Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXVII

Светлый и лучезарный июньский день пришел с тяжелой ношей — вестью о войне. Не всех мрачное сообщение застало дома, не все одинаково восприняли его. Призадумывались те, кого жизнь два десятка лет назад заставляла через пороховой дым смотреть на слезы, на потоки человеческой крови, на предсмертные судороги близких. Думали, что все это уже в прошлом…

Но вот осенним листопадом посыпались на города и деревни повестки о призыве в армию. И только теперь становилось особенно ясно, что война полыхает не там где-то, она постучала и в твою дверь. И, может быть, постучала для того, чтобы взять из этого дома навсегда, безвозвратно самого дорогого и близкого человека, единственного кормильца.

— Неужто к нам! — в отчаянии вскрикивали женщины при виде усталого и припудренного дорожной пылью рассыльного райвоенкомата. — Может быть, все-таки мимо?

И замирало сердце у матерей и жен, когда этот малоразговорчивый гонец переступал их порог, протягивал серый листок повестки и, ткнув в ее нижний угол, сухо произносил: «Вот тут распишитесь. Завтра в военкомат. Запасное белье, на три дня харчей, кружку и ложку надо взять!»

И хотя нежданным был этот курьер войны, никто не закрывал перед ним дверей, никто не отказывал ему в глотке освежающей воды и даже в обеде.

Уже в первые дни войны не менее четырех десятков парней и мужчин Самойловки уехали на сборный пункт в районный центр. Хмельной бражкой забродили деревенские улочки. С раннего утра до глубокой ночи под женские слезные причитания, под охрипшие и осипшие голоса подвыпивших, под звуки уже потерявших речистость гармоник шли проводы завтрашних ратников. Одни собирались, другие, предчувствуя скорое расставание, поднимая дорожную пыль, бродили от дома к дому, выкрикивали хмельными голосами напутственные слова, обещания скоро встретиться.

Весть о войне повергла Серафиму в полную растерянность. В душе заговорило то, чего она не замечала раньше. Приблизились дни призыва в армию Михаила, который уже возвратился из поездки по Казахстану.

Радости Данилки и Саньки не было конца. Они целые дни проводили у отца, осыпая его бесконечными вопросами, не желая отлучиться от него ни на шаг. Детям Михаил привез множество подарков: и вельветовые курточки, сшитые на мусульманский манер, и сапожки из замши, которые именовались ичигами. О лакомствах не приходилось и говорить. В руках мальчуганов появлялись то тульские пряники, то казахские сладковатые лепешки, то белые, точно слепленные из известки, кусочки кисловатого татарского «крута». Дети нередко оставались ночевать у отца. И получалось так, что Серафима не видела их целыми днями.

Но однажды утром Санька вернулся к матери в сельсоветское жилище раньше обычного, утром.

— Мам, папка тебя зовет. Говорит, пусть зайдет на минуту, — объявил он с порога.

Бесхитростные слова Саньки словно ошпарили Серафиму кипятком. Что-то безжалостное и резкое ударило по сознанию. Что это? Разве может он еще меня приглашать? Для чего? Бросить последние обвинительные и оскорбительные слова, избавить себя от всего? Очиститься от накипи на сердце. Наконец-то он все-таки решился!

Серафима, немного поразмыслив, решила сходить к Михаилу. Да, он имеет право высказать ей все. Она заслужила это. Будь, что будет. Хорошего от этой встречи Воланова ничего не ждала. Сама не зная зачем, надела на себя праздничную кофту, тщательно расчесала и закрутила на затылке в толстый и тугой жгут волосы.

Михаила застала в прихожке. Он стоял около косяка в нательной рубахе перед повешенным на гвоздике круглым зеркальцем и скоблил намыленную бороду, Серафиму увидел через зеркальце. Сразу же бросил на стол бритву и повернулся.

Серафима заметила растерянность Михаила. Он засуетился, взял с лавки рубаху и хотел было ее надеть, но, вспомнив, что на щеках мыло, достал с гвоздя полотенце и приложил его к лицу.

