Далеко ли до Чукотки?

Подала ему на тарелочке желтые, ароматно дымящиеся картошины, и он, ощутив от них пар на лице, повеселел:

— Эх, под такую закусь бы да бутылочку, — и потянулся за огурчиком.

Она засмеялась, накладывая себе из миски:

— Это что же за праздник такой?

— А как же? Праздники, они ведь тоже бывают разные. Только главный праздник, я думаю, это праздник души. Верно?

Она поглядела на него совсем по-другому, уже со вниманием, кивнула:

— Верно, я думаю.

Сергуня ел вкусно, со смаком, словно бы сроду не едал картошки с салом и огурцами, ел и вспоминал о хорошем:

— Полина моя, бывало, тоже тут вот все ходила, топталась туда-сюда и радиу подпевала. Которую песню ни начнут, она уж, гляжу, поет, и все в лад, все в лад. Все слова знала. Я, бывалоча, удивлялся: и как она это слова все помнит?

Он говорил и поглядывал на хозяйку. Лицо ее было светлое, белобровое, обрамленное легкими волосами, и не то что красивое, а какое-то ясное, готовое улыбнуться. И Сергуня, видя, как она его слушает, какая понятливая, самостоятельная эта женщина, решил поделиться с ней чистосердечно, облегчить душу — рассказать про Фирса Смородина. Может, из этого что и получится, может, она и запишет его по весне на памятник вместе с другими героями — все же учительница, должна понять. И делов-то всего ничего: макнул кисточку — и пиши. И, подумав так, он начал не сразу, издалека:

— А мне стара жизнь что-то все вспоминается. Видать, с годами оно всегда так. Все думаешь, не зря ли жизнь потратил? Не зря ли землю обременял? Чего в ней так было, чего не так?

Она подперла щеку рукой, ну точно как его Полина, бывало:

— А у меня что-то все больше не так выходит. Петьку уложишь вечером, в постель упадешь, руки-ноги гудят, а сна нет. Вот и думаешь, думаешь.

— Да ты-то еще молодая, какие у тебя думы? Ты вот лучше скажи, чего вы к майским будете в школе делать? Поди, заборчик надо уже подновить, памятник побелить?

— Ой, дел много, — согласилась она. — У меня до майских еще две контрольные и открытый урок. — И запечалилась: — Завуч что-то ко мне придирается. Поурочные планы вчера не принял. А я в той школе всегда так составляла. — Она перестала есть. Задумчиво глядя в тарелку, возила вилкой.

И ему захотелось ободрить ее — потеплее, поласковей. Сказал, как умел:

— И чего ж ты горюнишься? Ты вон ведь какая, вроде бы городская, а ловкая. И с дитем, я смотрю, давеча, и во дворе, и в доме — все ладом у тебя, все по-людски. Одним словом, хозяйка! — И добавил потише: — Тебе бы теперь мужика под стать. Хорошего и непьющего. — Сказал так — и пожалел.

Лицо Веры Федоровны стало вдруг жалким, нос покраснел, глаза заморгали, и она как-то сдавленно всхлипнула:

— Нет уж… Хватит. Помучилась, — и прикрыла лицо руками, словно загораживаясь от света. — Вон алименты на Петьку прислал. Семь рублей, — и поникла совсем головой. — У него там еще семья. А непьющего, где его взять?

И Сергуня, глядя на ее руки, на светлый пучок волос с пластмассовым гребешком, вдруг увидел, какая она еще молоденькая и какая слабая, одинокая. И горячее чувство заботы охватило его. Захотелось сейчас же чем-то помочь, что-то сделать, ладонями огородить ее от печалей и бед. Но сейчас помочь было нечем, и он решил, что обязательно привезет ей дров, все три кубометра. А может, и больше. И нижний, гнилой венец в избе обязательно сменит. Это уже по теплу, конечно. Сосед Алексей поможет, все-таки трактор есть. Притащат бревна, поднимут углы, подсунут, подобьют. И простоит изба еще добрых полвека, и Петька в ней вырастет, и жениться еще успеет, и детей народить. И не переведется в его, Сергуниной, избе человеческий род.

