Далеко ли до Чукотки?

ХРОНИКА

Нa Май гуляла вся деревня.

Дуськин сын тоже пошел с женой по красной от флагов улице за реку к теще. Дуся глядела им вслед — что ж, дело молодое, пусть гуляют. Она и сама с утра пораньше нарядилась в чистое, платок в горошек, жакет двубортный, почти что новый, и вышла своих проводить и флаг вот на дом повесить.

Мимо по улице народ тянется, к площади:

— С праздничком, теть Дусь! С победой!

— Взаимно, взаимно, — она приставила лесенку к бревенчатой кладке, с трудом поднялась наверх. А вот древко приладить, флаг укрепить уже никак не смогла — постарела, руки стали не те. Склонилась к окну, держась за белый резной ставень:

— Эй, Во-ов! Сань! А ну-ка…

И пока разгибалась да слезала, они уж, пострелы, тут как тут — чуть бабку не сбили:

— Баб, дай я! Дай мне… — Флаг из рук, и оба наверх по лестнице: — Ура-а! — Им только дай полазить. Вовка впереди, а младший следом — не отстает.

И вот уже красное полотнище развернулось над их вихрастыми головами. Вспыхнуло, заколыхалось на утреннем солнце.

— Ну, вот и ладно, — любуясь, щуря светлые глаза, глядела вверх баба Дуся. — Вот и хорошо.

И тут где-то в деревне, наверно на площади, ударила музыка, марш. То ли из репродуктора, то ли оркестр приехал. И мальчишки сразу вниз как оглашенные:

— Ура-а! Духовой! — и мимо Дуси, по улице.

— Вовка! Са-аш!

Куда там, только пятки сверкают по первой зелени.

И на площади, перед правлением, когда председатель речь говорил, они с другими мальчишками шныряли тут же, в толпе, на людей натыкались, слушать мешали. А когда все захлопали и с грузовика ударил сводный духовой оркестр, принялись песню орать: «Солдаты в путь! В путь! В пу-у-уть! А для тебя-a, родная-а-а!..»

Народ расходился. Дуся хотела поймать хоть одного из внуков, домой загнать, не евши ведь. А соседки смеются:

— Да брось ты, Дуня. У нас, старух, тоже праздник, чай.

Она вздохнула:

— И то правда. — И к Михеихе: — Пойдем ко мне, Михеевна. Брага у меня настоялась. Закуски вчера в сельпо набрала.

Та молчит, похмыкивает, обидеть не хочет:

— Не-е, Дусь, ты уж прости. Мой с утра тоже с брагой наладился. Своих с району ждем.

— Ну а ты, Катерина? Пойдем. Ты ведь одна. Пирогов я настряпала. Брагу мою попробуешь, а?

Катерина, в черном вся, семенит рядом, согнулась, из-под юбки ног не видать:

— Ох и не знаю уж. Ноги что-то болят. — И правда, шла она тяжко, трудно. — Лучше в клуб схожу вечером на сеанс.

Дуся глядит на нее, жалеет:

— А ведь была ты плясунья, Катя. Ох, плясунья. На вечерках, бывало, ноги парням отрывала.

Та беззвучно смеется, морщит темное, как грецкий орех, лицо:

— И ты вроде не засиживалась. Не век вдовами были. И Петька мой пел. Да и Федор твой — заводила.

Так и идут они втроем с площади, среди шумной молодежи и ребятни. А с кузова на всю деревню шпарит сводный оркестр:

Жди меня, моя Маруся,
Чаще шли приветы-ы…

Непривычно одной, без дела в просторной избе. Дуся слушала по телевизору парад из Москвы и заботливо укутывала пирог полотенцем.

— …А сейчас на Красную площадь, — звонко вещал диктор, — вступают подразделения Краснознаменной! Гвардейской!..

Она задвинула пирог в печь, чтоб не остывал, отерла руки и пошла в комнату. Села за чистый стол перед экраном, опустив на колени темные руки.

Шум Красной площади гулко раздавался в безлюдной избе:

— …доблестных, прославленных «катюш» сменяют колонны самоходных ракетных установок!.. — и комнату тихо, потом громче стал наполнять гул моторов, звон гусениц. — Это парад наших доблестных Вооруженных Сил! На трибунах члены правительства… в ложах для прессы…

Шум моторов заполнял пустую горницу. Звучал среди знакомых, родных предметов: вот герани цветут на окнах, вот старые фотографии в общей раме, вот в простенке над комодом увеличенный портрет — навсегда молодой безусый солдат с улыбкой глядит в комнату.