— Да уж добрился бы, — нерешительно предложила Серафима. — Не убегу, успеешь все высказать…

— Черт с ним, с бритьем, теперь уж, кажись, все мыло вытер.

Михаил резко повернулся к Серафиме, и ее несколько смутило то, что в глазах его не было ни капли злорадства или гнева.

«Что же это? Или он унизился, решил встать на колени и просить о возвращении? — брезгливо морщась, подумала Серафима. — Только бы не это!»

— Через четыре часа должен я быть в райвоенкомате, подвода сейчас подойдет. На фронт ухожу, — немного успокоившись, объяснил Михаил. — Хотел сперва записку черкнуть что не доведется более свидеться…

В первый день войны Серафима подумала, что скоро, видимо, придет повестка и Михаилу, но она не была готова вот к такому резкому и неожиданному обороту и вот так сразу, ни с того ни с сего — через четыре часа. Хотя бы завтра.

Слух Серафимы уже больше ничего не воспринимал. Она чувствовала, что именно сейчас, в этот миг ей был зачитан суровый приговор за все ее легкомыслие. К вискам нахлынула кровь, заклокотала в набухших жилках. Почувствовала жар.

Не успела, не успела ничего сделать Серафима. А ведь были мысли излить душу, высказать все, прямо и честно. И не для того, чтобы выпросить прощение или милость, нет. Хотелось сделать Михаилу приятное в том, чтобы он увидел сломанную гордыню, понял, что она стоит гораздо ниже его. Он заслуживает такого признания. Слишком много наломано дров. Пусть он хотя бы это испытал и навсегда оставался таким, каким был. И больше ничего не нужно.

На кровати Серафима заметила небольшой сидор из мешковины с приделанными к нему лямками. Ничего не спрашивая, она подскочила к вещмешку, развязала горловину, заглянула вовнутрь. Содержимое оказалось скудным: круглая буханка ржаного хлеба, фарфоровая кружка, завернутый прямо в полотенце небольшой кусок говядины, соль в бумажке. А на самом дне лежала деревянная ложка, которую Данилка откусил немного, когда еще пробовал прочность своих первых зубов.

— Это и все? — краснея, произнесла Серафима. — А где же белье?

Михаил замялся. И, глядя на него, Серафима вспомнила первые дни их знакомства. Вот такой могучий, но неуклюжий, долго тогда топтался он, переминаясь с ноги на ногу прежде, чем решился сказать что-то вразумительное.

— Знаешь, не успел… — как бы извиняясь, произнес он, — повестку-то вчера уж к закату привезли, а мне нужно было для колхоза собрать раму да косяк. А неудобно бы получилось, — обнадежил все-таки. Тут уж, как говорится, завтра помирай, а сегодня-то рожь сей. Это все пустяки. Три-четыре дня переколотимся, а потом уж на казенный кошт перейдем. Ты вот тут мальчишек побереги… Самая большая благодарность тебе будет, ежели вернусь. С думкой за них буду в бой идти… Я уж с ними простился… Себя не буду жалеть — лишь бы сюда не допустить этих выродков. Так-то.

— Постой, постой, я сейчас быстро состирну тебе белье. Как же так? Я сейчас, — тихо произнесла Серафима и полезла за перегородку, куда она обычно складывала грязное белье, — сейчас лето, сейчас тепло, в две минуты высохнет…

— Не надо… Вон, слышишь, таратайка гремит едет за мной. Все! Прощай!

Михаил медленно поднялся с табуретки, подошел к кровати, завязал сидор, поднял его за лямки, закинул за плечо… и выпрямился во весь рост. В обычное время ничего необычного в этих сборах не увидеть бы. Но сейчас, когда Серафима увидела как Михаил швырнул за плечо свой почти пустой вещмешок, что-то острое кольнуло внутри, перед глазами все стало расплываться, темнеть. Это был жест уходящего солдата. Это было последнее для него мгновение у домашнего очага перед неизвестной ратной дорогой. Серафиме на миг показалось, что Михаил уже вскинул на плечо винтовку и сейчас направится в окопы.

