Далеко ли до Чукотки?

I

— Теть Дусь! Вставай давай! Я за силосом поехала! — слышит Дуся сквозь дрему грубоватый голос Галины. Потом та громко топает по полу мимо койки. — Еще пять штук окотилось, одна двойня. Я их в первый тепляк снесла. — Дуся слышит, как хрустит брезентовый плащ, это Галька одевается в дорогу. — Краска вся вышла, метить нечем. Я двух последних тряпочками пометила. Двести пятый и двести шестой. — Она все не уходит. Все что-то топчется. — Витька вернется, пускай сена на баз свезет. Ну вставай, теть Дусь, вставай! — И дверь тяжко хлопает.

Потом за стеной глухо слышится: «Но-о…», скрип полозьев по мерзлой земле, и все стихает. Глухая тишина вокруг, как на том свете. Дуся лежит еще минуту, чувствует, как ноют ее старые, изношенные работой руки. Так бы и уснуть сейчас — одной, в тишине, навсегда прилипнуть к теплой подушке. Но эта мертвая тишина почему-то все больше гнетет ее, все тревожит. Еще не проснувшись, она садится и механически застегивает пуговицы на жакете, зачесывает волосы круглой гребенкой. В избе рассветный сумрак, окно бело, как и час назад, — уж лучше б совсем не ложиться, не каменеть бы телом. Она с трудом поднимается, наперед уже зная, что кости ее в деле разомнутся, и шаркает к печке вязаными носками. Снимает с плиты горячие, пахнущие кирзой сапоги. Пока, прислонясь к теплому боку печки, натягивает их, высохшие, твердые, окончательно просыпается, голова яснеет. И все мысли, все заботы разом возвращаются к ней, обступают. Она глядит на ходики на стене — пора задавать корму маткам, и концентрату пора задать тем тяжелым, что в третьем загоне, что должны дать двойни. Дуся стягивает с веревки серый платок, тряхнув им, повязывает потуже. «И тепляки протопить надо, три ягненка тонкорунных совсем что-то хворые, овечки окотили их прошлой ночью на базу, прямо на снег, а Галька, видать, не сразу подобрала, и их прохватило на холоду. Вот что значит не местной породы. И когда только Витька вернется с ветеринаром — его отпусти только». У двери Дуся надевает толстый стеганый ватник. «Нет, у Витьки душа об овечке нисколь не болит. Мальчишка он, да к тому же киномеханик. А механик он и есть механик. Нашли кого присылать в помощники в такое-то время. Он сюда только из-за Гальки и согласился, совсем присох к ней, кутенок». Дуся толкает войлочную обивку двери и выходит наружу, на зябкий утренний холод.

Вокруг широко и могуче высились горы, отроги Чуйских хребтов. И кошары, и бревенчатые тепляки под соломой казались игрушечными на пологом, буром их склоне. А часть отары, что ночевала поодаль, на базу, слабо различалась серым пятном. Дуся шагала теперь к загону. Просторное небо над головой, по-весеннему свежее и холодное, розовело, оттаивало с того краю, где должно подниматься солнце. Днем солнце уже припекало, и снег по горам истаивал, обнажал медвежьи крутые бока. Но в каждой складке и по ущельям еще упрямо держался и все цеплялся за землю-матушку белыми пальцами. И по ночам сжимал ее крепко-накрепко. Дуся шла по мерзлой земле, на ветру, на сквозном просторе, все выше, к загонам. Воздух был ясен и чист. Так ясен, что щетина тайги на вершине горы просвечивала насквозь и было видно каждое деревцо.

Под сапогами ломался хрупкий ледок. Дуся шла вдоль пустых долбленых колод, вдоль загонов, к сараям. Пока прибавления не замечала. Суягные, толстобокие овцы, завидев ее, тяжело поднимались с земли и, резко вскрикивая, спешили следом вдоль прясел. И объягнившиеся худые овечки с красными метками номеров на спинах, толкая друг друга, тоже катились вслед серой волной.

— Сейчас, миленькие, сейчас, — бубнила Дуся, шагая мимо.

И они отставали, замирали, просунув морды сквозь прясла, и жадно глядели, как она хлопочет в сарае и под навесом, как громыхает там чем-то, как тяжело таскает к колодам полные ведра и рассыпает корм. До них то и дело доносился ее певучий знакомый голос:

— Сейчас, миленькие, сейчас.

Потом скрипели петли ворот то в одном, то в другом загоне, и овцы с глухим топотом кидались и обступали кормушки.

Желтое солнце выплыло из-за горы, и длинные синие тени сразу легли от каждого столбика, от кошар и сараев, вытянулись далеко и просторно. Настывшая за ночь земля стала мякнуть, ползти под ногами.

