Далеко ли до Чукотки?

ЛА́МБУШКИ

В длинном переходе у станции метро «Белорусская» Игорь Анохин попал в затор. Он медленно двигался в плотном потоке людей и, приподняв портфель, слушал, как раздается под сводами шарканье множества ног. В час пик он не любил сутолоку метро и обычно ездил с работы домой троллейбусом. Это было удобней. Но сегодня с утра его вызвали в главк на совещание, а оттуда заехал к теще. Через неделю он собирался в отпуск с женой, и надо было к кому-то пристроить собаку. Дней на двадцать. Но это оказалось не просто. В прошлом году теща брала ее, а теперь категорически отказалась. «Я понимаю — болонка. Болонку я бы взяла. А ведь это теленок, а не собака. Нет, Игорь, нет. Как хочешь, но у меня давление и соседи…» Болонок Анохин терпеть не мог, и теща это прекрасно знала. У него был пойнтер, отличный трехлетний пойнтер. Когда-то Анохин мечтал об охоте, даже купил дорогое ружье. Но так и не выбрался, все как-то не удавалось.

В конце перехода, над головой, Анохин увидел голубой легкий шар. Он покачивался под низким беленым сводом, а, наверно, хотел подняться до самого неба. Но здесь оно и кончилось, все его небо. Сзади кто-то громко звал: «Гарик, Гарик!» — вероятно, потеряли ребенка.

Ближе к широкой лестнице толпа поредела, дышать стало свободнее. Он спустился вниз, к поездам, и опять услышал: «Гарик! Анохин!» С удивлением оглянулся и увидел, как сквозь толпу к нему пробирается какая-то женщина в очках и светлом платочке.

— Ну, здравствуй. А я смотрю, вроде ты или не ты? — сказала она, наконец подойдя и быстро дыша. — Здравствуй. Ты что же не откликаешься?

— Боже мой, Лиля! — он еле узнал ее, не видел лет пять, с самого института. — Какими судьбами?

— Я так боялась потерять тебя в толпе, — быстро говорила она. — У вас тут такая сутолока.

— Идем в сторонку, — он взял ее под руку, пропуская вперед себя.

Как сильно она изменилась! Стала как-то шире, полней. Или это фасон пальто такой неуклюжий, провинциальный. А ноги? Ноги все те же. Очень красивые ноги.

— Ну вот, кажется, здесь потише. — Она села в каком-то простенке на мраморную скамью, сунула перчатки в сумочку. — Садись же, садись.

У него в портфеле стояла банка тертой смородины, от тещи. Не любил он эти вечные передачки, то от матери, то от тещи. Но брать приходилось, и он осторожно сел, поставив портфель на колени.

А она все смотрела на него и смотрела — на черты лица, на руки.

— Ты знаешь, я просто не верю, что это мы. И опять в метро, на кольце, — она волновалась. — Ну, ладно. Рассказывай, как ты, что ты? Рассказывай самое главное.

«Ну что ей рассказывать? Не об утреннем же совещании?»

И он улыбнулся шутливо:

— О, я теперь большой начальник. Организуется новый отдел. Вот предложили возглавить. Аж сам не верю.

Она обрадованно кивнула:

— Мне говорил, говорил Садовский, что ты процветаешь. Но что с твоей диссертацией? Я всегда думала, что ты…

— Это какой Садовский, рыжий такой? Из управления?

— Ну да! С факультета мостов. Он часто бывает в Карелии. Ко мне в институт заезжает.

Тонкие золотые очки ее оттеняли нежную кожу, румянец. Нет, пожалуй, она была по-прежнему хороша, и очки эти были, наверно, все те же. Когда-то первый раз он целовал ее на Стромынке у общежития. Она ела яблоко, и он ощутил на губах его вкус, услышал дыханье и легкий шепот: «Гарик… Ну, пусти, сумасшедший… Сломаешь очки… Гарик…»

— Так какими же ты судьбами? — спросил он.

— Отгадай, — глаза ее стали лукавыми.

— В лотерею выиграла?

Она сказала победно:

— Привезла метроном на выставку.

— Занятно. Это какой же?

