Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXII

Казалось, природа позволила себе понежиться. Свежи и ласковы были утренние лучи. Они скользили по крепнущей зелени раннего лета, пробирались в отсыревшие за ночь овраги, изгоняли оттуда жутковатую темень. Струилось добродушное тепло из одичалых залогов.

Как радостный и сияющий гонец, приходило утро ко всему живому, будило, отгоняло все, что дремало, взывало к движению, пробуждению, улыбкам.

И все живое торопилось откликнуться на этот зов. Спешили заявить, напомнить о себе и вечно просящие милости у сильных — пигалицы, и могучие, с надменным взглядом владыки беркуты, и все, что прыгает, ползает. И далеко вокруг разливаются перемешанные звуки этого импровизированного хора мелодичных, кричащих, каркающих, попискивающих и стрекочущих голосов. Все было так, как должно быть в бодром и здоровом организме природы.

Не дремала в эти ранние часы и деревня. По укатанной проселочной дороге то и дело грохотали окованные железными обручами колеса телег, то там, то сям слышались хлопотливые голоса доярок, побрякивание подойников, растарахтелся заночевавший в деревне эмтээсовский трактор, ушло на кормежку облегченное после дойки стадо коров.

Еще до восхода солнца Серафима со своей хозяйкой отправились в Краюшкино. Члены общины выделили им участок картофельного поля пресвитера, которое они должны прополоть до начала моления.

Для Серафимы это было уже не первое задание секты. Приходилось заниматься и уходом за скотиной, и поливом огорода. Работе она не противилась. Как всегда, испытывала удовлетворение от того, что ее руки сделали что-то нужное.

Отношения с пресвитером и его подручными постепенно восстанавливались. Парамон в конце концов уступил настойчивости Серафимы, объяснил ей, что покалеченного Гордея он отправил в районную больницу на попутной машине. Парамон даже знает шофера. Его фамилия Василий Семенович Иванов.

И хотя отсутствие Гордея заставило его обязанности по хозяйству распределить между членами общины, никто о проказнике-богохульнике никогда не вспоминал.

В такое благоухающее время лета хотелось видеть только хорошее, верить, что все в жизни создано только для светлого, прекрасного, доброго…

Вернулись в тот день Серафима с Прасковьей поздно вечером. Хозяйка сразу же с порога в постель: свалила усталость. Серафима решила немного повозиться с одеждой детворы, приготовить ужин. Уже начало на дворе темнеть, а мальчишки почему-то не возвращались с улицы. После отъезда отца они приноровились большую часть времени проводить у соседских ребятишек. Данилка был окружен гораздо большим домашним вниманием. Виновницей этого была Агафья. Она по-прежнему не скупилась на время, чтобы повозиться с малышом, который с каждым днем все забавнее становился со своими новыми открытиями. С каждым днем все полнели и розовели его щеки. Беззаботным колобком он беспрестанно крутился между взрослых, смешил своим выплясыванием фигур, мурлыканьем.

К Агафье он привязался особенно. Он уже в ней видел не гостью их дома, а равноправного члена семьи И нередко хныкал, требовал, капризничал, когда Агафья долго не появлялась.

Как-то незаметно чувства Агафьи к малышу перерождались прямо-таки в родительские. Иногда он часами не сходил с ее рук. Кормила из ложки, варила, чинила, а нередко и приходила в дом с обновкой для него. Ко всему этому вскоре все привыкли и перестали удивляться.

…Серафима собралась было искать детвору, как натолкнулась взглядом на маленький клочок бумаги из тетрадного листа, лежавшего на столе. Зажгла лампу и поднесла бумагу к глазам. Промусоленным химическим карандашом рукой Саньки на ней были выведены слова: «Дядя Петя увез нас с тетей Агафьей к себе в гости. Приедем вечером!»

— Вот еще до чего додумался! — в сердцах произнесла Серафима и швырнула записку на стол. — Послал же нам господь мучителя!

Не успела Серафима все обдумать, прикинуть что к чему, как на улице послышался шум подкатившей к калитке двуколки, ликующие голоса детворы. Дверь широко распахнулась, и на пороге появились Санька, Данилка и Агафья. Руки мальчишек были заняты свертками, кульками. Агафья, как купчиха, обвешалась связками сушек. Данилка подбрасывал кверху игрушечную дудку. Он хотел что-то выкрикнуть, но мать строго прицыкнула.

— Выйди, поговори с Петром, — кивнула Агафья на дверь. — Хороший человек… Хороший у тебя будет муж… Иди же, ждет человек…

Серафима накинула на плечи шаль и не торопясь вышла на улицу. Сырезкин прохаживался вокруг мерина, поправляя новенькую сбрую.

— Ты уж не дуйся, милашка! Наперед знаю, что ты хочешь сказать, — произнес он добродушно.

— Зачем детей растравливаешь? У них есть отец — пусть и заботу о них имеет. Прекращай… А то ругаться будем.

Сырезкин не сводил глаз с Серафимы. Видно было — он волновался, то и дело беспричинно одергивал рубаху, звонко пристукивал подошвой сапога о землю.

— Сима… Еще раз тебе хочу сказать. Может быть, последний раз… Заглодала ведь она меня совсем, эта подколодная змеюка. Совесть в петлю гонит… Разбил тебе семью, подлец. И мальчишек жалко… Они-то за что терзаются?.. Давай все таки наладим все, а? Я уж пацанам твоим показал комнату, в которой они будут жить.

Говорил Петр с жаром и волнением, иногда, не закончив одно слово, хватался за другое, как будто боялся, что оно ускользнет и ему не удастся все высказать.

— Ты знаешь, милашка, судьба нам велела быть вместе, а мы хотели по-своему сделать… Но видать, не нам с тобой против бога.

Петр еще что-то хотел высказать, но Серафима его перебила.

— Ты умный мужчина, Петенька… Теперь я вижу все это… Но сейчас нам уже незачем встречаться. Я с Михаилом, может быть, и сойдусь сызнова. Обещался простить меня… Даже не вспоминать… Дети все-таки, — без колебания соврала Серафима.

Как от физического удара отпрянул назад Сырезкин, схватил дрожащей рукой вожжи…

— Э-э, да ты, оказывается, совсем безмозглая! — с злобной обидой протянул Петр. — Ей хотел добра, а она козявку из себя корчит… Простит… Гляди-ка! Он нарочно тебе дал согласие сойтись, чтобы позор с себя смыть. Ведь как получается: баба рога наставила ему и бросила… А кто может такое простить? А вот сейчас вы сойдетесь, поживете месячишко, и он тебе по мягкому месту врежет — и уматывайся. Тогда все увидят, что не ты, а он тебя выдворил… Поняла? Уж такое не сообразишь, эх ты!

И Серафима заметила, что Петр снова начал горячиться.

— Да ну ладно, пусть это будет по-твоему. Тогда давай хоть простимся как следует, все-таки мы как-никак родные люди. Ты ведь у меня вот тут застряла…

— Ну проститься, так проститься… Прощевай, Петенька. Чтобы тебе всегда жилось сладко!

С тяжелым сопеньем Петр пододвинулся к Серафиме.

— Садись в двуколку, прокатимся… прокатимся, и я тебя сюда же обратно доставлю… Иль забыла, как нам хорошо было? Ты же одна живешь. Живой ведь ты же человек? Не отказывайся…

— Ой, не могу. До свидания, Петенька. А то ты ведь, дьявол, опять уговоришь! — Серафима лукаво погрозила Сырезкину пальцем и скользнула в открытую калитку.

Минуты две на улице было тихо. Потом колеса двуколки загрохотали по дороге.