Дуся тащит полные руки рыжих смолистых дров. А Витьки все нет и нет. Уж пора бы отару гнать на ручей, суягных поить по загонам, надо дров подвезти к теплякам, а без лошади как без рук. Пропал он там, что ли, в Талице? Ведь и дел-то всего — ветврача отыскать. И Гальки-то нету с силосом, вот ведь что. Ну что бы председателю еще лошадь им выделить? И человека еще б не мешало. Так ведь нет, говорит, у вас в бригаде и так, говорит, четверо. А где ж четверо, когда Варвара Глушкова вторую неделю в деревне, гриппом болеет. А какой там грипп! У нее сын Митька вернулся из армии и жену привез городскую. Вот и гуляют, пироги пекут. А Дусе про свой дом и про хозяйство и вспомнить некогда. Ни про внучку, ни про сына с невесткой. Да что там! Корова днями должна отелиться, а тут как на привязи. Вот они ягнята, как грибы, родятся. Дусины ноги разъезжаются по грязи, как по маслу. Сухие волосы выбились из-под платка, лезут в глаза. Руки полны дров. Да разве ж это дрова — так, три полена. Нет, без лошади как без рук. Тут она вспоминает, что забыла Галине сказать про соль, не наказала привезти ведра два. А та сама сейчас вряд ли вспомнит. Горе у ней. Два года ждала из армии Митьку Глушкова — и вот тебе: другую привез. Ногой Дуся толкает дощатую дверь в длинное бревенчатое помещение. В полумраке сразу охватывает сырым теплом и духом овчины. Слышится тихое блеянье.

— Ах вы, миленькие вы мои. Да на кого же нас тут оставили-то одних? — причитает она, сбрасывая дрова в углу у печки.

С трудом разгибается, никак не отдышится, стягивает платок. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь потные стекла, насквозь пронизывают пространство, желтыми зайчиками пятнают аптечку на стенке, блестят на бутылочках, склянках, падают на курчавые белые спинки ягнят. Тут у Дуси самое тихое место, самые милые сердцу дела. В топку печки, на красные угли она кладет поленья. Сдвинув кружки, ставит сверху два ведра с водой, в одно опускает бутыль молока. Потом идет в глубь тепляка по мягкой свежей соломе. За низкими переборками постукивают, теснятся ягнята. Упираясь копытцами в доски, тянут к ней лобастые мордочки, бестолково кричат. Это недельные, крепенькие, им сенца можно подкинуть. А вот вчерашние тонкорунные, вдвое поменьше, тоже все нумерованные. Руно-то руном, только негожи они по здешнему климату. Дуся треплет теплые спинки. Они толкают друг друга, тычут мордочки ей прямо в руки.

— Скоро, скоро кормиться будем.

А эти совсем слабенькие, ничего уж не помогает им. Уколы нужны, а Витька где-то запропастился. Дуся шарит глазами по клетям — где же ночные? Так вот же они, родимые, с бантиками на ушах, Галина же говорила, что краски нет. Ходят, лобастенькие, постукивают копытцами. Как там внучка-то Света в сказке читала про братца Иванушку, кто там копытце-то потерял? Но дальше Дусе некогда вспоминать про свое:

— Ах ты, господи! Разрешилась? А ну-ка, ну-ка!..

В конце тепляка, в темном углу, на соломе стояла белая, совсем молодая овца, которую Дуся еще вчера загнала сюда с холода. Измученная и тихая, она обнюхивала, облизывала еще влажного, крохотного ягненка, который лежал перед ней, согнув ножки, серым комочком.

— Ах ты, умница ты какая! — подошла Дуся. — Вот ведь какого произвела! — Постояла, полюбовалась и подняла теплое вздрагивающее тельце. Весь-то он был в две ладошки, в завиточках весь, и копытца мяконькие еще. В чем душа только держится.

Встревоженная овечка тянулась, тыкалась мордой в руки, сердито фукала.

— Красавец, — сказала ей Дуся ласково. — Ну, прямо красавец! — И пошла с ним по проходу. И овца, как собачонка, сразу двинулась следом на слабых, неверных ногах.

— Что, душонка-то расходилась? Да не обижу я, не обижу. — Дуся положила ягненка на солому, на солнышко, недалеко от печки, в которой потрескивали дрова. — На тебе твоего сердешного. Двести седьмой будет. Сейчас обоих вас и пометим.

Раскрыв дверцы аптечки, она рылась меж банок и склянок с лекарствами, искала краску. Наконец на верхней полочке нашла бумажный такой пакетик. Повернулась к свету и, отведя руку подальше, с трудом прочла, шевеля губами: «Универсальный краситель «Спектр» для окрашивания материала из натуральной шерсти, вискозы и шелка, цвет — синий…» А дальше пошло совсем мелко и неразборчиво.

— Так, для натуральной шерсти — как раз и нужно. А цвет, значит, синий. — Она закрыла дверцы аптечки, подошла к печи. — Что ж, двести шесть красным мечены, остальные пусть будут синими, — и вытряхнула пакетик в ведро с горячей водой.