Далеко ли до Чукотки?

Но тут в столовой все пришло в движение. Задвигались, загремели стулья. Все стали подхватывать вещи. За белым окном появился красный рейсовый автобус.

В раскрытые задние дверцы автобуса рвались толпой. Внутрь первым делом протиснулись те, у кого локти покрепче. Да и задние напирали, не очень стеснялись. Стоял гам, толкотня. Веселый малый потешался визгливым голосом: «С ребенком я! С ребенком пустите!..» Над головами качались поднятые сумки, мешки.

И в эту сутолоку с собакой на руках протискивался старик в рыжей шапке. Собака царапалась, выбивалась, но он крепко держал под мышкой ее голову и старался пролезть вперед.

Его отпихивали, ругали: «Ты что, дед? Совсем ошалел?!» Но он, отпрянув и подхватив поудобнее собаку, снова пытался залезть в толпу. И снова его отталкивали, пока наконец автобус не тронулся и последние пассажиры, уже вися на подножке, не втиснулись внутрь.

Автобус тяжело покатил с площади по улице, засыпая след от колес ошметками снега, а Сергуня остался.

Он стоял с собакой на руках, сердито и тяжело дыша, соображая, что ж делать дальше.

— Ладно, пешком пойдем. Чего тут, — в сердцах сплюнул и, не выпуская веревки, опустил собаку на снег. — Не велика барыня.

И повел, потащил ее за собой, испуганную, упирающуюся, на той самой веревке, на которой утром привел сюда корову.

А к вечеру в Ильинке в магазине женщины сокрушались:

— Видали? Сергуня-то наш? Сменил шило на мыло!..

— Пропадет он без Польки, ай, пропадет. Баба без мужика — стерпится, сладится. А то и лучше еще заживет. А мужик пропадет, как дите. Женить его надо, вот что.

Но Сергуня не пропадал. Жил себе неприметно, тихо. А в его красивой, звонкой лайке скоро было уже не узнать прежней заброшенной собачонки. Говаривали, что он кормит ее тем же, что сам ест, и водит в тайгу — учит, натаскивает на зверя, на птицу. Во всяком случае, в деревне старика стали видеть все реже. Зайдет в продмаг, купит хлеба, консервов, чекушку беленькой, завяжет все это в рюкзак, навесит на избу замок и с ружьем на плече двинет с собакой за реку, в сопки, дней на пять. Помаленьку стал белок носить в заготпункт, а однажды принес даже соболя.

— Чего же так бедно, промысловик? — посмеивался приемщик Степан Варакин, гладкомордый бритый мужик в меховушке, поскрипывая тупоносыми новыми бурками. — Кажись, самый таежный месяц. А это разве пушнина? И потом, убойное место знать надо. За такую пушнину товару не дам. Деньгами получишь.

И Варакин, выйдя из-за прилавка, шел со связкой шкурок к зарешеченному окну. На свету одну за другой окидывал шкурки цепким опытным взглядом, раздувал и поглаживал их, потом встряхивал мех и бросал связку к себе за прилавок. — Мало, дед, мало. Еще неси. Чего ленишься, печку пролеживаешь? Мне план нужен! План! — Он листал какую-то книгу, желтым ногтем водил по таблице, расценки смотрел, дескать, все у меня по закону.

— Да какой я охотник? — мялся старик и разглядывал по стенам плакаты. — Со мной плана не сделаешь. Я на пенсии. Куда мне гору ломать? Онгудайских вон жди, мямлинских. Вот те охотники. Молодые, сноровистые. А мне так, охотку решить, и ладно.

Но Варакин не слушал. Мусоля пальцы и шевеля губами, отсчитывал и по одной клал на прилавок бумажки, то красненькую, то синенькую.

Сдаст Сергуня пушнину, выйдет не торопясь с пустым мешком на крыльцо, веселый и легкий. Не пересчитав, спрячет деньги на груди и, щурясь, голубыми щелками глянет на небо, на солнце, на синий хребет Эдиган. Определит погоду на завтра, потом окликнет негромко: «Белка… Пойдем, собачка, отметим такое дело». И мелким шажком, чинно и гордо пойдет по улице в ильинскую чайную угощать мужиков.

