Далеко ли до Чукотки?

ЮЖАК

Зоя проснулась оттого, что койка дрожала. Услышала за окном завывающий свист, хлесткие удары снега по стеклам и поняла — южак. Это был первый южак в ее жизни. Что-то новое, экзотическое. Стены барака дрожали. Весь дом трясло при порывах ветра, как в лихорадке. На будильнике было семь. На работу ей к девяти. Зоя села, довольная, натянула на плечи атласное ватное одеяло. Потрогала на голове бигуди — волосы, кажется, высохли. Сюда, на Чукотку, она прибыла осенью, после курсов. Дома не одобряли, что она пошла на курсы. Мать все печалилась: ну что тебе эти курсы, вот угонят на край света, и забудешь, где дом родной, не женское это дело-то. И вот угнали.

В комнате пасмурно, пусто. Булкина с вечера ушла на ночное дежурство, и вот нет до сих пор. Небось пережидает в диспетчерской, любезничает с Мироновым. Она живо представила их за столом друг против друга и, расстроенная, плюхнулась под одеяло, зарылась поглубже в теплое, мягкое. Это красное одеяло они выбирали с Булкиной вместе, с получки, в раймаге. «Уж если покупать, так вещь, — говорила Булкина. — Теперь хоть мерзнуть не будешь». У нее самой уже было такое, и еще у нее над койкой паслись по ковру рогатые лоси. Булкина давно тут работала и успела кой-чего накопить. Такой коврик Зойке был, конечно, ни к чему. A вот «золотого» парчового платья, как у Булкиной, у нее не было. Вон оно поблескивает в углу сквозь марлю на плечиках. Зойка закрыла глаза. Ей и глядеть не хотелось на это платье. И вообще, когда Булкина его надевала на танцы в ДК, Зойка старалась с ней не ходить.

Окно прямо стонало от ветра. За переборкой у семейных гремел репродуктор, местная радиоточка: «…Повторяю, ввиду большой скорости ветра движение пешеходов и транспорта, кроме специального, по улицам категорически запрещается…»

А вчера вечером над поселком и торосами Ледовитого стояла небывалая тихая ночь. И небо было звездное, лунное. С работы Зоя шагала по освещенной фонарями Полярной улице. Она начиналась сразу за чугунными воротами электрокомбината, где Зоя работала, и тянулась вдоль побережья. Слева — медовый свет в окнах домов, справа — замерзший океан. Она весело шагала, загребая валенками легкий снег, и сочиняла подружке письмо в Саратов:

«А северное сиянье тут, Вер, такое, что прямо сердце заходится. Так и висит, так и висит сосульками. Я уже сто раз его видела. Пишу тебе третий раз, а ты все молчишь, может, замуж вышла? Насчет парней здесь тоже навалом. И на приисках, и в поселке. За мной гоняется тут один, Миронов. Он у нас инженером. В него тут все втрескались, а я так и думать о нем не хочу. Ну его, дылда такой…»

На почте было сильно натоплено, по полу — лужи от снега. Зоя купила конверт с авиамаркой — других тут не продают: не могут еще поезда по тундре ходить — и села писать письмо, поджав ноги, чтоб валенки не промокли. Только вывела адрес, только разложила листок, как услышала: «Миронов! Возьмите трубочку! Харьков на линии!» В серой ушанке, в дубленке, он быстро поднялся с лавочки у окна — «дылда такой» — и в два шага уже был в кабине. Захлопнул дверь. И Зойка видела, как за стеклом он снял шапку и склонился над телефоном.

Писать подружке она не стала, спрятала конверт и прямо по лужам вышла из зала. Он и письма получал из Харькова. Это было известно всем. А туда слал посылки с рыбой. Была у него там какая-то интеллигентка.

