Далеко ли до Чукотки?

— Петя мне говорит: «Стучатся», — легко засмеялась она. — А я думала, он балуется, мыться не хочет, — и мокрым запястьем отвела со лба светлые волосы. Халат ее на груди промок. И вокруг на полу было набрызгано.

Сергуня сидел завороженно, не видя вокруг ничего. Видел только ее, Веру Федоровну, и ребенка в корыте.

— А голову мы всегда напоследок моем. Слез меньше, — слушал он мягкий, напевный голос. И чувствовал, как его озаряет каким-то невиданным, ласковым светом.

Мальчик сидел притихший, весь в хлопьях пены, ухватившись одной рукой за край корыта, а другой стараясь стереть с личика мыло, посмотреть, кто пришел.

— Не вертись ты, горе мое. Обожжешься, — мать отвела его ручку. — Сейчас ополоснемся. Сейчас, — она ловко мыла голову, плечики сына, и движенья ее оголенных рук были плавны, округлы. Пышный пучок на затылке чуть растрепался, и легкая прядь падала на плечо.

— Что ж не заходите попроведать? — нагнувшись, она зачерпнула ковшик воды из ведра, потрогала пальцем. — Я Зине вон говорю, может, обиделся, может, чего не так. Хоть бы зашел, — и оглянулась на старика ясным лицом.

Он смутился и опустил почему-то глаза, чувствуя, что краснеет.

— Да чего там… — голос был хриплый, какой-то не свой. — Чего зря тревожить.

А она уже говорила напевно, поливая сына из ковшика:

— Ну, вот и все, вот мы и вымылись. А ты все хныкал, тоже мне — мужчина.

Вода брызгала на плиту, шипела громко, весело. Прядки чистых волос вместе с водой струились по детскому лобику, но мальчик сквозь струи уже моргал мокрыми веками — наконец-то он увидел, кто пришел. Взгляды их встретились, и Сергуня серьезно сказал, кивнув головой:

— Медведь не умыва́тся, вот люди и боя́тся.

— Правильно. Слышал, что дедушка говорит? — взяв под мышки, Вера Федоровна поставила сына в корыте и поливала чистой, звонко плескавшей водой. Он стоял мокрый, розовый, прелестный в детской своей наготе и смотрел на деда. А старик думал: «И как у ней ловко, ладно все получается. Будто кто учил ее этому или много детей уже вырастила. А ведь городская и молодая совсем… Учительница». Вот она ласково, звонко пошлепала сына и, сняв с веревки теплую простыню, с головой укрыла его. Подхватив под коленки, понесла на кровать.

— Ой, какой тяжеленный стал.

Переведя дух, раскрыла ему румяное, влажное личико.

— Ну, вот мы и чистые, — улыбаясь, вытирала его. — Уже девять часов. Детям спать пора.

И Сергуня, глядя на них с соучастием к каждому слову и жесту, безотчетно улыбался, ощущая необъяснимое чувство родства, близости к этим двум существам.

Из-за плеча матери мальчик увидел собаку, сидящую у двери, и неотрывно глядел на нее блестящими круглыми глазками.

— А вы бы разделись, Сергей Иваныч. Чего вы так? — сказала она. — Или торопитесь?

Сергуня не торопился и потому охотно прошел и разделся у двери, повесил шапку и ватник на вешалку.

Собака, поняв, что это надолго, и вспомнив уже свое старое место, улеглась в углу возле двери.

— Как ее звать? — раздельно произнес мальчик.

Мать его вытирала, а он не сводил с собаки завороженных глаз.

— Белка ее зовут, — она надевала на Петю длинную рубашонку, и он, путаясь в ней головой, повторял восторженно:

— Белка… Белка…

Собака, не шевелясь, смотрела умными золотыми глазами, часто постукивая хвостом.

— Я тебе сегодня на печке постелила. — Вера Федоровна вытащила из пучка на затылке круглую гребенку и расчесала сыну волосики. — Хочешь?

— На печку, на печку! — подпрыгнул мальчик.

— Ой, отнесите его, — попросила она, подбирая гребенкой волосы на затылке. — А я пока тут управлюсь. Иди, Петя, к дедушке, иди, — и отошла, загремела корытом, ведрами.

