Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXXXII

Утром, поеживаясь от морозца, Серафима спешила к условленному месту, к перрону вокзала. Кадкин уже был там. Он расхаживал взад-вперед по бетонной площадке, заложив руку за спину, другой упирался в батожок. Увидев Воланову, улыбнулся, отвесил поклон.

— Сейчас мы нажмем на Василия Егоровича! — кивнул он головой в сторону, давая понять, что нужно идти именно туда.

Прошли несколько проулков разнотипных деревянных домов, остановились у металлических ворот, устроенных из проржавевших кусков жести. За широкими прокопченными окнами лязгало железо, слышались резкие и глухие удары. Тяжелый густой дым вырывался из железной трубы и тут же падал на крышу, коптил землю, обдавая прохожих едким запахом плохо перегоревшего угля.

— Ты здесь немного подожди, я пойду все обговорю с Егорычем. А то при тебе не все удобно будет калякать… Я сейчас.

Кадкин протиснулся в узкую калитку, юркнул в открытую дверь. А Серафима неторопливо начала прохаживаться по хорошо утоптанной, черной от копоти дороге. Мороз, начавший крепчать в утренние часы, продолжал набирать силу. Сухие, трескливые звуки доносились из-под полозьев проезжавших саней, под ногами, словно капуста под мощными зубами, захрумкал снег. Серафима несколько раз прошлась туда-сюда, с нетерпением поглядывая на дверь мастерской. Прохлада начала проникать под плохо уже сохраняющее тепло пальто, пощипывать в непросушенных валенках пальцы ног.

По подсчетам Волановой она уже отмерила не меньше трех километров, но Кадкин все не показывался в дверях.

Прошлась туда-сюда еще несколько раз. Кадкин не выходил. От холода начали дубеть руки. Серафима резко остановилась у ворот, внимательно взглянула на непроглядываемые стекла окна и вдруг как-то странно улыбнулась.

— Вот дура! Вот дура! — вполголоса произнесла она. — Все-таки правду говорят, что у баб ум, как у курицы. Я ему отморозила ногу, а он мне за это квартиру, работу да еще и детей устроил? Это надо ведь быть такой пустоголовой! Петька Сырезкин, тот хоть сразу тогда сказал; «Я тебе решил отомстить», а этот паразит поумнее: вон чего натворил, тихонько смылся — пусть, мол, тоже чего-нибудь себе отморозит.

Далеко засунув ладони в рукава пальто, Серафима торопливо направилась в сторону вокзала. Дошла до угла дома, за который нужно было сворачивать, и вдруг за спиной услышала голос Кадкина.

— Вот видишь как! — припадая на левую ногу, бежал он к ней. — Не выдержала, понимаю. Не поверила. Понимаю. Ты уж не серчай. Сразу же не обговоришь. Нынче ничего легко не получается… Но славу богу: все решили. Идем к Василию Егоровичу. Ждет. Сама там все услышишь.

Кадкин взял Воланову под руку и повел ее к мастерской. Василий Егорович встретил их добродушной улыбкой. Он оторвался от чтения какой-то бумаги и кивнул на табуретку. Серафима бросила на него недоверчивый взгляд. Мужчина лет под сорок. Круглолиц, с большим крутым лбом и маленькими подвижными глазами. Он сидел вполоборота к дверям, а когда повернулся к ней, Серафима заметила, что левый рукав суконной гимнастерки был пуст и внизу зажат широким поясным ремнем.

«Ведь прямо-таки как у Петьки Сырезкина», — успела мелькнуть в голове непрошенная мыслишка. На миг перед глазами появилась та же самая сцена на базаре.

Серафима почувствовала облегчение от того, что ее новый знакомый не стал ее ни о чем расспрашивать — ни о доме, ни о муже.

— Негоже, что так получается, — произнес он негромко, как бы для себя. — Мы за них идем на смерть, а они тут, в тылу, должны от голода помирать.

Воланова присела на табуретку, не отрывая глаз от Василия Егоровича.

