Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XI

…От невеселого раздумья Серафиму отвлекли звуки, проникшие из-за деревянной перегородки. Это была Прасковья. Сегодняшняя утренняя колготня была особенно какой-то странной, не похожей на ее обычную нудную возню…

Из монотонного бормотания выделялось много отчетливых слов и фраз.

— Царство божие внутри нас… Скоро ли наступит кончина моя? За все надо каяться перед богом… Отойди от греховной жизни! Прощай брату своему, покрывай любовью грехи его против тебя…

Звуки прервались, и минуты две-три Серафима кроме ровного и безмятежного сопения детворы ничего не слышала. Вдруг ее кольнула тревожная мысль: «А не случилось ли что с головой старухи? Как быть?».

За стенкой что-то ударилось о пол. Почти одновременно вновь начались причитания, но на этот раз еще более туманные, загадочные для Серафимы. Сразу она не могла себе уяснить: или слух ее подводит, или слова произносятся на другом языке. Сначала звуки были негромкие, но потом начали усиливаться и стали похожими на клекот индюка. Слова то растягивались, как в заунывной песне, то вдруг смешивались в торопливую скороговорку.

— И ваге-умарен-ин! А бога-рамен-кра-бу-туран! Ур-ва-сипенуту?

Серафима не смогла удержаться, когда до нее донеслось рыданье хозяйки. Ей показалось, что кто-то заскочил в комнату Прасковьи, схватил ее за горло и душит. Серафима спрыгнула с печи и открыла дверь. На полу, скорчив тщедушное тело, на коленях стояла Прасковья. Костлявые плечи острыми углами торчали вверх, точно оберегали голову от падения в сторону. Лицо старухи было направлено кверху в темный угол.

Если бы в эту минуту в комнате был еще кто-то, то Серафима могла подумать, что над хозяйкой издеваются: насильно заставляют стоять в такой невероятной позе.

Серафима растерялась. Что делать? Броситься на помощь или куда-нибудь исчезнуть? К удивлению Волановой, Прасковья прытко вскочила на ноги, стряхнула пыль с колен, поправила юбку и села на табуретку спиной к выходу.

Серафима опустила занавеску и осторожно вышла. До рассвета она уже не могла заснуть, но лежала без движений. Выдавать свою осведомленность по поводу Прасковьиных странностей не хотелось, хотя любопытство разгоралось все сильней. Но разговориться с хозяйкой на эту тему она не решалась. И все же однажды Серафима осмелела.

— Теть Прасковья, какие-то ненужности стали в голову лезть, — начала она вкрадчиво. — Вы уж не серчайте на меня. Сама непутевая и вопросы такие же. Вот смотрю на вас и думаю; человек смиренный, независтливый, господа бога часто вспоминаете. Стало быть — человек вы верующий. А вот для бога даже иконки нет или крестика какого-нибудь…

После минутного молчания Прасковья потянулась к глиняной крынке, стоящей на столе, налила в кружку молока и начала отпивать мелкими глотками. Серафима поняла, что вопрос ее застал хозяйку врасплох. И молоко понадобилось, чтобы скрыть смущение, вызванное словами Серафимы.

— А ты, голубушка, не терзайся всякими тайнами, выбрасывай из головы их. Головушку надо держать, как горницу, — свежей и ухоженной… — отозвалась хозяйка, скосив глаза в сторону Серафимы. — Ведь все знать — надобно искус пройти большой. А на иконку я грош фальшивый пожалею…

— Да ну! — удивилась Серафима. — Какая же тут любовь к богу?

— Язык — он ведь помело, ляпнет, что нам на ум взбрело. Молиться иконе — это все одно, что плевать в колодец. Не бойся кнута, а бойся греха. Какой-нибудь пьяница намалюет рожицу, слупит с тебя трешку, а ты радехонька — на колени и давай молиться этой физиономии. Молочка-то не хошь хлебнуть? Прохладное, у Глафирки Трифоновой в погребке держу. Мой-то давно завалился, подправить силов нету.

Решив больше не донимать хозяйку дотошностью. Серафима пододвинулась к столу и кивнула в знак согласия.