Так он подумал, а сказал другое, спокойно и рассудительно:

— Ты это… Больно-то не убивайся. У человека оно всегда так, что-нибудь да не устроено. — Помолчал, покашлял, волнуясь. — Я думаю, что вся сила его и вся слабость от одного корня идут. От любви, — поглядел, как она старательно утирает платочком лицо. — Вот если нет в человеке любви, вот тогда плохо, тогда душе его и жить нечем. У иных она и сохнет, черствеет… Скукожится вот с кулачок, — и показал, с какой кулачок.

— Да, да, — быстро закивала она, не поднимая глаз и понимая это по-своему. — Какое же без любви житье? Так, грех один… Вот мы с Петей и уехали от греха-то подальше, — и замолчала, с виноватой улыбкой взглянула на гостя. — Ой, да чего ж это мы не едим-то? Все уж остыло… И чаю не пьем? — Она поднялась: — Я сейчас чайник поставлю, — и легко пошла к печке, опять прямая, красивая. Застучала посудой, задвигалась хлопотливо, будто и не было в ней этой печали женского одиночества.

И он, наблюдая за ней с лаской и удивлением, подумал, что про Фирса говорить ей сейчас не ко времени. Тяжело будет. Надо ей свою беду пережить маленько. А для Фирса у них еще будет время. Будет время еще.

Дни быстро ширились и золотели. Снега загрубели и на просторе — за околицей и на реке — уже хорошо держали на лыжах. К тому же на шершавый искристый наст почти везде мягко, укатисто легла пороша. «Экспедиция» опустела, по тракту мимо деревни груженые машины пролетали на Талицу не останавливаясь. На Маринки по дровяной дороге потянулись за реку подводы за сеном.

Сергуня с утра тоже сделал две ездки с Алексеем, бывшим своим соседом, за суходольным сеном для фермы. На ближнем просторном покосе они до основания разобрали два омета. Старик не забыл прихватить с собой даже колья и жерди березовой городьбы. «Чего им зря гнить-пропадать? — думал он. — Печь на ферме прожорлива, все подъест».

Усталые, красные, намахавшись до поту вилами, они ехали с Алексеем на пружинистом, духмяном сене по укатанной белой дороге, смачно курили, шумно сморкались. Мальчишки на реке, завидев издали очередную подводу, кидались за ними по косогору. И неслись, окружая со всех сторон шумной гурьбой, так что Белка далеко отбегала в сторону и оттуда недоуменно лаяла. А ребята цеплялись на задок, старались вскочить на полозья, кидались пучками сена, галдели, как молодые грачи.

— Ух, я вас! — незло кричал сверху Алексей и взмахивал кнутовищем, отчего лошадь дергала и седоки наверху чуть не валились. А ребятня хохотала и помаленьку отставала — лишь потому, что не было охоты катить так далеко, аж до самой фермы.

По правде сказать, за колхозным сеном Сергуня вызвался ехать не без причины. На третью ездку он выпросил у зоотехника эту же лошадь уже для себя. И, довольный, всю дорогу от коровников до Ильинки лихо стоял в санях, натянув вожжи. Уши его рыжей лохматой шапки удало подпрыгивали. И собака во всю прыть бежала следом, вывалив длинный горячий язык.

К дому Веры Федоровны он подкатил легко и красиво. Замка на дверях не было. Окна чисто сияли, и сквозь стекла по-весеннему зеленели цветы. Во дворе у сарая над искристым снегом колыхались жесткие, закоченевшие простыни и висело еще какое-то розовое и голубое бельишко.

Сергуня по-молодому соскочил с саней и, подойдя к окну, стукнул два раза в переплет кнутовищем. Скоро за двойным стеклом среди цветов появилось светлое, молодое лицо хозяйки.

— Парнишку давай сюда! — помахал он кнутом. — За дровами еду!

И пока он разворачивал лошадь и подбивал сенную подстилку, за калитку несмело вышел мальчик, поверх пальто и шапки укутанный серым платком.

— Ну что? Поехали, молодец? — старик усадил его в сани рядом с собой, подобрал вожжи.

И они тронулись, покатили вдоль по улице.

