Далеко ли до Чукотки?

ХОЗЯИН

В ночном тумане поезд шел медленно, будто на ощупь. Часто останавливался у разъездов, потонувших в белом, подолгу гудел. Звук был глухой, одинокий.

Пассажир из шестого плацкартного никак не мог уснуть. Он лежал одетый поверх одеяла на нижней полке и слушал далекие, тяжкие гудки тепловоза. В сером вагонном сумраке было душно и сонно. Пассажир ерзал, томился, а тут еще за стенкой слышался приглушенный женский шепот:

— …Да не сохни ты, Дуся, не сохни. Ну что ты как мертвая, ты плюнь на него, шатуна…

Пассажир сел, снял с крючка твердый хрустящий плащ и накрылся им с головой, но все равно было слышно:

— Подумаешь, не велика потеря. Вот отойдешь маленько, еще такого себе отхватишь. Вытри глаза-то…

Пассажир поднялся, надел сапоги. Он был мужичок молодой, рослый и крепкий. Стащил сверху новенький дерматиновый чемодан, надел плащ и зеленую шляпу и, оглядев купе — не забыл ли чего, пошел в тамбур.

Он шагал вперед, через весь состав. В вагонах белели простыни, торчали ноги в проходах. В гулких тамбурах обдавало сырым холодом, лязгом сцепки. Во втором вагоне за боковым столиком в тусклом свете плафона парень с девицей завороженно играли в карты. Видать, играли всю ночь. Пассажир прошел было мимо до самых дверей проводницы, торкнулся, постучал — тишина, и обратно. Подошел к парочке, присел на край матраса у кого-то в ногах. Сейчас одному ему было пасмурно, одиноко, являлись мысли о предстоящей встрече. А думать об этом загодя он не хотел, вот и решил в карты перекинуться, время убить.

— Ну что, молодежь, играем?

Ему не ответили.

Он заглянул девушке в карты, оценивая положение:

— Сыграть, что ли, партию? Схожу скоро, Копань, может, слышали?

— Не слышали, — парень недовольно шлепнул картой по столу.

Пассажир подумал и, вытащив папиросы, угостил его:

— Боря, Борис Иванович.

Тот помедлил, но все же взял. А Боря — Борис Иванович заговорил:

— Студенты небось? Правильно. Учиться, как говорится, всегда пригодится. — Чиркнув спичкой, он прикурил, на бритом твердом лице стали видны частые веснушки. Он по-хозяйски собрал битые карты в колоду. — Онегин, Обломов — лишние люди? Как же, как же, знаем, — стал виртуозно тасовать. — Так кто мы будем? — наклонился он к девушке. — Дама «пик» или «треф»?

Та хмыкнула, была она молоденькая, смешливая. Видал он таких по городам, бегают, сверкают коленками. Оглядел ее, прикинул:

— «Треф», пожалуй, — и мановением пальцев выдернул даму «треф». — Пожалте.

Она просияла вся:

— И вальта можете?

Парень безучастно курил, будто и не касалась его эта игра.

А Борис Иванович опять мгновенно:

— Пожалте, любую.

— А я знаю! Знаю! Вы карты загибаете, да?

Но Борис Иванович дальше будто не слышал, ловко сдавал:

— Ну что, молодежь, в подкидного?

Парень уже жалел, что взял у него папиросу. Трепливый мужик оказался. Такие вот часто встречаются в поездах. С любым заговорит, с любым за пять минут в приятелях. И не отвяжешься. Разве что сойдет.

Игра шла споро, бездумно. Карты шлепались одна на другую. Борис Иванович подмигивал, невзначай заглядывал соседке через плечо, был как рыба в воде.

Парень подкинул ему козырную, он не смутился:

— Э-э, брат ты мой, не пугай. Борис Иванович в картишках толк знает, — прикинул, какой бить. — Я, брат, сам человек маленький, а с кем только не играл, — щелкнул ногтем по тузу. — И с начальником дороги приходилось, и с депутатом, — и ударил тузом, «начальником дороги», по козырю. — Их всех использовать надо. Только вовремя. Чего их беречь? — и откинул битые. — Вот вы, молодежь. Все учитесь. А вот знаете, к примеру, кто такой околоточный?

Девушка уже ждала от него шутки, кокетливо плечом повела:

— Жандарм, что ли?