— А правда, теть Прасковья, что некоторые держат лягушек в молоке, чтобы оно холодным было?

— Истинный бог, правда, дочка. Прошлый год, когда мой погребок подсыпался, я тоже захотела охолонить так молоко. И ведь надо старой додуматься до такого! Взяла кастрюлю и поплелась на речку. Часа два прыгала по берегу, старая дура. Вот бы кто увидел! Со смеху околел бы. Вся измокла, илом перемазалась. Из силов выбилась, гоняясь за одной попрыгункой. Высунет из воды свои бугорки и как будто ничего не видит. Только подкрадусь к ней, а она — хоп! И в другом месте уже сидит! Но все-таки нет-нет, потом пымала я плутовку, кастрюлей накрыла.

Прасковья остановила рассказ, подлила себе в кружку молока и как-то загадочно взглянула на свою квартирантку.

— Ну и что же! Дальше-то что?

— Дальше-то тоже дело было… Чуть поминалку не пришлось читать. Ей-пра! Пришла, значит, домой и бросила ее в крынку с молоком. Бросить-то бросила, а к вечеру совсем про это забыла. Память-то старушечья.

Серафима поморщилась и резко отодвинула от себя кружку с молоком. Хозяйка заметила это.

— Да что ты, голубушка! Не брезгуй! Той уж крынки нету. Это совсем не та.

— Все равно не могу, — передернула плечами Серафима. — Внушительная я такая. К нам как-то года три назад приноровилась одна бабка за молоком ходить. Дело-то не ахти какое — не жалко! Но вы знаете, как вспомню сейчас — муторно делается. За молоком-то приходила она не с кастрюлькой, а с горшком детским, ночным. Конечно, я понимаю, что он совсем чистый, прямо из магазина, а все равно не заставишь себя поверить, что из него молоко можно пить…

Старуха поскоблила пальцем за подбородком, криво усмехнулась.

— Ну уж коль ты напрямик, то и я тоже не буду утаивать… И вот, значит, под вечер надумала хлебнуть этого молочка. Сняла крынку с полки и только ко рту, а та как квакнет! У меня ноги подкосились, руки задрожали, крынка об пол как трахнется — черепки в разные стороны. А она, сатана проклятая, сидит в молочной луже и глазищами лупает, старается бельмы от сливок очистить. Ох, и пережила я страху! Аж обмочилась.

Доверие Серафимы к Прасковье постепенно укреплялось. Серафима стала замечать, что хозяйка не такой сухарь, как ей вначале показалось.

Прасковья, внушала себе Серафима, не относится к таким, которые хотят добыть чего-либо за счет другого. Говорила она прямо в глаза, хотя и никого не осуждала и не упрекала. И Серафиме хотелось поверить, что перед таким человеком можно открыть душу, услышать доброе слово.

Вскоре дом бабки навестила Агафья. Пришла к вечеру, когда хозяйка сметала ладонью со стола последние крошки, оставшиеся после ужина. Серафима, пристроившись около самых дверей, стирала в проржавевшем большом блюде детскую одежду. Тут же возле нее копошились с принесенными от отца деревянными кубиками Санька и Данилка.

— Здравствуйте вам! — появилась она у порога и бесцеремонно подняла на руки Данилку. Но тот, видимо, понял, что совершилось покушение на его игрушки, взвизгнул и забарахтался, стремясь освободиться от непрошенных объятий.

— Ты чегой-то с налету хватанула, как коршун цыпленка? — стряхивая с рук пену, спросила Серафима.

— Ворвалась, как в богадельню… Людей-то надо замечать!

Агафья повернула сияющее лицо. Только сейчас Серафима заметила, что за эти дни ее подруга во многом изменилась. Из-под палевой батистовой косынки выглядывала прядь усердно расчесанных частым гребешком волос, на щеках толстый слой пудры, который так и не мог скрыть здоровый загар тугих щек. Свежий блеск ее глаз говорил о недавно пережитом волнении.

— А я ведь была, была я нынче там, — не обращая внимания на упрек, радостно сообщила Агафья.

— Ошалела, што ли? Где была-то?