А из окна долго смотрела им вслед сквозь стекло Вера Федоровна.

Сперва они ехали трактом в сторону Верхнего Мямлина. Закуржавевшая, дымящаяся лошадка бежала ходко, легко, трясла разметистой гривой. Ошметки снега весело летели у нее из-под ног и, порой шлепаясь на седоков, смешили мальчика, видать сроду не ездившего в санях.

— Ну, чего твой барометр нынче показывает? — серьезно спросил старик.

— Погоду, — щурился Петька из-под платка. — Вверх пошел.

— Не обманул, значит. А ты вон еще на хребет погляди, на Эдиган наш. Вишь, как сияет, красуется. И ни облачка. Значит, и завтра — вёдро.

Вскоре с гулом и грохотом их обогнали два голубых груженых МАЗа, и Сергуня подумал, что, может быть, это Иван Свинцов с алтайцем-напарником так летают, а может, и кто другой.

У старой, голой лиственницы они свернули с тракта в лощину, заросшую по сторонам молодым заснеженным ельником, и неслышно поехали, словно поплыли, по чуткой праздничной тишине. Потом лощина расширилась, как развела руками, и распахнула им поле, и в этом поле под голубым небом просторно и ровно стояли стога, как хлеба перед выпечкой, и дрожали в солнечном мареве.

Мальчонка сидел притихший от всей этой невиданной красоты, и Сергуня не отвлекал его разговорами, давал привыкнуть и осмотреться. А сам исподволь разглядывал маленькую, закутанную поверх пальто материнским платком, неповоротливую фигурку, розовое курносое личико и глаза — круглые, изумленные. И заполняло Сергуню чувство нежности и родства к этому малышу. Появлялось желание прижаться к нему, обхватить руками и близко-близко ощутить биение маленького сердца… И в то же время в душе старика ожило смутное, давнее чувство горести оттого, что никогда не будет рядом своей кровинки, родного сына. А ведь мог быть и у него такой же мальчишка! Теперь-то намного взрослее. С Генку, пожалуй, Смородина. Ведь дарила однажды судьба и ему такую возможность. Ему и его Полине. В войну, в глухое, неподходящее время.

Мужики все на фронте, а бабы и девки — и сеять, и убирать, и со скотом. И что уж говорить — не поспевали. Последнее семенное зерно молотили уже в стужу. Мокрое, смерзшееся, раздавали его на просушку — по мешку, по два на избу, чтоб весной взять обратно до грамма, до зернышка. Сушили на печках, под кроватями. В избах стоял, как в амбарах, сырой, закромной дух пшеницы. Но это все было лишь полбеды. Беда была со скотом. К январю началась бескормица: что там бабы без мужиков за лето смогли накосить! И прикупить негде. Пришлось всем колхозом выходить в лес и вниз по реке, рубить веники — тальник, березу. Еще драли солому с амбаров. Но от такого корма скот начал шататься и падать. И порешили тогда на правлении — и Сергуня за это голосовал — резать стадо, все равно пропадет. Пусть уж лучше на мясо. И сдать! Все — для фронта! Для фронта. Сами мяса давно уж не видели… И опустели коровники и загоны. Одиноко, как на пепелище, каркало воронье. Жесткий ветер наметал под стены сугробы, и висели по пряслам в ожидании отправки задубевшие на морозе рыжие и пятнистые шкуры. И Полина Литяева, скотница, проходя по утрам на ферму, где остались еще племенные, каждый раз с содроганьем смотрела на эти шкуры, потому что помнила каждую корову по кличке, по характеру, любила их всех — и черную Марту, и комолую Майку, и Зорю.

А была Полина на шестом месяце. Хотя особой тяжести пока не чувствовала, но стала ступать осторожнее, тише, как по льду. Покрывалась теперь большим теплым платком, да над верхней губой и на шее Сергуня стал замечать темные пятнышки, как по весне. Эти пятна все увеличивались. Но ему это нравилось, даже тайно и умиляло, наполняло незнакомым чувством гордости. И вообще в дом пришло ощущенье чего-то важного, необычного. Ощущенье долгожданного третьего, что весной должен был появиться на свет, о котором они оба думали, но молчали.