лазил на крышу сборни — главной избы на селе? А ведь было же это, лазил же! Пасмурным, серым днем толпою стояли ильинские бедняки в холодной дорожной грязи и глядели, как босоногий парнишка, сын Ивана Литяева, первого председателя сельсовета, по веленью отца ловко карабкался на крышу добротной бревенчатой сборни. В сборне всего неделю назад сидел писарь и староста Чуркин. А теперь на нее проворно лез голодранец, сжимая в руках древко красного флага. Этот флаг был сшит его матерью с горькими вздохами и причитаниями из новой пунцовой наволочки. Осторожно ступал парнишка босыми ногами по крыше, по сухой, хрусткой дранке, и крепко-накрепко прибивал этот флаг на самом коньке. Не думал, что все это лишь на неделю, что нагрянет белый отряд, пойдут аресты, расстрелы. Казалось тогда, что новая власть — навсегда. Флаг сразу же развернулся на резком весеннем ветру, празднично и победно захлопал рядом с Сергуней. А кругом сурово, недвижно высились горы, и снизу молча, с надеждой и недоверием глядела деревня.