А новейшие ракетные установки все гудели и проходили будто сквозь избу, и маленькая женщина в белом платке принимала этот парад.

— На гостевых трибунах, — вещал диктор, — вы видите представителей более чем шестидесяти стран. Щелкают аппараты, не опускаются кинокамеры…

— Ду-ся! Евдок-е-е-я! — позвали с улицы.

Она поднялась, прошла по чистым половикам к окну, на ходу поправляя платок:

— Ну, чего?

— С праздничком, соседка! Кисть мне не дашь, печь побелить?

За палисадником вроде бы Климовна стояла, тоже вдова, мужик в войну погиб, да не узнать было сразу — шибко уж нарядная. В кофте синей с узорами, в белых туфлях, в желтом прозрачном платке — чисто невеста, только толстая больно.

— Да вытерлись кисти-то. — Дуся на подоконник облокотилась. — Я ж к празднику клуб белила да школу.

А та заговорила, руки скрестя, будто и не на ней эта кофта:

— Кино привезли. Давеча Трофим плакат на магазин вешал.

Дуся улыбнулась:

— Говорят, что ль, дочка к тебе с зятем из города прибыла? Внука привезла?

— А как же ей не прибыть, — и гордо оглядела улицу. — Старуху мать навестить, внучка показать. А гостинцев навезла, а подарков! — аж рукой махнула.

Дуся глаз не отводила: «Счастливая баба!» Сказала:

— Она, верно, малого тебе оставить хочет. Освободиться, вот что.

«Хитрая», — решила Климовна, но все же обиженно вскинула голову:

— А я еще погляжу, брать ли! Мал больно. И так их вон полон дом. И Степкины и Василия.

И неумело зашагала на новых белых каблуках через дорогу, к Катерине — показаться. Видно, не очень-то нужна была ей кисть.

Дуся прикрыла окно, усмехнулась: «Теперь всю деревню обойдет», — и пошла еду варить.

А в обед неприятность вышла. Праздник праздником, а скотину кормить надо. Дуся мыла картошку в чугунах на крылечке, когда во двор ввалился Генка — бригадир. Уже выпивши. И сразу закричал от калитки, чтоб соседям слышно было:

— Эй, тетка Евдокия! Ты совсем очумела, что ль? Лошадям хвосты пообрезала! Прихожу в конюшню, гляжу… Это ж надо удуматься?! Скоро слепень пойдет! Очумела совсем…

Она руки отерла и скорей с крыльца, запричитала, глядя на соседский двор, к Михеевым:

— Чего орешь-то в праздник, людей зря пугаешь? Добро бы уж хвосты там были, — и руками всплеснула. — Всего один кончик-то и взяла. На кисть. Много ли там надо, на кисть.

Но за хвосты Генка обиделся, аж пошатнулся:

— А по мне хоть бы на шляпу! Все одно — это хвост… Я председателю скажу! — И пошел к калитке.

А она ему вслед.

— Сами же на правлении постановили к Маю школу белить и магазин. А побелку дали? А кисти дали? Бели, Дуся, как хочешь. За побелкой за реку бегала, а мочальные кисти сразу повытерлись — вон сколько классов-то!

А Генка все калитку открыть не мог. И по улице пошел сердитый. Очень он за хвосты обиделся:

— А все одно, хоть на шляпу… Я председателю скажу…

Дуся плюнула в сердцах:

— Да разве тебе растолкуешь? — И понесла картошку к сараю.

Внутри сердито гремела корытами. Дробно сыпала картошку под нос корове. «Думаешь, все как лучше, а тут выходит…»

Когда вернулась в избу с пустыми ведрами, Вовка — старший внук — метнулся от шкафа, где стоял патефон, в кухню.

— Только голод и приводит, — заворчала бабка и сразу к печи. — Озоруешь небось? Гляди, кто пожалуется. А Санька где?

Пацан плечами пожал — что ему до малышни, у него свои дела, и запрятал ручку от патефона в карман.