— Свой, электронный, с электрическим счетчиком. Импульс — семьдесят. — Она, как и раньше, была ясная, свежая. — Ты знаешь, я работала с патентным фондом — и ничего подобного! Сказали, прибор уникальный. — Она сияла, можно было подумать, что в жизни у нее все очень просто и гладко. — Это же новая программа. Перестройка всего учебного процесса.

…Когда-то из-за нее Игорь еле вытянул пятый семестр. Она доставала какие-то контрамарки, абонементы и водила его по концертам, на Баха, Генделя. А он, под тяжкие звуки органа, смотрел на ее зачарованное лицо и думал, как вечером в общежитии, пока нет соседки Бобровой, будет целовать эти щеки и губы. Но в общежитие после одиннадцати «чужих» не пускали. И тогда он сидел во дворе, на холодной траве, прислонившись спиной к трансформаторной будке, и в вышине среди множества окон видел только ее окно. А когда оно гасло, медленно разговаривал с ней, долго и нежно. Он всегда верил в силу своей телепатии…

— В сентябре всесоюзная выставка, — быстро говорила Лиля. — Я так волнуюсь… А знаешь, кто будет в жюри? — у нее были прежние, пухлые, детские губы. — Профессор Комов. Николай Иванович. Ты помнишь, что мы на его лекциях вытворяли? — и засмеялась тихонько.

…Он так был влюблен в эту женщину! Такого с ним в жизни больше не было. И никогда уж не будет. Со Стромынки на Мосфильмовскую он ночью шагал через всю Москву. Не шагал, а летел. Через улицы, через площади, по пустынной набережной Москвы-реки. Блестела черная, густая вода, и ясный воздух был напоен осенней листвой. У двери он долго и беспрерывно звонил, потому что мать в последнее время стала нарочно закрываться на цепочку.

«Ма-а! — закричал он однажды сквозь дверь. — Ма-а, открой! Я женюсь!»

Та испуганно открыла. Стояла в длинной ночной рубашке, бледная, маленькая, сухая. Отвернувшись, быстро пошла ставить чай, загремела посудой. В кухне он весело подсел к столу, зачерпнул ложкой варенья — ужасно хотелось есть. Мать зажгла газ, тихо спросила:

— Ты что, решил бросить учебу? Уйти из дому? — губы ее дрожали. — Решил зачеркнуть свое будущее? — сквозь слезы она смотрела на синее пламя горелки. — А я думала, сын, я тебя хорошо воспитала… Приходишь бог весть когда, кричишь на весь дом. Это что, для соседей?.. Ах, если б был жив отец…

— Ну, зачем ты так, ма? — он встал, обнял ее за плечи. — Ну, зачем ты?

И она зарыдала, как маленькая, уткнувшись ему в плечо.

— Запомни, милый. Мать у тебя одна… А этих… девушек будет еще очень много… — Голос был глухой, срывающийся. — У тебя еще все впереди. Все впереди.

Он погладил ее сухие рыжеватые волосы, совсем седые в проборе, и подумал, что, может быть, мама в чем-то права… Да, пожалуй, в чем-то права.

…На пятом курсе он встречался с Лилей реже. Она всерьез занялась метрономом, упрямо и увлеченно. Концерты их кончились. Но по-прежнему со стипендии она покупала дорогие пластинки и вечерами слушала их. Даже когда удавалось побыть вдвоем. А Игорь устал от Баха и Генделя и уже не терпел их. В темноте, лежа с ней рядом, когда наконец звуки стихали, с удовольствием слушал сухое потрескиванье пластинки. Она порывалась подняться. Но он удерживал: «Пусть». Она вырывалась: «Ну что ты, Гарик, так же нельзя. Это же музыка», — и босиком бежала к приемнику у окна. На улице в свете фонарей падал снег, точно в сказке. И прохожие в белых накидках неслышно двигались, будто по сцене. Игорь поднимался сердито, включал свет. Лампа сразу слепила глаза. «Ну что ж, мне пора. А то Боброва скоро явится». Хотя прекрасно знал, что у Бобровой сегодня лабораторная до девяти. Просто он никогда не любил напряженной музыки. Он любил танго и блюзы и последнее время — бега. «В этом что-то есть, — говорил он. — Красота, скорость, азарт».

