Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

X

Еще долго бродили из улицы в улицу молва, оханья и аханья по поводу того, что Серафима, не побоявшись бога, ушла от мужа.

Не меньше месяца всякие разговоры встречных женщин непременно начинались со слов: «А ты слышала, что Симка отмочила?».

— Вот ведь какие они, приезжие! Не то, что наши! Нашу бабу хоть до смерти убей — никуда не уйдет.

— Это ты правду-матку режешь! Мой ежели что — как шваркнет в ухо! Полетишь с печи — семьдесят думок передумаешь. А ведь этот — пальцем не трогал, не пропойца какой, а ушла. А можа, как мужик, неисправным стал?

А перебралась Серафима, как она сама говорила, на временное жилье — к одинокой старушке, домик которой маячил у самой околицы Самойловки. Хозяйка от души обрадовалась квартирантке. После родственников, одних из которых она пережила, а другие покинули ее, в доме давно не пахло жильем.

Считая себя плохим советчиком в чужих семейных делах, председатель колхоза Курбатов не стал вмешиваться в историю между Михаилом и Серафимой, хотя в душе был против их размолвки. Он полагал, что пройдет немного времени и они сами, без посторонней помощи, разберутся в своих делах.

Большая часть мужского населения, видимо, в назидание своим женам возмущалась Серафимой. Говорили о Серафиме — имели в виду своих жен.

— Да я бы такую бабу за волосы да головой об стенку!

— Кто жене волю дает — сам себя бьет! Была бы моя воля — я из нее бы сыромятину сотворил…

Но подошло время, когда даже самые большие охотники почесать языки почувствовали, что от сплетен о Серафиме уже появляется оскомина. Все уже по многу раз перелопачено, а новенького ничего не добавляется.

Серафима начала осматриваться: что же осталось и чего она лишилась? На председательской подводе она перевезла кое-какой скарб. От большего отказалась, ссылаясь на то, что переезжает пока на временную квартиру.

Из старых подруг добрая половина уже стыдилась того, что раньше дружила с Серафимой. Не замечены были перемены лишь со стороны делегаток слета — Анны и Агафьи. Кстати, Агафья даже воспылала к своей старшей соседке какой-то странной любовью.

После переезда Серафимы Агафья стала захаживать к Волановой почти каждый вечер. Хозяйка — бабка Прасковья — предоставила в распоряжение квартирантки горницу со всем ее нехитрым убранством. Агафья, видимо, считала, что на новом месте подруга не может обойтись без ее помощи. У нее нашлись тысячи советов, как лучше убраться, как сделать, чтобы все было уютным, сподручным, хотя речь шла всего о трех табуретках, двух детских кроватках и кое-каких пожитках.

После разрыва с Михаилом каждая встреча с Агафьей была для Серафимы желанным утешением, хотя и тусклым, но все же окошком в ее мрачных отношениях с людьми. Наивные рассуждения Горюновой порой помогали Серафиме забыться, а иногда даже развеселиться.

Заметила Серафима и то, что Агафья ненароком тянется к малышам, особенно к карапузу Данилке. Она часами не выпускала его из рук, следила, чтобы у него не отсырел носик, донимала ребенка до слез своими поцелуями в тугие кругленькие щечки.

Иногда, глядя на детей Серафимы, Горюнова грустно вздыхала.

— Эх, Сима, Сима… Была бы я такая красивая, как ты… От каждого мужика из нашей деревни заимела бы по одному ребеночку… Подросли бы они немного да как распищались бы на разные голоса: «Мам, мама!». А я их давай всех в охапку сгребать — кругленьких, беленьких, рыженьких… Только с ними надо поосторожней, а то можно подавить…

— Это ты так говоришь, пока их нет, — задумчиво посмотрела на нее Серафима. — Голова закружится. Вот если бы я сейчас одна была…

— Намедни как-то иду я мимо двора Шараповых, — не дав закончить Серафиме, продолжала Агафья, — и вижу у калитки мальчонка, годика два-три… Пирожок с повидлом обсасывает: измазался весь до ушей. А глазенки так и сверкают. Увидел меня, оторвал от губ замусоленный огрызок и тянет навстречу мне. Подошла я к нему, вытерла лицо подолом, потрепала головку и в сторону.