— У Михаила, у Михаила твоего была… Набралась я все-таки духу и заскочила к нему. Доски фуганком он гладил. Я ему сказала сразу: пол хочу тебе помыть. Бросил он на верстак свой струмент да как замашет руками — не надо, не надо, мол. Потом стал наперед меня и дорогу загородил. Не пущает. Не надо, говорит, он чистый. Пачкать теперь некому. Тогда я ему другое — про стирку намекнула. А он заартачился и аж побледнел от испуга. Ты знаешь, говорит, люди-то что скажут? Уходи, уходи.

Агафья оставила в покое мальчишку, присела на лавку, глубоко вздохнула и мечтательно произнесла:

— Ох, эти люди, люди. Всю жизнь мы их боимся, не хотим, чтобы про нас чего-то наговорили. А как доживем до старости — рады будем, чтобы кто-нибудь про нас посплетничал. Только никто и ничего про нас не будет говорить. А ежели у кого зачешется язык наплести — другие все одно не поверят. Раньше про меня чего только не трепали, а как дожила до тридцати — все языки проглотили: неинтересно про такую говорить. Схватила я, значит, в углу какие-то грязные тряпки, затолкала их под мышку и говорю: постираю, возвращу. Хотел было он у меня вырвать все это, но я увернулась. Ну, а потом вижу: подобрел все-таки, улыбка такая ласковая, добрая. Прибежала я домой — и сразу к корыту. Воду дождевую два дня хранила… Вот еще поглажу, тогда снова заявлюсь…

Сияющая Агафья, казалось, не заботилась о том, слушают ее или нет. И Серафима действительно ее уже не слушала. Она отвернулась и уставила пустой взор на висевший в углу желтый пучок высушенного бессмертника.

В голове все спуталось. Раньше, посылая Агафью к Михаилу, Серафима испытывала чувство облегчения, думая, что искупает частицу своего греха перед мужем. Ведь с такой женой, как Агафья, Михаил до конца дней мог жить в мире да согласии.

Но Серафима чувствовала, что кривит душой перед собой. И иногда уже начинала жалеть, что затеяла такую заварушку с Агафьей. Все снова и снова пыталась Серафима переосмыслить случившееся. Не со зла она нанесла Михаилу удар… Не думала она тогда досадить ему. Все делалось с думкой о себе, с желанием ублажить себя. Ведь она считала, что, живя с Михаилом, чего-то не добирает, что-то главное упускает.

А что сейчас? Вся деревня ждет с нетерпением ее помолвки с Петром. Все жаждут новых судачаний. Хочешь не хочешь, а теперь приходится оставаться отрезанным ломтем. Не знала Серафима раньше, что от такого мирного развода будет так муторно на душе. Лучше было бы, если он с треском выпроводил ее из дому, думала она. Что-то не разряжено, что-то висит камнем, чему-то нужно выйти наружу, взорваться, очистить душу. Тягостно от того, что Михаил не считает ее врагом своим, не горит желанием отомстить ей. Не отдавая себе отчета, Серафима завидовала тем, кто уходил из дома, громко хлопнув дверью, четко выразив этим то, что хотел сказать, что хотел сделать.

Вспомнился Михаил, не знавший просвета в работе, без ропота каждодневно тянувший свою нелегкую лямку, делая все, чтобы семья жила в достатке, в благополучии. Знала она, что природа наградила его большой добротой, но не дала ему такого, как ей казалось, огненного сердца, каким обладал Сырезкин. И еще вспомнились последние слова Михаила.

— Зря тогда, кажись, Петькину гармонь хлобыснул, — угрюмо говорил он, провожая за ворота повозку со скудным скарбом, который Серафима взяла для себя и детворы. Потом, отпустив поводья коня, добавил: — Надобно вашей свадьбе тогда быть, а не моей. Правильно Петька сказал…

Все это успело еще раз промелькнуть в сознании Серафимы, пока перед ней стояла возбужденная посещением ее бывшего мужа Агафья.

Чем больше говорила Агафья, а точнее — перемалывала уже несколько раз сказанное, тем больше казалось, что она уже безумно заговаривается, наслаждаясь предчувствием близкого счастья.