— Условия, значит, такие! — круто повернул начальник. — Хлебная карточка на восемьсот граммов в день. Детей тоже пристроим, кое-что придумаем. Займете комнату Кадкина — он через час от нас уезжает… Обязанности ваши на первое время будут такие; выполнять будете работы подсобного и уборщицы. Подносить к станку заготовки, убирать детали, стружки и все другое в этом роде… Сейчас Корней Михайлович покажет вам свои хоромы, а через два-три часа наш завхоз поедет в ваши края по своим делам и поможет вам перевезти сюда и деток, и кое-какой ваш скарб…

Слова Василий Егорович произносил с расстановкой, почти на каждом делая ударение. И Серафиме показалось, что на нее сыпятся один за другим круглые, тяжелые шары. Их невозможно пропустить, от них нельзя увернуться… И растерянная, расстроенная, она после каждого слова кивала головой в знак согласия.

Сразу же после встречи с Василием Егоровичем Кадкин повел Серафиму знакомиться с ее новым жильем. Оно располагалось недалеко от мастерской. Это была отдельная небольшая комната в приземистом и длинном здании барачного типа. Кроме топчана, на котором лежали измятый рыжий матрац, котелок, кружка, никакой другой утвари Серафима не заметила. На подоконнике валялась алюминиевая ложка. У самых дверей стояла печурка с плитой на две конфорки, с небольшой прокопченной дверцей.

Кадкин сел на кровать и ловким движением руки выволок из-под нее небольшой фибровый чемодан. С той же проворностью он извлек из-под топчана наполовину чем-то заполненный вещевой мешок. Корней Михайлович расслабил лямки и вытащил из мешка небольшой кусок сахара. Потом он взял с подоконника ложку, а на ее место положил сахар и задумчиво взглянул в окно.

— Вот и все мои сборы! — бодро произнес он, поднимаясь с кровати. — Через сорок минут поезд отправляется. Мне пора. Хочу, чтобы тебе с детками неплохо жилось. Василий Егорович не подведет… пропасть не даст… в столовую будете ходить.

Кадкин закинул на плечо вещмешок, и перед глазами Серафимы невольно предстал точно в такой же позе Михаил, когда услышал на улице тарахтенье подъехавшей за ним телеги. И подумала: вот такими они бывают, проводы, в это тяжелое время… Кому-то доведется здесь забросить на плечо этот вещмешок, а для кого-то здесь последние прощальные взгляды, а может быть, расставания навсегда, навеки.

— Я пойду провожу тебя до вокзала… еле слышно сказала Серафима, поправляя на голове платок. — А сахар-то чего выложил?

— Коль уж решилась пройтись со мной — идем, — не обращая внимания на вопрос Серафимы, предложил Кадкин и сунул ей ключи от комнаты.

Они шли по неухоженным закоулкам городка. Корней Михайлович без умолку что-то рассказывал, но Воланова слушала его плохо. Она терзалась желанием что-то спросить, узнать у Кадкина. Но в голове все перемешалось. Она еще не могла отогнать от себя всякие сомнения и неуверенность. И хотя отношения с Кадкиным установились неплохие — было что-то в этом нескладное, непонятное.

— Корней Михайлович, одного не пойму, — решилась она перебить Кадкина, — почему так получается? До тех пор, пока мы не вышли из этого дома, я все еще думала, что ты что-то запросишь у меня за эту свою доброту или сыграешь надо мной какую-нибудь шутку… Тогда было все понятно, а сейчас — ничего не пойму. Выходит — я тебе отморозила ногу, а ты мне за это дом и работу, и хлеб…

Кадкин рассмеялся, замедлил шаг и поменял в руках местами чемодан и батожок.

— Конечно, получилось чудно. Это ты правду говоришь… Но ты зря думаешь, что я ничего не получил за то, что помог тебе. Много получил. Например, скажем, такой факт. Стоит перед тобой голодный плачущий ребенок и просит хлеба. И вот ты его накормила, напоила, и он начинает звонко смеяться, радоваться, играть… Короче, он становится тем, кем ему подобает быть в его младенческие годы… Разве ты не получишь удовольствие от того, что именно ты возвратила эту радость?..