Мальчик послушно стоял и ждал — с белой челкой на лбу, похожий на девочку. И старик, отчего-то волнуясь, со смятенным и бьющимся сердцем шагнул к нему и, обхватив, осторожно взял на руки, прижал к груди живое мягкое тельце, теплое и чуть влажное под тонкой тканью рубашки. Он нес его через комнату. Возле плеча покачивалась детская головка, и старик ощущал незнакомое чувство счастья, которым переполнялась его душа. Возле печки он подсадил его, и мальчик, босыми ножками встав ему на руки, залез на лежанку, на расстеленную постель.

— Ну, вот и спи. Укройся, — сказал Сергуня и задернул красную занавеску.

Хозяйка уже все прибрала: слила воду из корыта по ведрам, подтерла пол и теперь совала ноги в валенки:

— Нам с ним завтра в первую смену. А я тетрадки еще не проверила, диктант в среду писали. У меня их два класса.

Услышав это, Сергуня будто очнулся, вспомнил, зачем пришел:

— А я этот… электропаяльник хотел спросить. Чайник мне запаять.

Она накинула шаль:

— Да и берите, конечно. Он вроде там, за печкой, — она накинула пальтецо и вдруг огорченно вспомнила: — Ой, да я ж его Зине на днях отдала. Алексей чего-то просил. — И с готовностью: — Я сейчас к ним сбегаю. Только вот воду вынесу, — и, пройдя мимо с ведрами, толкнула ногою дверь.

Сергуня остался ждать в тишине и тепле. Опустился на лавку у печки на свое давнее любимое место, где еще сыздавна известка на печке была вытерта его спиной. И наконец спокойно оглядел комнату. Была она вроде та же и вроде совсем иная. Ничего особо нового не прибавилось: стол, стулья, кровать, комод, шкаф — все стояло на прежних местах. Но в комнате будто по-новому осветились и ожили все углы. Лежали скатерки, салфеточки всякие, на полу под окном игрушки, на стене висели календарь, расписание уроков на тетрадном листе, написанное детским неровным почерком. Книги стояли на этажерке и лежали стопками и в одиночку на комоде, столе, даже на подоконниках между горшками цветов. Сергуня пригляделся к календарю. Над ним на картонке была напечатана маленькая коричневая фотография Ленина, какой он сроду не видел. Ленин держал в руках кошку, и Сергуня, довольный, подумал: «Вон ведь — Ленин, а тоже зверье любил. Это надо же…» Он хотел встать, подойти, поглядеть поближе, но тут над его головой спросили:

— А она может лапу давать?

Свесивши голову из-под занавески, вниз глядел Петька.

— Она ученая, — серьезно сказал старик.

Петька молчал, потом сказал доверительно и таинственно:

— А у нас жук есть, — у него получилось «вук». — Он за обоями ходит… Так вот — чик-чик, чик-чик… Как часы.

— А ты чего не спишь? Спи, мамка придет, ругаться будет.

— Не-е, — сказал мальчик. — Она добрая… А ты к нам насовсем пришел? Да?

Сергуня покашлял, поглядел на него снизу вверх:

— Ты давай спи, закрывай глаза-то. — Подумал и предложил неуверенно: — Давай, что ли, сказку тебе расскажу.

— Давай, — согласился мальчик и, не задернув шторки, улегся головой на подушку.

А Сергуня, сидя внизу у печки с собакой у ног, начал, как настоящий дед, нескорым и хрипловатым голосом:

— Ну вот значит… Жил один бедный портной. В подвале жил и любил песни петь. А портные, они все больно любят песни петь… И в подвале живут. Ну, и этот шьет себе да поет, шьет да поет, а у самого только и есть, что рубашка-перемывашка.

— Один жил? — тихо, с сочувствием спросил мальчик.