Только сделала два шага — слышу: сзади меня кто-то за юбку тянет. Вот, думаю, какие они — робятки. Приласкай их — и они уже за тобой. А самой так приятно на душе! Поворачиваюсь — и что ты думаешь? Черный кобель уцепился зубами за юбку, уперся лапами и тянет меня к себе, а сам молчит… Вот зараза? Как шибанула я его ногой — чуть через забор не перелетел… Веришь, нет — я уж в этот вечер и смеялась, и плакала…

Серафима не перебивала подругу, задумчиво смотрела на ее крупные и некрасивые черты лица, доставшиеся ей, как это часто бывает в природе, несправедливо, за ее доброту и душевную простоту.

— Вот уже тридцать прожила, — продолжала исповедоваться Горюнова, — а еще ни от одного мужчины теплого слова не слышала. И все из-за проклятой ряботы. В детстве не уберегли — оспой заболела, а потом и конопушки рассыпались по телу, как мухи насидели…

— Да что ты так раскручинилась? — успокаивала ее Серафима. — Впереди еще много жизни, выпадет и на твою долю счастье. И деток будет целая куча.

Лицо Агафьи осветилось радостной улыбкой, которую она, казалось, дарила своей подруге за обнадеживающее пророчество. Увидела она в этих словах и приглашение на дальнейший откровенный разговор.

— Симочка, ты уж не скриви душой. А вот как ты сказала мне, что Михаилу я приглянулась, так сны меня уже доконали. Вижу, что он меня ласкает, что-то уговаривает… Ты, конечно, его бросила. Для тебя он никудышный. Это правду ты говоришь. Ты вон какая видная, а он что проть тебя? Мне бы сгодился. Да в за деток тебе бы спокойно было… Может быть, зайти к нему домой, что-нибудь предложить, прибрать, али, может быть, постирать, как ты думаешь? Скажи, а какая еда ему больше всего нравится? А насчет соли какой у него вкус?

В сознании Серафимы все перемешалось. К душевной сумятице, вызванной крахом затеи найти большое счастье — примешались еще и чувства пустоты, неверия и безразличия. Нередко спрашивала себя: почему прекрасное, настоящее, до безумия радостное, живет рядом с фальшивым, обманом, злом? И какой же большой бывает эта неверная сила: она сначала зажигает сердце, потом делает его совершенно беспомощным, обреченным. Ты свое получила!

Сколько ликования было в глазах Петра, когда он нагло и насмешливо рассматривал приводившую себя в порядок Серафиму. Да и голос звучал, как победный клекот хищника, растерзавшего свою жертву. Понимала Серафима лишь одно: Петр хлестал, лупцевал ее за то, что она не устояла перед ним. Может быть, он бесился из-за того, что Серафима, которую он считал все эти годы недоступным для него ангелочком, оказалась всего-навсего обычной женщиной, каких он встречал много — сплошь и рядом.

Нерастворимым комом собрались в глубине души Серафимы озлобленность, досада, брезгливость. Потом все стало проходить, заменяться безразличием. Успокоила себя тем, что, наверное, все люди именно такие, как Петр.

— Да все такие, как Сырезкин! — твердила она без конца, но всякий раз, вспоминая Михаила, делала уступку в этом утверждения.

— Эта не способна на подлость, — размышляла она, — глядя на никогда не исчезавшую с рябого, добродушного лица Агафьи улыбку. — Да где уж ей там! Схитрить она может не больше, чем двухлетний Данилка.

И Серафима с усмешкой вспомнила, как Агафья оправдывалась, уличенная в подсматривании через отверстие в заборе. А потом вдруг поймала себя на том, что расплывчатые, тягучие слова безобидной Агафьи все-таки заставили что-то заворошиться внутри. И хотя она дала себе зарок — не возвращаться больше к Воланову, не смешить больше людей, в сознании он еще жил, как «мой муж», как добрый отец ее детей. Не по себе иногда становилось и от того, что размолвка с Волановым произошла не совсем так, как у других людей. Уходила из дома, не имея желания сказать бранного слова, не испытывала чувства злобы к мужу, не хлопнула громко дверью. Получилось, что она сама насильственно выселила себя из родного дома, кинулась к яркой, заманчивой жизни.

