Далеко ли до Чукотки?

3

При красном свете в ванночке с проявителем появлялись лица ребят за новогодним столом. Гена шлепал фотографии быстро, не разглядывая ни себя, ни компании за столом. Но когда пленка кончалась, на одном кадре задержался, вгляделся. Потом просчитал выдержку и окунул листок в проявитель. В ванночке медленно, словно живое, проступало девичье лицо. Сперва оно было светлым и нежным. Но вот стало темнеть, черстветь и совсем замерло с немым ртом и темной челкою до бровей.

Гена усмехнулся, провел по нему пальцами. Теперь он мог рассматривать его не таясь. Тоня не могла отвернуться, отвести взгляд. Он даже мог наделать этих лиц много, сколько угодно. И уложить в ряд, на газеты… Вот лежат они рядышком, блестящие, мокрые, и все разные — посветлей, потемней.

Он выключил красный свет и устало откинулся. Перед глазами пошли красные круги, такие же, как если долго ведешь дрезину и остро глядишь в слепящую снежную даль.

Гена встал, на ощупь прошел по теплушке, мимо спящих на полках ребят. Наткнулся рукой на Зиканову гитару, она тихо загудела. Нащупал байковое одеяло, которым завешивал окно, и осторожно снял его с гвоздей.

За стеклом было пасмурно и уже серо. Глухая стена сопки уходила прямо под небо. А влево полукругом темнела вся сцепка, весь «монтаж».

Он хотел идти спать, — наверно, шел шестой час, а в восемь уже на работу, — но что-то живое там, за окном, остановило его взгляд. В стороне, перед прорабским вагоном, у ларя с инструментом сидела собака. Здоровенная такая собака, высокая, бурая. Откуда здесь быть собаке? Гена вгляделся. И вдруг его поразила догадка: так это же волк! Он сразу отступил от окна, дернул чье-то одеяло.

— Ребята… ребята, — шептал он, — волки…

Стал расталкивать спящих:

— Да слышите вы, волки!

С подушек поднимались сонные головы:

— Какие волки?

— Спятил ты, что ли?

И только Зиканов, как мячик, вскочил и неслышно скользнул к окну, прошипел:

— Да тише вы, черти, — и мигом к койке, стал рыться под ней.

— А я, понимаешь, снимаю одеяло, — медленно говорил бледный Гена, — смотрю, сидит.

Полуголые парни сгрудились у окна. Зиканов на коленях заряжал ружье, шипел на всех:

— Да сгиньте вы! И стул давай, стул.

Он вскочил на стул, велел Гене:

— Фортку открой. Только тихо. Да одеяло-то брось. И не скрипни.

Гену пронимала дрожь, во рту пересохло. Неужели настоящий волк? Он взялся за шпингалет и потянул. Свежий воздух струей потек в лицо. И сразу черный ствол лег на раму. Гена отступил, сжался весь, приготовился, не любил он эти вещи.

Волк по-прежнему сидел боком, напряженный, большой, неотрывно глядя на прорабский вагон.

Щелкнул курок, и тишина грохнула, раскололась. Пахнуло порохом.

— Еще, Зикан! Еще давай! — заорали вокруг.

Грохнуло еще.

И тогда все, кричащие, полуголые, на ходу хватая ватники, вставляя босые ноги в сапоги, повалили в дверь. А Гена поднял упавшие фотографии и положил в таз с водой, отмываться. На душе было скверно. И зачем он их разбудил?