Он так и знал, улыбнулся:

— Эхма! Вам бы все эти, как их? — Покрутил пальцами в воздухе: — Твисты. «Мария-Мария». — И, подкидывая парню карты, одну за другой, стал объяснять, что это — мастер-путеец и без него никакого движения на участке не будет. И что вот он как раз и есть такой мастер.

Парень мрачно, с усмешкой принял:

— Значит, на вашем участке теперь никакого движения?

Девчонка укоризненно глянула. Но Борис Иванович не обиделся, он легкий был человек:

— Свято место пусто не бывает, — и скинул ему последнюю карту.

В коридоре хлопнула дверь, проводница загремела крышкой бачка. И места за окном пошли знакомые, пятый участок вроде бы. Борис Иванович поднялся.

— Ну, мерси за компанию. Подарил бы фотку, да при себе нету.

Девчонка хмыкнула.

Парень небрежно кинул ей карты:

— Сдавай, дурочка.

А Борис Иванович каждому ручку подал:

— До свиданьица. В гости прошу. На охоту сходим, невесте на воротник набьем, — подмигнул «невесте», — а королем зря крыла, — и, подхватив чемодан, пошел в конец коридора, сразу же позабыв о них.

Нечесаная, сонная проводница никак не хотела открывать ему тамбур:

— Вот еще новости. До станции еще километров десять. — И, не глядя на него, заливала бачок из ведра.

— Да что ты, курносая, восемь. — Он было потянулся к ней.

Она грозно ведро подняла:

— Ну-ну! Пьяный, что ли? Из какого вагона?

Он весело шляпу поправил:

— Из мягкого. Да выпусти, ладно.

Она усмехнулась:

— В чистом поле, что ль?

— Во-во, как раз это мой участок. И ход тут тихий. Я мастером тут.

Она усомнилась, но звякнула ключом в кармане.

— Много вас тут таких «мастеров». — Гордо пошла открывать.

Дверь распахнулась, грохнуло подножье.

— Живей только, мастер!

Бориса Ивановича хлестнул ветер, шум колес. Он снял шляпу, спустился на ступеньки.

Поезд шел медленно, но стена леса, кустарник и близкая кочковатая земля слились в сплошную темную полосу. Борис Иванович выплюнул папироску и, приподняв чемодан, прыгнул вперед.

— Счастливо!!! — понесся вдаль голос проводницы.

Он не устоял, как бывало прежде, неловко повалился на чемодан, на шляпу. Чертыхаясь, поднялся, отряхнулся и, нахлобучив шляпу, выбрался наконец на опустевшее полотно.

Место было до того прежнее, до того знакомое, будто и не прошло этих двух с лишним лет.

Он прикинул, что до поста идти еще с километр, и, довольный, зашагал вслед за ушедшим поездом.

Охваченный тишиной, он мерно шел по шпалам, как ходил здесь когда-то. Шаркали полы плаща, от леса тянуло сыростью, вокруг стояло ночное безмолвие. Но почему-то душевный покой исчезал с каждым шагом. Ведь вроде только смеялся, а поди ж ты, какая-то робость наваливалась. Робел он первой встречи. И наверно, все потому, что не любил слез. Борису Ивановичу представилась его жена Сима, вся в слезах, и ревущий сынишка в кроватке. И сразу так кисло стало, так жалостно, хоть плачь. И себя ему стало жаль, и их, конечно. Ведь когда ушел — не жалел, и потом вспоминал не часто, а теперь, поди ж ты, аж грудь теснит от жалости. Все же своя, жена все же. И он подумал, что она, бедная, тосковала по нему эти годы и, конечно, плакала по ночам. (Это горячило, радовало его воображение.) И сейчас она, ясно уж, кинется и заплачет у него на груди. А может, и не кинется, может, постесняется, отвернется. Приткнется у печки, это тоже на нее похоже, тихо всхлипнет от долгого ожидания и радости… Нет, не любит он бабьих слез. Не знаешь, то ли пожалеть, то ли прикрикнуть.