— Ты смотри за ним. Того гляди на реку улизнет, — из чугунка она наливала дымящийся суп.

— А чего глядеть-то, — Вовка взял ложку — и за стол, — у нас свобода, равенство, братство.

— Ты ешь знай, ешь! Ишь какой образованный стал, — поставила перед ним тарелку. — Потом пирожка отрежу. Сладенького.

Обжигаясь, Вовка хлебал суп, носом шмыгал, на шкаф косился:

— Играет он, что ли, этот «гроб с музыкой»?

Она его хотела по лбу хлопнуть, но он отстранился:

— А что? Вот у бати транзистор, это вещь. И у Михеевых «Ригонда». А у тебя что?

Она молча встала, прошла к шкафу, патефон решила проверить внизу под платьями. А Вовка усмехнулся: все равно ручка-то в кармане, холодная, блестящая, — пригодится.

— Баушк, а не знаешь, слепых лечат? — Вовка хлебал быстро, он очень торопился.

Она поднесла к столу закутанный в полотенце пирог:

— А как же, нынче всех лечат.

— И глаз вставить могут?

Она тихо опустилась напротив внука, сухая вся, темная, подперлась кулаком — устала, что ли?

— И сердце могут, и глаз могут, — прислушивалась, как на соседнем дворе, у Михеихи, поют-гуляют. У нее хозяин — мужик веселый.

— Это хорошо, — вздохнул Вовка и облизал ложку. — А то мне завклубом дядя Трофим глаз обещал выбить, если я буду его мотоцикл крутить.

На соседнем дворе стихло, наверно, в дом ушли.

— А ты не крути, — бабка встала, — а то в кино не пустит, — аккуратно размотала полотенце, полюбовалась.

— И не надо, — вскочил Вовка. — Я эти «Тайны любви» сто раз смотрел, — и скорей в сени, загремел там железками. — Зато киножурнал привезли новый. В шесть крутить начнут.

— Пирожка вот поешь, — она за нож взялась, — праздничный, сладкий…

А он уж, «механизатор», за железки — и вон из избы, только дверь хлопнула.

Так и осталась она над нетронутым пирогом. А сколько хлопот было. Даже ночью к тесту вставала.

К шести часам Дуся заторопилась.

Чугунки в ватник завернула. Сапоги надела ладные, новые, косынку назад концами повязала — решила в клуб сходить.

На улице теплынь. Горько, по-весеннему пахнет тополем. Людно. Флаги красным пунктиром ведут к площади. И опять с разных сторон:

— С праздником, теть Дусь!

— С праздничком, Евдокея!

— Взаимно… И вас так же, — она твердо, как солдатка, шагала по дороге, обгоняла парочки.

А в домах весело. Окна раскрыты, музыка разная. И на площади перед чайной репродуктор играет: «Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои-и-и…» Это все Трофим старается, завклубом. Недавно новую радиоустановку достал. А уж стар стал. Только мотоцикл и спасает. Вон у клуба с ним возится. То ли «иж», то ли «Ява» — Дуся не разбирается.

— Здравствуй, Трофим.

Тот выпрямился, рукой заслонился от солнца, кепку снял:

— Здравствуй, Евдокия Григорьевна.

А у самых дверей Дуся нагнала Катерину. Идет Катерина, в черном вся, сутулится. Так вместе и вошли.

В клубе пахло свежевымытыми полами. Желтый солнечный свет из окон падал на людей, на яркие плакаты, на беленные Дусей стены, на серый экран.

Они с Катериной долго выбирали местечко поближе. Здоровались на разные стороны — на людях и праздник. Наконец уселись, огляделись.

На сеансе народу много. Все больше старые или молодежь, что в последних рядах сидит. А в проходе малышня озорует, школьники. Ее внуков нет вроде. А то неудобно, вон и учительница тут.

Из будки, хромая, вышел Трофим. Малышня врассыпную сразу. Он закашлял, застучал деревяшкой вдоль рядов — гривенники собирал, билетики синие выдавал. Потом сказал хрипло:

— Семечки на пол не лузгать — оштрафую, — и пошел на улицу ставни закрывать.

Трофим одно окно ставнем закрыл — солнце притушил.

Второй ставень закрыл — стало тише, темней. Ребятня поуселась… Потом — третий.

В темноте закашляли. Заскрипели лавки.