Кадкин замолчал, увидев небольшое здание вокзала. Длинные вереницы вагонов и снующий между ними крикливый паровоз «кукушка», видимо, заставили Корнея Михайловича переменить мысли.

— Буду добираться до Барнаула… Говорят, что где-то в тех районах есть эвакуированный детдом, в котором много детей, затерявшихся во время всяких бомбежек… Если там не найду Ванюшу — немного поработаю и двину в сторону Уфы.

— А тебя в армию не заберут? — неожиданно спросила Серафима. — Ведь еще не старый… Таких берут…

Кадкин снова повеселел, искоса посмотрел на собеседницу.

— Не захотят со мной связываться. Я уж там попахал немало. Бок осколком вырвало, левая рука не гнется — пулей прошибло. Да вот еще и ранение на бабском фронте получил…

Веселье Кадкина переросло в хохот. От смеха он весь затрясся, задергался, потерял дар речи. Серафима вначале тоже было звонко хихикнула, но тут же пересилила себя, вспомнив, что именно она нанесла этому, и без того покалеченному человеку, еще одну рану.

Как будто угадав мысли Серафимы, Кадкин сквозь смех, с трудом добавил:

— С вашим братом тоже надо быть поосторожней. Тут так же, как на фронте. Пошел в наступление, а точных сведений о противнике нет. Вот и напоролся, получилось ненужное кровопролитие. И ты знаешь, Серафима, теперь я каждый день буду лишний раз улыбаться. Как взгляну на свою культяпую ногу — так и вспомню тебя и свой поход к тебе.

— Не надо так… — грустно произнесла Серафима. — Ты будешь веселиться, а я — казниться… Не специалист ты по нашим делам. Тебе бы вот у Петьки Сырезкина поучиться…

— Что это ты мне второй раз напоминаешь эту фамилию? Кто же он? Может, в книгах о нем пишут…

А уж на этот раз от смеха не удержалась Серафима.

— Из цирка, из цирка он, Корней Михайлович.

— Из цирка, говоришь? — скучно произнес Кадкин и кивнув в сторону проходившего старичка-железнодорожника. — Сейчас отправляться будет наш… Мой вон тот вагон. А цирк я как-то раньше не любил, не знаю ничего про него.

— Неужели ты к нам больше никогда не приедешь? — спросила Серафима и посмотрела прямо в лицо Кадкина.

— Если говорить правду — то скорее всего получается, что я уже никогда не приеду. Не знаю, сколько еще надо будет покататься, чтобы найти мальчишку. Второй раз уже не придется заворачивать. Я пойду прямым ходом домой. Дел уйма будет.

Старичок-железнодорожник ударил железкой о кусок подвешенного рельса. Стоявшие на перроне люди зашевелились, отъезжавшие направились к своим вагонам.

Серафима с грустью посмотрела на Кадкина. На скуластом его лице вновь появилась улыбка, которая сама говорила за себя: «Ну вот и все. Желаю счастья!». И может быть, именно в эту секунду Серафима острее почувствовала, что теряет еще одного из тех людей, которых так сильно не хватает ей в последнее время, которых в свое время не понимала. Смахнув слезу, она быстро сделала шаг вперед, к Кадкину.

— Я знаю, что ты ведь сам не догадаешься…

Она обхватила руками шею Кадкина и начала целовать в щеки, губы. Корней Михайлович растерянно заморгал, выронил из рук чемодан.

Послышались второй и третий удары, Басовито и угрожающе загудел паровоз. Кадкин подхватил чемодан и резко повернулся к составу.

— Счастья тебе, Серафимушка, счастья! — тараторил он на ходу.

Видно, ему трудно было сразу с покалеченными рукой и ногой взобраться на подножку вагона, и он торопливо начал совать чемодан в тамбур. Серафима подбежала к нему, выхватила вещмешок и помогла Кадкину подняться на подножку.

Колеса скрипнули по промерзшим рельсам. Длинная грязно-зеленая масса вагонов плавно двинулась вперед.