За полотном у темного леса проступила копна свежего сена. На глаз — плотная, ладная. Он вспомнил, что никогда не любил косить и стога не умел ставить. Отец был жив — он ставил, потом мать или Сима… А копешка эта была совсем свежая, дней пять как поставлена, ну, неделю. И он зашагал быстрее, прикидывая, что бы такое доброе, успокоительное сказать, как бы подарки отдать и ей, и пацану, и матери. Про мать он вообще как-то не вспоминал, и не то чтобы забыл — нет, просто как-то не думал о ней в отдельности. В его сознании мать существовала вообще, как постоянная вещь в доме. А забыть он ее не забыл. Когда набирал подарки в Перми в универмаге, он даже купил ей платок. У нее манера такая была — платки на плечи накидывать. Зимой вязаные, узлом назад, сама их вязала, а летом бумажные, в серую клетку. Вот и он увидел такой клетчатый на прилавке и взял.

Борис Иванович по шпалам подходил все ближе к дому. Главное, решил он, не суетиться. А плакать будет, упрекать — промолчать, характер свой придержать. Потом, потом все уладится, устроится, все в свою колею войдет. Он, конечно, опять в мастера пойдет. Тут лучше ничего не придумаешь. Карпов, начальник, ему знакомый, по дружбе сразу возьмет. Конечно, сотня — не деньги, тут тебе не на лесосплаве, зато здесь — дома и все свое. Правда, без мужика за два-то года небось все развалилось. Придется налаживать. Зато деньжат пока хватит. Привез, слава богу, и аккредитивы, и так, Серафима, поди, отродясь таких денег не видела. Ясно, рада будет. Чего там обходчица получает, костыли подбивать — много не заработаешь. А тут вдруг на́ тебе, как с неба, прямо сберкасса. И Борис Иванович представил ее смятенье и радость и даже усмехнулся от удовольствия. Вот так-то. Вот так-то оно и пойдет все на лад.

Так мысленно он пережил и первую встречу, и первые трудности и успокоился помаленьку. А ночь прояснилась, синела, оседал, таял туман, и вверху расступался звездный, умытый простор. И эту ясную сонную тишь нарушал только хруст гравия под ногами.

Борис Иванович машинально оглядывал путь. Это был их участок. Когда-то — его отца, потом его, теперь — Симы. Полотно было ухожено, окошено, костыли подбиты, пунктиром бежали белые камешки. И все аккуратненько, чисто, как бывало в избе. И вдруг мелькнуло: а ведь он может встретить ее вот сейчас, на путях, с фонарем в руке. И растерялся в испуге. Сразу рухнула так хорошо задуманная встреча. Взглянул на часы — нет, отлегло, отхлынуло. Не время еще для обхода. Рано еще, вернее, еще поздно, темно для обхода. И заспешил скорее, злясь на себя за этот дурной испуг. Как не мужик вроде.

Бориса Ивановича обступали запахи близкой тайги, свежих папоротников, буреломов. За полотном неясно темнели прогалины в стене тяжелого хвойного леса. И он опять успокоился, вспоминал об охоте. Любил когда-то побаловаться. С удовольствием вспомнил о своем ружье, которое вот уже два года не брал в руки, забыл второпях, когда уходил. А впрочем, он много чего тогда не взял. Все ей оставил. Не то что другие мужики, миски-ложки делят. Он — нет, не дорожил он ни тряпьем, ни хозяйством, ничем. Вот и сейчас, когда уходил от Татьяны, тоже ничего не взял. Так, кое-что из шмоток. Сапоги да брюки. «Спидолу» даже не взял. А ведь вполне мог поместить в чемодан. А зачем? Он не жмот. Пусть пользуется, пусть музыку слушает и худо не вспоминает. Все же хорошая баба была. Хоть и разведенка, и дочь где-то в Ростове у матери, а хорошая. Обижаться не приходится. И ее обижать не стоило. Он и ушел-то днем, пока она на работе была, чтоб сборов его не видела, чтоб не переживала. Надо же все по-доброму делать. И билет на пароход он взял загодя. Сутки в сапоге держал. Да, хорошая баба была, ядреная, но крутая.

Пока на автобусе до пристани ехал, все чемодан под сиденье прятал, чтоб знакомый кто не попался. Потом сидел у реки за бочками, парохода ждал и все на откос выглядывал, нервничал. Вдруг узнает, кинется догонять. На шее повиснет. И вернет ведь, вернет. Эта баба такая. Это тебе не Сима. Борис Иванович вздохнул, перехватил чемодан.