Наберется их, встречных, трое, четверо, а то и пятеро. Сергуня разольет всем поровну, капельку стряхнет с горлышка, скажет:

— Ну, выпьем чуток и поговорим обо всем, кто куда стремится.

Шумные, потные, забыв про дела, сидят они допоздна в углу чайной за шатким голубым столиком, пьют, едят дармовое, спорят по мелочам. И Сергуня тут же. Глядит на них с удовольствием и с улыбочкой, не очень вникая, о чем они говорят. Лицо его порой лукаво, насмешливо, и тогда кажется, что он знает о чем-то большем, чем все остальные.

Когда стаканы пустеют, мужики опять вспоминают о нем, снисходительно хлопают по плечам, по худым лопаткам, начинают громко завидовать его самостоятельной, вольной жизни, удачной охоте, хлесткой его собаке. Услыхав про собаку, Сергуня сразу же оживает и тоже шумит тонким голосом: «Это точно! Мне теперь за такую собаку и коровы не надо!.. Давай — ни в жисть не возьму!» И опять щедро лезет за пазуху, достает деньги: «На Белкино счастье!» Кто-то из мужиков спешит к стойке, и все начинается снова. Пока вдруг за кем-нибудь не явится баба, не разорется, махая руками; достанется и Сергуне, которому «делать не хрена», и уведет притихшего мужа домой. И тут уж веселье идет на спад. Каждый свою вспомнит. Допьют торопливо, без интереса и разойдутся по одному. А там уж и чайную закрывают. Сергуня уходит последним. Буфетчица сердито ворчит, хлопает дверью, гремит за спиной задвижкой. И остается ему одно — плестись по морозу со своей Белкой в пустую, холодную избу.

Конечно, чего уж говорить, в избе одному вечерами нудно, тоскливо. Вокруг в деревне столько людей, и соседские избы полны ребятни, света и говора, а ты один среди старых вещей, старой утвари. И бессонная ночь за окном, вся в ярких проколах звезд. И поневоле приходят видения разные, и поневоле начинаешь жить прошлым. Другое дело тайга. Там на сотни верст не встретишь живой души, но именно там Сергуня никогда не испытывал одиночества, там все жило по иным законам, которые он давно знал и любил. А дома вечерами его душе было пусто, тоскливо. И потому он старался заняться делами. Но какие дела, если нету жены, нет хозяйства, скотины? Суета одна.

Перво-наперво он все же начинает растапливать печь. Когда в красном чреве, треща, разгорятся дрова, раздевается, кормит собаку в углу возле двери, где еще иней на бревнах лежит белым мхом. Потом кое-как поскребет веником пол. Оглядевшись, включает радио и под музыку, сев к столу, принимается чистить ружьишко или пыжи забивает в патроны.

А тут как-то начал барометр мастерить, не железный какой-нибудь, а простецкий, охотничий, из куска ели. Принес елочку из тайги, пятилетку. Очистил от хвои, содрал жесткую круглую кору и вырезал среднюю часть ствола с одной длинной веткой, белой и гибкой, как хлыст. Вот барометр и готов, года два-три послужит, пока древесина не иссохнет, не умрет. Надо только прибить его в холодных сенях над дверью — один гвоздь в обрубок ствола, и так, чтобы ветка торчала в сторону вольно, свободно. Тогда эта ветка к ненастью опустится, а к вёдру — поднимется, точь-в-точь как ветви елей в лесу: в непогодь — клонятся, к солнцу — топорщатся. Сергуня, как и все деревенские, а особенно старики, привык первым делом с утра выходить на крыльцо и поглядывать из-под руки, что творится вокруг — что на небе, над Эдиганом, что на земле. Однако, разве же плохо, даже не слушая радио, знать погоду наперед, в любой момент иметь барометр перед глазами? Тем более сейчас, когда он занялся охотой.

Сидя в теплой меховой безрукавке, зачищал ножом свой барометр, оглаживал белый сучочек. Любовался гладкой, как лосиная кость, древесиной, ощущал тонкий, милый сердцу запах хвои и свежей смолы, и тут в окно постучали. Белка вскочила, со звонким лаем кинулась к двери. Он встал скорей, повеселев душой, надел шапку, шумнул на собаку и пошел открывать: может, кто из родни, может, соседи? К нему и правда завалилась Зинаида Чечнева, соседка, техничка из сельсовета, баба бойкая, веселая и круглая, словно кочка, подолом снег метет.