За дверью в коридоре, где-то в самом конце, зазвенели, посыпались стекла. Кто-то пробежал, раздались тревожные голоса. «Окно выбило», — поняла Зоя и натянула на голову одеяло. Вот почему: у одних все хорошо, а у других плохо? Вот почему, например, Миронов с Булкиной первый здоровается. «Здрасьте, — скажет, — Света, как там дела на углеподаче?», а вот ее даже не видит, небось и не знает, что есть такая на станции. Конечно, она не видная и даже маленькая, а Булкина вон какая, передовая, красивая. И бигуди эти тоже ее. И к чему их закручивать? Что толку? Она разом скинула одеяло, села, стала выдергивать бигуди. Нет, своя внешность Зойке совершенно не нравилась. Но ведь главное в человеке что? Душа! Только надо, чтобы ее видели! Надо сделать что-то такое… Ну, что-то такое, чтобы все сказали: «Вот это Ку-узина!» А Миронов чтоб поразился: «Неужели это та маленькая? Позовите ее ко мне». Сунув бигуди под подушку, она вздохнула: ясно ведь, никогда ей ничего такого не сделать. Щелкнула выключателем — света не было. Значит, где-то обрыв на линии, значит, рудник встал, и, конечно, аврал на станции. Босиком пробежала до батареи, сунула ноги в теплые валенки. Ага! Отопление работает, значит, на первой турбине порядок. А за стеной по радио все повторяли: «…скорость ветра достигает сорока пяти метров в секунду, в порывах до пятидесяти. Движение по улицам…»

На столе в сковородке были котлеты, это Булкина жарила к ужину, и вообще хозяйство вела она. «Ладно, — скажет, — иди, я сама тут сварю». Зоя ей только свой пай отдавала.

В длинном коридоре было темно, горели на всех столах примусы и керогазы. Зоя вынесла сковородку:

— Доброе утро.

— Какое тут доброе, — усмехнулась соседка Катя с малышом на руках. — Свету нет, хлебом не запаслись, — она мешала ложечкой кашу. — Он, может, сутки продует, а то и трое. В том году вон крышу с пекарни сорвало.

В конце коридора, стуча молотком, женщины забивали окно листом фанеры. Мужчин не было.

— На аврале все, вездеход приходил, — объяснила Катя. — Проспала ты, девушка.

Зоя поджала губы:

— А мне на работу к девяти.

Та усмехнулась:

— Какая сейчас работа! Южак — стихийное бедствие.

Во тьме загремели края фанеры, забились о раму. В керосинках дрогнуло пламя, тени метнулись по стенам. Зоя подхватила табурет и кинулась помогать.

— Да уйди ты, ради христа! — закричала старуха, стоя в валенках на столе и спиной подпирая гудящий фанерный лист. — Вот как стебанет, зашибет всех! Давай, Мотя, стучи скорей, сил уже нет! — снег задувал ей в волосы.

— А мне к девяти на работу, — громко сказала Зоя, но ее не услышали.

Она сняла сковородку, между прочим сказала Кате:

— Пойду собираться. Мне к девяти.

Та улыбнулась, колдуя над примусом:

— Сиди уж, Заяц. Без тебя, поди, справятся.

— Как это без меня?! — вспыхнула Зойка.

У Кати заплакал ребенок, она бросила ложку, стала качать его:

— Господи, да кому ты нужна?.. Там сейчас сильные нужны… Верно, Петечка? Вот как наш папка…

В полумраке комнаты Зоя быстро одевалась. Кому нужна? Ничего, это мы еще посмотрим… И у кого сколько сил — тоже посмотрим!.. Она натянула шарф, кофты — свою и Булкиной, пальто, ушанку. Достала со шкафа защитные мотоочки. Они валялись там целую зиму. Как-то она полезла вверх, помахав ими, спросила Булкину: «Что, может, на мотоцикл скинемся?» Та подняла от книжки голову: «Положи, положи. Вот южак подует, узнаешь».

Зоя надела очки поверх ушанки. Заглянула в зеркало. А что? Забавно. Прямо как космонавт на старте. Так и явится на работу: «Привет, девочки!» А на Миронова в вестибюле даже не глянет.

В коридоре она чинно прошла мимо Кати и мимо примусов к входной, обитой войлоком двери. Скинув крючок, торкнулась. Но дверь не поддавалась. Катя не поняла даже сразу, что это Зойка удумала. Но кто-то из темноты коридора крикнул:

— Ты что, девка, с ума, что ль, сошла?!

И Катя бросилась вслед с ребенком на руках:

— Ты что это, Зойка? Опомнись! В океан унесет! В торосы! — она хватала ее за рукав. — У нас в том году мальчика…

Но Зойка уже завелась: «Ну и пусть, пусть!» Грудью она навалилась на дверь и распахнула ее. Вывалилась в гудящую снежную мглу. Захлебнулась, оглохла. Вихрь сбил ее с ног и понес.

— На пятом котле, Крицкий! Подойдите к телефону, — просил в трубку Миронов. — Следите за повышением напряжения… На седьмом котле! Харченко! Как у тебя, Борис?

