Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXXX

Наверное, все базары, одинаковы своей бестолковостью, колготней, смешением всевозможных звуков, исторгаемых одновременно и от избытка радости, и от огорчения, от необходимости скрыть плутовавые намерения при купле или продаже.

Без пестроты звуков и одеяний людей, топчущихся здесь по делу и без дела, не может быть базара. Здесь никто не имеет права сказать: «Прикрой, братец, рот!» или «Не ширяй меня в бок!». Да и никто не пытается этого делать. Иначе можно достукаться — кто-нибудь просто-напросто пошлет куда-нибудь, сопроводив при этом словечком неприятным для слуха.

Серафима не сразу проникла в эту, точно постоянно кем-то перемешиваемую людскую массу. Постояла немного в нерешительности. Начала прислушиваться к голосам. Она понимала, что многих сюда пригнали не прихоть и вычура, а отчаянное мыкание в надежде добыть для семьи каких-то припасов, приобрести что-нибудь на ноги или на плечи. Уж немногие теперь имеют возможность купить, а чаще выменять то, что создавалось мужскими руками. И все больше становится таких, которые рады уж иметь хотя бы какие-нибудь обшарпанные паголенки. Обноски, опорки, обрезки, лоскуты тоже приобрели меновую стоимость. Начинал властвовать один принцип — лучше что-нибудь, чем ничего.

Правда, в этой густой толпе кое-где шныряли всегда шустрые, как щучки, с чуть с прищуренными глазами хищников барышники, спекулянты, мешочники. Лихолетье — время бед и смут — для них, как и для тифозных вшей, всегда является питательной средой, благоприятным периодом размножения.

С точностью психолога эти люди могут по глазам человека определить, насколько он голоден, насколько он нуждается в какой-нибудь тряпке или обветшалом ватнике. И промаха не будет. Доверительно, словно по-свойски, кивнет он сытой харей. Покажет из-под полы буханку черствого хлеба и безразлично произнесет: «Сто двадцать рублей. Хошь бери, хошь нет». И повернется с намерением уйти прочь от покупателя.

Но не сделает он и двух шагов, как натруженная, мозолистая рука влепится в его овчинный полушубок. Негнущиеся от мороза пальцы отсчитают двенадцать червонцев человеку, который хорошо знает, как из хлебного припека делать деньгу, как можно строить свое счастье в лихую годину.

— Меняю тыкву на две миски муки. Вкусная, сладкая! — приглашала к своему товару звонкоголосая тетка.

— Кому картофельных лепешек? Подходи! Румяные, пышные, даровые — пять рублей за штуку! Последние, остаточные! — заманивала к себе другая торговка.

— Кусок сала дам за варежки!

— Ай-яй-яй! Держи окаянного! Рыбец слямзил!

Недалеко от толчка ровными рядами расположились торговцы всевозможной утварью. Чего тут только не было: и посудины, и петли, и потресканные деревянные ложки, и невесть для чего потребные набалдажники, загогулины и банки с какими-то снадобьями; и перепачканные золой куски сомовины. Но не все здесь действовали приемами спекулянтов.

Шустрые торговцы для удовлетворения всех налево и направо разбрасывали зычные байки, смачные шутки, разводили ради потехи никчемную антимонию.

Вот горбатый мужичок разложил подле себя коробки с какими-то светлыми кубиками и хватает за полы почти каждого прохожего.

— Берите пасту, берите пасту! Убирает с одежды и мазутные, и масляные пятна. Может убрать грязные пятна и с шерсти, и с диагонали, и с сукна…

Около «химика» остановился мужик в замызганной и засаленной телогрейке и в таких же ватных брюках. Он смотрит на товар вывороченными, захмелевшими глазами и скрипучим голосом произносит:

— А с биографии может эта кислятина вывести пятна, а?

— Может, может! — живо откликнулся горбун. — Берите, берите — рубль кубик! — но тут же спохватился, опомнился и, ощерившись на всю ширь рта, поправился. — Нет, нет, извините! С биографии не берет… Сам весь в пятнах хожу. Самому бы почиститься не мешало.