— Здрасьте вам, — она размотала шаль, пимы веничком обмахнула, прошла по хвойным, еще не убранным веткам, села к столу. — Ну надо же, все он ладит, все ладит чего-то. Ох, мужик, — она смела стружки на пол, облокотилась, поглядела вокруг. — Вон и цветы на окнах померзли. Нехорошо. Один все бедуешь? И щей не поисть горячих, и одежи не вымыть… Да ты садись, садись сам-то, чего стоять?

Сергуня сел; не зная, надолго ли гостья и что ей надо, за ножичек взялся. А Зина окинула его быстрым глазом

— Ты ишь ведь мужик какой справный! Поди, и баб еще любишь, а? Возле тебя, поди, можно еще и угреться? — и засмеялась громко, аж собака вздрогнула.

Сергуня подумал, что Зинка, наверно, выпила, но все же от этих слов смутился и даже глаза опустил, взял скорей свой барометр в руки, стал ножичком ковырять. Отвечать ей на это он вовсе не собирался. Конечно, чего говорить, баб он любил и при Полине и после. А кто их не любит? Но больше того — он их боялся. И разговаривал с ними всегда со стеснением и словно с обидой. Может быть, оттого, что они никогда не принимали его всерьез. А он их любил, чего говорить. Особенно молодых. Любил их разглядывать. Издали, исподволь. Бывало, в лугах на покосе, когда девки и молодухи, раскрасневшись, в пестрых платьях и кофтах, ворошат сено. Разбредутся, рассеются по лугу — красиво, словно цветы. Или когда стогуют, копнают. Топчутся высоко, на самой вершине стога. Ветер треплет на вилах сено, облепляет молодые фигуры, и яркие юбки полощет так, что снизу видны незагорелые крепкие ноги. Или вот на реке, когда моют белье. Сергуня, бывало, гонит берегом стадо и обязательно сядет где-нибудь на пригорке у камня и заглядится, как они, подоткнув подолы, стоят по колено в рябящей от солнца воде, точно в пламени, и полощут белье, шлепают вальками, пересмеиваются. Лица крепкие, молодые, как налитые яблоки, брови черные, соболевые. Порой у какой-нибудь косы от тяжести валятся в воду, и она выпрямляется гибко, утирает лоб рукавом и, вскинув руки, не торопясь, закалывает их на затылке. Ну как тут не заглядеться! Такую прямо хоть ставь в красный угол, вместо иконы. И всегда казалась Сергуне эта женская красота лучше любой красоты, какая только есть на земле. Щурясь, он сидит на пригорке, не шелохнется. Бывало, так зазевается, что и стадо все мимо пройдет…

— Ну так вот, — сказала Зина серьезно, не сводя с него цепких глаз. — Ты, поди, знаешь Лучиху? Шурку Лучкову? — И понизила голос: — Так вот я от ней.

Шурку Лучиху Сергуня, конечно, знал, но не понял еще, в чем дело, на всякий случай спросил, поглядев ясным взором:

— Это какая же?

— Ну это надо же! Позабыл! — всплеснула Зина руками. — Ну на краю-то живет. На краю. Вдова счетовода, Глушкова Тихона…

— У которой, что ль, банька летом сгорела?

— Ну да, она самая.

— А-а-а, — покивал Сергуня и на всякий случай выключил радио.

— Так я вот от ней, — опять важно сказала Зина и пригладила пухлой рукой клеенку.

Старик притих, не отрываясь от дела. А Зина продолжала:

— Сам знаешь, она по нашим местам баба редкая, не то что плахудра какая. Еще и нестарая и при хозяйстве. Сын у ней женатый, в Томске. Он ей не в убыток, еще и сам кой-чего присылает: то перевод, то посылку…

Сергуня слушал, начиная смекать. Зинка пока не врала. Лучиха и правда была еще не старуха, баба крупная, белая, видная из себя, хотя разное про нее болтали, и самогонку, мол, варит, и с мужиками балует, и даже сам Степан Варакин, приемщик из заготпункта, к ней ходит. Жила она у околицы в самой крайней избе, скотину держала.