— Жить будете здесь, — прерывистым от волнения голосом сказал Михаил, — шесть овец я уже сдал в колхоз на прокорм. Деньги уже уплатил за это. Загоните их во двор. Зиму с мясом будете. Там в комоде найдешь денег немного… На первое время сгодятся мальчишкам.

— Зачем, зачем же ты так? — едва слышно спросила Серафима, потупив глаза.

Дверь широко распахнулась, и в комнату ввалились сразу трое мужчин, тоже, видимо, новобранцы. По тягучим словам и искоркам в глазах можно было догадаться, что они уже успели «отвести душу». Словно не замечая Серафиму, двое из них подхватили Михаила под руки и под веселое гиканье третьего повели во двор.

— Скорее, скорее, Минька… А то нам не достанется ни одного фашиста… Нам надо еще за Бредниковым заскочить, а потом уж… — предупредил один из них, по-прежнему не обращая внимания на Серафиму.

— Надоели мне эти хныканья: душу скребут. Побыстрее бы што ли… — выразил свое настроение другой.

Серафиме вдруг захотелось вцепиться в разлохмаченные шевелюры этих нежданных гостей, раскидать их в стороны и разрядиться от всего тоскливого, ноющего, что накопилось и захрясло в душе. Понимала она и то, что, может быть, другого случая для такого объяснения больше не будет. Но знала она также, что с этими подпитыми мужиками не стоило связываться. Вряд ли они в чем уступят.

Лезли в голову и другие мысли: разве можно так расставаться с человеком, который был отцом ее детей, который так просто, бесхитростно доказал свою порядочность и мужское достоинство? Разве он заслужил за все это таких проводов?.. Каким убогим он будет перед своими сверстниками, сотоварищами, когда где-нибудь в вагоне все пораскрывают свои сумки и мешки и приступят к обеду. Сухая корочка в награду за все, что получилось в жизни: за семью, за жену, за себя.

Сообразив, что новобранцы задержатся в деревне еще минут пятнадцать, Серафима бросилась бежать к своей новой квартире при сельсовете. Заскочила в комнату, схватила со стола горку испеченных вчера на хлебной соде лепешек, завернула их в попавшую под руки косынку, высыпала из стеклянной банки несколько кусочков колотого сахара и выскочила на улицу. Задыхаясь, она побежала к главной проселочной дороге, по которой должна вот-вот проследовать повозка с новобранцами. Для того, чтобы добраться до нее, нужно было преодолеть проулок, два раза завернуть за угол.

— Лишь бы поспеть, лишь бы поспеть! — твердила себе Серафима. — Теперь пусть хоть эта кроха, изготовленная ее руками, подскажет ему, что не все черно в ее душе, хоть немного напомнит о той Серафиме, которую он знал в лучшие времена.

Вот позади остался проулок. Один поворот… За ним другой. У угла большого дома остановилась, обожженная досадой. По твердой дороге, вниз по склону с грохотом прокатилась повозка с новобранцами. Подвыпившие мужики, стараясь пересилить подколесный шум, что-то кричали, махали руками. Михаил сидел к Серафиме спиной и глядел в сторону удалявшегося дома. Серафима, зажав под мышкой сверток, решила задержать повозку. Она с отчанием, во весь голос начала звать Михаила, но ее никто не услышал.

Через минуту она уже возвращалась домой. Но от мысли: сказать все же Михаилу прощальное слово Серафима не отказалась. Решила во что бы то ни стало добраться до района, до военкомата, откуда начинается отправка призывников в воинские части.

Выехать в район Серафиме удалось лишь спустя три часа, на попутной, наполовину нагруженной повозке. Ехали медленно и поэтому добрались до места далеко за полдень. Большое село встретило Серафиму разнобойной мешаниной звуков. Здесь было все: и какой-то странный смех, и рыдания, и пиликание гармоники, и возгласы, оклики. Прилегающая к военкомату улица была полна народу. Около палисадника, завалинок, ворот, а то и прямо на пыльной дороге небольшими островками расположились группы людей. Здесь были и отцы, и матери, и друзья. Нетрудно было понять, что весь разговор с новобранцами сводился к одному: поберегись, с победой возвращайся быстрее.