Далеко ли до Чукотки?

4

— Антонина! Вставай! — постучал отец в дверь переборки.

Тоня сразу села на пружинистой койке, покачиваясь, открыла глаза. При брезжущем свете утра, в проходе между кроватями, прыгала на одной ноге ее соседка Нелька. Натягивала синие рейтузы.

— А что случилось? — Тоня накинула халатик.

— Вроде стрелял кто, ты что, не слыхала? — глаза у Нельки были вытаращены.

Снаружи слышались крики и шум. Кто-то пробежал мимо вагона. За переборкой хлопнула дверь — это ушел отец.

— Ей-богу, убили кого-то, — Нелька теперь тоже качалась на своей койке, натягивала носки.

Тоня встала, поглядела в окно и, быстро накинув пуховый платок, вышла в холодный тамбур.

— Антош! — испугалась Нелька. — Коленки прикрой, — но та уже захлопнула дверь. — Вот дуреха.

В окнах появлялись заспанные, любопытные и испуганные лица. Распахивались двери. Кто-то прыгал прямо через ступеньки на полотно, в грязь. Спешили узнать, поглядеть. Молча, тяжело бежали. Подбежав, расталкивали стоящих, протискивались ближе — и на мгновенье замирали.

Он лежал, завалясь на бок, ощеренный, непримиримый, жуткий в неожиданной своей смерти. И красное пятно под брюхом и мордой все расплывалось по талому снегу.

А вокруг него стоял гам. Удивлялись, смеялись, рассказывали, что да как. Гена стоял в стороне, поглядывал на прорабский вагон. И дождался. Сперва вышел прораб. А потом, словно белка, выглянула Тоня в пушистом платке по плечам, постояла, оглядывая толпу, и спустилась вниз.

— Что за шум?! — таранил толпу прораб Любшин. В валенках с калошами, в подпоясанном полушубке, он будто вовсе не спал, будто только что с перегона.

Деловито огляделся, потом уж на волка посмотрел:

— Хорош гость, хорош. — Вокруг стали смолкать. — Оголодал, оголодал он. Видать, по мою курятинку приходил. — И пнул ногой: — У-у, материще.

Обсуждали наперебой:

— Матерый, однако. И старый, должно быть.

— Сдать его надо. За шкуру хорошо могут дать.

Протиснулась Тоня, постояла, челку поправила:

— А красивый какой! — Присела на корточки, с опаской потрогала волчью шерсть: — Эх ты, глупый, зачем ты сюда пришел? Санитар леса.

— Не трогай ты его, — сердито подтолкнул ее коленом отец, — за смертью своей пришел, вот зачем.

Она убрала руку. И тогда Гена сказал тихо, словно извиняясь:

— Я карточки печатал… Стал одеяло с окна снимать...

Его перебили:

— Это Зикан его, Зикан в два выстрела хлопнул…

— С первого он еще прыгнул, а со второго…

— Скажи, не зря Зикан ружье купил.

— А я слышу: пальба, — сказал Любшин. — Что, думаю, стряслось такое?

Зиканов стоял гордый, веселый, в распахнутой телогрейке, а черные глаза его так и бегали, так и сняли. Он был очень хорош.

Тоня взглянула на него быстро и потупилась.

— Чего ж с ним теперь? — спросил Любшин Зиканова.

— А не знаю, — и засмеялся, на Тоню взглянул.

Любшин засмеялся, любил он таких молодцов:

— Врешь! — И подмигнул: — Ты да не знаешь. Сдашь. В Абакане щас за такого полсотни верных возьмешь, — и оглядел зверя. — Полсотни верных.

Зиканов лукаво молчал, слушал, как вокруг загудели: «Дадут, не дадут… Вот когда-то, кому-то…» И сказал весело:

— А я его так отдам.

Все примолкли.

А Любшин даже обиделся:

— Это как же «так»? Для чего?

— А так, — глаза Зикана стали озорными. — Подарю, и все.

— Ишь широкая натура, — Любшин развел руками. — Так и подаришь?

Зикан прищурился:

— Тоне вон подарю. На память.

Вокруг смолкли, с любопытством смотрели на Тоню, а она, сидя на корточках, так и зарделась вся, лица не могла поднять.

— Ну что ж, — Любшин кашлянул. — Отвалил, можно сказать, подарочек. Хе-хе-хе! Эй, Геннадий! — крикнул он. — Тащи-ка давай аппарат. Заснимем этот факт.

Но Гена идти не спешил. Топтался, мял грязь ногами. Тогда Зикан сам кинулся, быстро, бегом. И притащил из вагончика Генин «Зенит». Все засуетились, стали живо распределяться полукругом, оскальзываясь на мокроти. Не каждый ведь день волков из форток бьют, да и фотографируют не каждый. А в центре Любшин, конечно, был, честь честью. Ногу в калоше на зверя поставил.

— Ну, давай, Зиканов, давай! В газету пошлем! Редкостный, можно сказать, факт. Пусть заметку напишут. А ты, Антонина, чего там жмешься? А ну, давай в середину…

И Зиканов снимал: приседал, отбегал, менял диафрагму. Срезал крайних, чтоб покрупней снять и волка, и Тоню, и Любшина. «Для газеты…»

В теплушке настыло. Свисали с полок одеяла, лежал перевернутый стул, как Мамай прошел.

Гена решил лечь спать. Он продрог и теперь зябко ежился. Слышал, как с улицы доносился голос прораба:

— Ты еще его морду сними. Морду — отдельно. Для памяти. Ишь ощерился… Вот завтра я собаку привезу. Она им покажет…

Гена разложил на газетах мокрые фотографии. Вот они, Тонины лица, посветлее и потемней, с черной челкой на лбу. Лежат в ряд, с капельками воды по щекам.

Он бухнулся на скрипящую койку, лицом к стене, и натянул одеяло на голову.