Сергуня подумал и, бодрясь, ответил:

— О-дин! А чего, одному тоже терпимо… Ну вот, значит, шьет он себе да поет. А наверху богатый жил, и шибко не нравилось ему это пенье, — старик говорил и сам удивлялся, откуда брались у него слова и, вообще, откуда взялась эта сказка, то ли сам он ее придумывал, то ли где-то когда-то все-таки слышал, а где и когда, уж не упомнит. — Вот богатей и говорит: «Дам я тебе мешок денег, только перестань ты за ради бога песни петь». «Ладно», — говорит портной. Взял мешок — и к себе, — Сергуня рассказывал, все увлекаясь. Сидел, уютно положив ногу на ногу, и спиной ощущал тепло родной печки. — Ну, значит, стал он деньги считать. Портной-то. Поработает — посчитает. Поработает — посчитает. А только скоро ему что-то тоскливо стало. И шитье из рук вроде как стало валиться. Заскучал он, однако. Заскучал да и бросил их, эти деньги. «Не могу, — говорит, — без песен работать. Душа, — говорит, — не выносит, сохнет совсем». Ну, собрал он их, эти деньги. Отнес богатею, — старик привстал и заглянул на лежанку, увидел, что мальчик сладко спит, повернув к свету румяное, нежное личико. Осторожно задернул шторку и, обернувшись в пустую комнату, все-таки досказал свою сказку, горячо досказал, с чувством, почти ощущая себя этим самым портным: — Снес и говорит: «На, забирай свои деньги. Ну их! Я лучше опять песни петь буду». Вот так-то вот. — И сел довольный, погладил у ног собаку: — Эх, закурить бы нам сейчас, Белка. — Но строго, рассудительно объяснил: — Да ить нельзя. Дети… Дети, они, брат, как птенцы. Их беречь надо.

Посидел маленько в раздумье, в каком-то светлом, приподнятом состоянии, разглядывая зеленые ветви плюща, тянувшиеся по стене, приемник на этажерке, синий пластмассовый самолетик под стулом, и ощущал нежность и даже свою причастность ко всем этим предметам. А когда услышал стук щеколды в сенях, легкие, торопливые шаги, бряканье ведер — необъяснимо заволновался.

Дверь распахнулась, и с мороза в тепло в клубах белого пара вошла чуть запыхавшаяся, наспех, по-банному крытая и румяная Вера Федоровна.

— Ну, все. Принесла, — с облегченьем вздохнула она и положила на лавку рядом с Сергуней длинный паяльник и что-то еще в газете: — Это Зина вам сальца передала. Вроде хорошее, я пробовала…

— Тс-с, — прижал он палец к губам и кивнул на лежанку.

Она обрадовалась, полушепотом заговорила:

— Спит?.. Ну, вот и ладно. А то нам рано вставать, — сняла платок, пальтишко. — От Зины сразу ведь не уйдешь, то то, то это. А тут еще к Алексею бухгалтер пришел. Они в понедельник в Бийск собираются, может, наглядные пособия привезут.

Она уже разделась, сунула ноги в тапочки и пошла в комнату убирать со стола. И Сергуня понял с грустью, что — все, что пора ему уходить, брать паяльник, сало и уходить. Он тяжело поднялся. И собака у ног поднялась понуро, словно бы ощущая то же самое, что и хозяин

— Ладно, пойду. Пора уж.

— Чего так? — Вера Федоровна с огорчением обернулась. — А я спешила, думала, вместе повечеряем. У меня картошка горячая, огурчики есть,

И у него отлегло от сердца, сказал просто:

— А что ж, вместе так вместе, — и взял сверток с лавки. — Вместе оно все сподручней, вот, кстати, и сальца Зинкиного попробуем. Она всегда поросят хорошо держала.

На столе, на голубой, в цветочек, клеенке под электрическим светом уже сияли тарелки, лежал хлеб, стояли огурчики в банке, консервы в томате, сало было нарезано тонкими розовыми ломтями. И возле всей этой благодати чинно, торжественно сидел старик, аккуратно сложив на коленях худые руки. А хозяйка все хлопотала: то стучала заслонкой у печи и ловко вытягивала из горячего ее нутра кастрюлю с картошкой, то подносила вилки из шкафчика, то соль в солонке. И Сергуня, наблюдая за ней, легкой и ладной, следя за каждым ее движением, поворачивал за ней голову, как подсолнух за солнышком.

— А чего ж ты баню-то не истопила? У меня баня хорошая, — говорил он. — Там надо только трубу маненько подправить. А так чего же, по-белому.

— Ой, да на нее дров-то сколько уйдет, — она наконец села, взяла у него тарелку. — А мне дрова жалко. Уже кончаются. Директор вон выписал три кубометра. Так за ними же ехать надо. А когда мне?