…В метро стоял гул, шли люди, шли поезда по кольцу, но Лиля этого шума как будто не слышала. Словно они были тут только вдвоем.

— Это удивительная машина, — говорила она, улыбаясь. — Когда я нажимаю на клавиши, смотрю на зажженный экран и вижу бегущие цифры, мне кажется, я слышу музыку… — Он смотрел, удивляясь все больше, как могла она сохранить эту прежнюю непосредственность. — Завтра в два часа заседание оргкомитета. В общем-то, я спокойна, хотя столько споров вокруг. — Лиля поправила косыночку. Ни колец, ни маникюра на руках ее не было. Призналась, вздохнув: — А боюсь я только за шаговый искатель. Надо было сделать мощнее выход блока питания…

Слушая ее, он вдруг вспомнил о сегодняшнем бурном совещании. С «Первомайского» рудника прибыл механик и устроил скандал из-за задержки оборудования. К Анохину это не имело прямого отношения, и он сидел скучный, крутил по столу зажигалку. А в перерыв, в буфете подсел к механику, решил посочувствовать, даже стал возмущаться волокитой. Но тот перебил вдруг: «А что ж ты не выступил?» Анохин пожал плечами: «Чудак. Что б от этого изменилось?» Тот резко отодвинул тарелку: «А для чего тогда фигу в кармане показывать?» — и сразу ушел. Анохин усмехнулся и заказал двойной чай с лимоном. Вообще-то, этот механик ему понравился. Может, и надо было бы поддержать…

Лиля вдруг заметила, что он слушает невнимательно.

— Ну, в общем, в декабре у меня защита. Прилетай, если сможешь. Я буду рада. Покажу тебе наши леса и озера.

…На пятом курсе в день защиты ее диплома он хотел заехать к ней в общежитие. Но живо представил, как она, торопливо переодеваясь за дверцей шкафа, заставит его и Боброву резать овощи для салата. А сама будет бегать на кухню, и к телефону, и в коридоре принимать от всех поздравления. Потом в тесной комнате, где он привык быть с нею вдвоем, станет шумно и людно. Припрется Садовский, и кто-то обязательно подарит ей пластинку. И он не поехал. Поздравил ее по телефону из автомата, чтобы дома не волновать маму. А вскоре Лиля распределилась куда-то на Север, хотя вполне могла бы остаться в Москве: у нее рядом, в Клину, жила старая мать. Как давно это было!

…Она тихо коснулась его руки:

— Ты о чем сейчас думал?

— Да так, — пожал он плечами. — Юность вспомнил.

— О-о, — ее взгляд стал ласковым, синим. — Это было совсем недавно, как будто вчера. Помнишь осень в Останкине? Костры рыжих листьев… А у тебя такие же худые руки. — Она замолчала надолго, и он услышал гул поездов, шарканье ног, увидел часы над туннелем. Большой циферблат и стрелки. Дома его уже ждали.

— А знаешь, что значит «ла́мбушки»? — она подняла глаза. — У нас в Карелии «ла́мбушки» — это маленькие озера, разбросанные в лесах, как блюдечки. Как голубые северные глаза.

Он улыбнулся. Она и раньше была забавной, находила во всем чудеса, задавала смешные и неожиданные вопросы. Как-то зимой им не досталось билетов на «Чайку». «Лиля в легком пальто шла рядом с ним по скользкому тротуару и плакала. «Ну перестань, — просил он. — Перестань». Ему было стыдно прохожих, могли подумать, что он обидел ее. И вдруг она спросила сквозь слезы: «А правда, что в крови человека есть золото? — И подняла голубые заплаканные глаза: — Неужели во мне тоже есть?»

— Вообще я ужасно завидую вам, москвичам, — говорила она. — Вчера на Новом Арбате я совершенно свободно купила Ахматову. Взяла сразу пять экземпляров, для наших, на работе.

«Странно, почему она не выходит замуж, такая красивая? Ведь могла бы и за Садовского. Он еще с института влюблен в нее».

— Да, мне тоже достали Ахматову, — сказал он и вспомнил, что до сих пор не раскрыл ее. — А кстати, как у тебя тут со временем?

Она обрадовалась:

— О, я свободна. Я совершенно свободна. У меня целых три дня. Представляешь, что значит — три дня в Москве?