В диспетчерской, в комнате дежурного инженера полно народу: начальники смен, цехов, дежурные и недежурные техники. Все здесь. И еще подходят. Звонят телефоны. На щите дрожат стрелки приборов. Южак! Первое авральное положение в жизни Олега Миронова. И как нарочно, когда директор на совещании в Магадане, когда седьмой котел не в порядке. И сразу обрыв на линии рудника. И все глаза на него. Что скажет главный?

— Олег Иванович! — слышит он Харченко. — На седьмом короткое замыкание!

— Отключайтесь! Немедленно отключайтесь! — Он встал, длинный, сутулый, в черной кожаной, еще студенческой, куртке с короткими рукавами. Вечно ему рукава коротки! Еще класса с пятого мама всё рукава ему отпускала.

Он прошелся в три шага от пульта к окну. Снаружи — серая мгла. Двойные стекла гудят, готовые лопнуть. И это еще за ветром. А что на ветру, на той стороне? В бухгалтерии, в кадрах? Впрочем, там сегодня нет никого, а окна он велел забить… Вчера он звонил Лоре в Харьков. Два раза звонил, все не было дома. Потом маме звонил. Мама, конечно, была:

— Лелик! Боже мой, Лелик! Как ты там? Что ты не пишешь?..

(Вот уже двадцать пять лет она зовет его Леликом. И он привык. Ему даже приятно. По-домашнему как-то, тепло.)

— Комнату дали, ма. Комнату, двадцать метров. Окно в океан. Шторки уже повесил. Живи — не хочу…

Она помолчала.

— Я рада, конечно, Лелик. Но надеюсь, что это на тебя плохо не повлияет?

(Ах, мама! Она все боится, что он тут женится, на Чукотке, что попадется ему, конечно, «не то».)

— Нет, мама, нет. Скажи, Лора тебе не звонила?

— В субботу звонила. Она посылку твою получила, сказала — рыба прекрасная. У них все в порядке. Сына к логопеду устроила. Лора в бегах, книжку сдает. А Костя опять едет в командировку. Вообще Лора меня не забывает. Я рада, что у тебя такие друзья. Лелик, ты там не мерзнешь? Я недавно шерсти достала…

«Значит, у них все в порядке… И сына устроила к логопеду… Что ж, к логопеду — это, конечно, хорошо…»

В диспетчерскую входили и выходили. Из турбинного зала доносился гул генераторов. Вот ввалились слесари-ремонтники Мартикян и Юрочка. Мокрые, красные, с лиц течет, полушубков не могут снять, пальцы не гнутся.

— Шурфовщиков привезли на смену, — пыхтит Мартикян. — От вездехода до двери еле добрались. Меня об лестницу приложило. Ладно, шапка толстая, голову не пробило. Чай-то горячий есть?

А Юра смеется:

— Были в штабе по борьбе со стихией. Во где делов-то. В порту «ганса» опрокинуло, в океан швырнуло. Один «хвост» торчит. Не шутка — портальный кран.

Миша-диспетчер наливал им в кружки чай.

— Вы вот что, не раздевайтесь. Людей не хватает. — Миронов не смотрел на них, отвернулся к распределительному щиту. — Возьмите Петрова и быстро к озеру. Насосы проверить, и трубы чтоб не промерзли. — Добавил: — И без монтажных поясов чтоб ни шагу.

И снова звонок. Миша взял трубку и сказал радостно:

— Олег Иванович! Обрыв на линии Валькумей устранен, — он обожал инженера, прямо в рот смотрел. Даже куртку носил такую же. — Что дальше, Олег Иванович?..

«Валькумей» — правда, слово красивое? По-чукотски это — гора ветров, — писал он летом Лоре в Харьков, — совсем рядом отсюда. Но ветров сейчас нет. Сопки в цветах, и солнце всю ночь напролет. В общем, чудо. Тебе понравится. Я жду вас с Егоркой в августе, как мы решили. Ему тут сюрприз, поймал полярную мышку, пушистого серого лемминга, живет в коробке из-под обуви. Так что хозяйство мое увеличилось, ждет тебя. С продуктами здесь хорошо, с детсадом тоже, я все узнал. И комната будет. Даже квартира, Лорка! Семейным квартиры дают. А мы же будем семейные! Ведь так? И я тебе… обещаю, все у нас будет, все. Представь, здесь даже духи есть французские…»