— Эх ты, клизма! Кому нынче твой товар нужен? Жратвы лучше припер бы, — упрекнул продавца долговязый и поплелся дальше.

А вот и другой, тоже употребивший горячительного, ходит по рядам и подбрасывает для уморы всякую всячину.

— Ты скажи, — одеревенелым языком пристает он к бабке. — А когда покойник умирал — потел он или не потел? Потел, говоришь? Это ведь очень хорошо, это очень хорошо! Это очень пользительно для организма.

Тревожные и возбужденные разговоры о войне слышались всюду.

— Оказывается, Расею пришли захватывать не только немцы! — бойко выкрикнул кому-то, как для глухого, неудавшийся ростом старичок. — Мой сынок, Трошка, писал как-то, что к ним под Воронеж нагнали етальянцев каких-то, чудной народ, говорит. Окромя лапши ничего не ядять. Недород у них ноне, не с чего стало стряпать эту лапшу — вот они приплелись к нам. А еще какие-то голубые штанцы появились. Ей, пра! У них ихняя дивизия называется голубой. А эти одними апельсинами кормятся. Немцы их в супряги взяли. А когда они побежали — все эти апельсины порассыпали…

А чуть в сторонке плотным кольцом десятка два женщин кого-то обступили. Серафима заметила, что ведут они себя как-то странно. То вдруг все разом загудят, словно растревоженные шершни, то мгновенно, как придавленные, утихают. Подошла поближе, протиснулась.

На большом дощатом ящике смиренно, в позе святого херувима сидел плотный мужчина средних лет. По одежде его Серафима определила, что он не лишен достатка. Добротная, покрашенная в черный цвет дубленка, новые, умелой рукой скатанные валенки. На голове рыжая пыжиковая шапка.

Женщины жаждущими глазами уставились в неподвижное, сплошь изъеденное оспой лицо. Таким же окаменелым и пустым был взор этого мужчины Серафима поняла: это был слепой гадальщик. На плотно сжатых коленях лежала массивная книга из толстых, почти картонных листов, сплошь утыканных точками.

— Моя, моя очередь! — отпихивая других, доказывала свою правоту раскрасневшаяся и чем-то взволнованная женщина.

— Ты еще деньги сперва найди, а потом суйся!

— Не твоя забота! Без денег никто не гадает! — отпарировала женщина, лихорадочно шаря где-то сбоку, в складках старой паневой юбки. Наконец она вытащила из кармана и торопливо сунула рябому пятерку. Тот не спеша расправил ее, старательно прощупал и положил деньги в полевую сумку, уже изрядно пополневшую от выручки.

— От Васеньки, моего сынка, вот уже третий месяц писем нет. Последний раз порадовал, что цел и живехонек, в атаку ходил, двух фашистов заколол… А вот сейчас…

Гадальщик степенно переложил несколько тяжелых листов и начал водить пальцами по наколкам.

— Ваш сын Василий, — начал он ровным, монотонным голосом, — заслужил боевое уважение…

— Вот, вот он у меня такой, — всхлипнула женщина.

— И приходила эта похвала и от командования, и из казенного дома…

— Значит, живой, живой? Я спрашиваю — живой, а?

— У вас нет основания для преждевременного волнения, — продолжал слепец. — Пройдет немного времени, и вам доставят все вести, касающиеся вашего геройского сына. Все происходящее с ним, касающееся этого стремления порадовать вас, как родную мать, согласуются с закономерностью нашей действительности. В настоящее время в казенном доме решается вопрос о предоставлении к награде вашего сына.

— Так живой он или нет? — продолжала добиваться своего растревоженная женщина. — Ничего что-то не разберу…

— Не перебивайте! Я читаю, что здесь написано, а не просто говорю: у вас нет оснований для преждевременного беспокойства, время вам сообщит… Все происходит как угодно богу.

Вытирая кончиком платка глаза, женщина начала выбираться из окружения.

— Наверное, все-таки живой, дай бог, дай бог, — без конца твердила она, торопливо застегивая пальто.

А возле гадальщика уже снова гудели, наперебой совали рябому загодя приготовленные пятерки. Серафима отошла подальше. Но слух никак не мог освободиться от назойливых и неистребимых просьб.

— Про Егорушку скажи! Он в госпитале сейчас. Как там у него?

— Гриша пропал без вести…

— А скоро ли фашиста угробим?

— Похоронку третьего дня получила. Мишеньку убили… Может быть, напутали где-нибудь? А? Скажи!

Серафима снова окунулась в свои тяжелые мысли.

«А может быть, про Мишку погадать? Как ему там живется у фашистов? На своих же российских пошел…».

Но тут же отогнала от себя эту непрошенную мысль, которую вдруг заглушила заунывная песня. Ее затянул безногий молодой мужчина в серой шинели, в солдатской шапке, сидевший совсем рядом.

Он сидел на розвальнях, бросив на снег свои костыли.

— Эй, товарищ, товарищ, болят мои раны… Болят мои раны тяжело, — выводил он под аккомпанемент хриплой двухрядки.

Стоявшие чуть поодаль женщины смахивали слезы, с унынием посматривали на солдата-калеку.

Серафиме вдруг захотелось мгновенно исчезнуть, безвозвратно кануть куда-нибудь, навсегда сбежать. Ей почему-то показалось, что все эти житейские нескладности и беды происходят только из-за нее. Только из-за нее. Из-за нее Воланов стал предателем, из-за нее вот этим людям приходится страдать, переживать ужасы, терпеть лишения…

Серафима отвернулась и решительно сделала несколько шагов в сторону. Вспомнила про платок, который ей нужно было обменять на продукты. Развязала узелок, похлопала рукой по мягкой и пушистой дымчатой поверхности, наполовину развернула платок и перекинула его через руку.

Покупатели нашлись сразу. Но всех их опередила невзрачная с покрытым белесым мхом лицом старушка. Она вцепилась в платок сухими пальцами и потянула его к себе. Со стороны показалось, что этот человек не покупатель, а хозяин вещи, схвативший на месте преступления вора. Спрятав всю пятерню в пуху, она начала усиленно мять платок, без конца подносить к подслеповатым глазам.

— Постыдилась бы такое людям подсовывать, — прохрипела старуха после длительного осмотра и беспрерывного шмыганья носом. — Одна шленка, пуху-то почти ничего нет. Сажей накрасила… Сколь хошь?

— Два пуда муки и три ведра картошки.

— И-и, бабоньки, жирновато, жирновато получается. Портянка нестиранная. Четыре ведра картошки, без муки — красная цена ему. И то еще лишку будет…

Подошли еще три женщины. Тоже захотели посмотреть платок, но старуха, не прекращая брюзжать, все же упредила их желания. Она загородила от них покупку своим согбенным, худосочным телом.

— Проходьте, проходьте, тутоньки уже все обговорено.

Однако этим ей не удалось погасить любопытство подошедших.

— Почем сошлись? — поинтересовалась одна из них.

— А неплохой вроде бы… — добавила другая.

— Три меры картошки да два пуда муки прошу… — негромко пояснила Серафима.

— Да ты что, дурочка, што ли? — пристыдила ее третья. — За такой платок шесть пудов сеянки не жалко было бы.

Старуха резко повернулась.

— Ах ты, погань! Кто тебя сюда подослал? По базару шастаешь, дармовой кусок добываешь? Уматывайте, уматывайте отселева, мы уже обговорили, еще две меры картошки добавлю… Хватит тут блажить. Ишь, выжиги подвернулись. Беру эту портянку — шесть ведер картошки не жалею.

Но подошедшие оказались не из уступчивых. Привередливое бормотанье и алчность старухи лишь разожгли их торговый азарт. Сообразив, что скаредная покупательница норовит почти дарма урвать хорошую вещь, а попросту говоря, норовит надуть человека, они решили досадить ей. Но осуществить это намерение было не так-то уж просто. Старуха ни за что не хотела разжимать утопшие в пуху скрюченные пальцы, выпустить добычу.