Но, испытав тяжести самоизгнания, а также неистребимую тоску по дому, к которому она запретила себе близко подходить, Серафима не хотела, чтобы подобное испытал и Михаил. «Ему-то за что бы такое? — думала она. — Пусть хотя бы он не маялся из-за меня. Дай бог ему, чтобы, у него все было лучше!»

Серафима, упершись пальцем в подбородок, задумчиво смотрела на Агафью, которая у рукомойника возилась с Данилкой.

Но вот тот последний раз «мякнул» и, почувствовав проигрыш в поединке, умолк. Агафья дала ему ласкательный шлепок по мягкому, «казенному» месту, и малыш стремглав помчался в угол.

«А что если бы и взаправду-то свести их, — вдруг повернула свои мысли на другой лад Серафима. — Мне ведь возврату уже не будет… Крепко сотворила, ославилась на весь свет… Может быть, хоть частицу искуплю перед ним: доброго человека подберу ему. Ведь сам он ничего для себя не сделает. Снова завалится, как в берлогу. Или женит его на себе такая же, как я, а потом убежит к Сырезкину… Не красавица она, конечно, но зато добротой все перекроет. И для детей она никогда не будет репеем колючим…».

На миг Серафима представила сияющие лица Агафьи и Михаила, которые обнявшись идут прямо на нее. «Нет, нет! Да это же Михаил! Мой муж! Да какое она имеет право?!».

— Агафьюшка, просьба к тебе большая. Уважь… Сходи, пожалуйста, к Мише… Там, в сенцах, около чулана стоит в углу колода деревянная. Поросят из которой мы кормили… Прямо за ней лежат штанишки Данилки. Принеси их мне… Чего тебе про это говорить…

С минуту Агафья стояла в растерянности, не зная, что ответить Серафиме… На щеках ее густел румянец.

— Уж не подтрунивать ты надумала, посмеяться бы тебе!

— Этого еще не хватало. До шуток мне теперь.

— Да ладно уж, схожу, — опустив голову, чтобы скрыть от Серафимы свою радость, произнесла Горюнова. — Мы ведь к работе привыкши. Это я прямо сейчас же… Делов пока нет… Чего мне сидьмя сидеть… Пойду…

— Постой, постой, ишь рванулась как! Послушай… Уж коль ты взаправду добра желаешь — постирай ему рубаху… Ту, что он носит сейчас, в клеточку… Запачкалась вся… Вчера видела сама на нем… Да будь побойчей…

За дверью Горюнова почувствовала себя птицей, выпущенной на волю. Поправив косынку, она стремительно кинулась к дому Воланова.

День уже был в разгаре, но в комнатах Прасковьи, как в вечернее время, был полумрак. Окно, выходящее на север, было снаружи плотно закрыто ставнями.

Здесь Серафима прожила уже несколько дней, но толком что-либо о Прасковье еще не знала. Загадок было много на каждом шагу. В том, что ее хозяйка — старуха набожная и кроткая, Серафима не сомневалась. Голос у нее был тихий, с оттенком вкрадчивости и боязливости. Никогда не спорила, не бранилась, не доказывала. А если и приходилось быть свидетельницей спора, то она поддакивала и той и другой стороне.

Было Прасковье около семидесяти. Но она еще не изжила привычки быстро ходить, любопытствовать, все подмечать. Ее интересовали не только свои дела, но и заботы всех соседей и знакомых.

Хозяйство у Прасковьи было скромным. За измызганной и почерневшей от времени перегородкой закутка то и дело слышалось блеяние козы. Было у хозяйки восемь-десять кур, которые всегда искали общения с соседскими сородичами, у которых имелся свой петух. Но и это захудалое хозяйство не ведало заботы Прасковьи. Оно, казалось, было заведено старухой не для укрепления крестьянского хозяйства, а для проверки выносливости этой живности. Старуха очень часто куда-то исчезала, не дав никому наказа присмотреть за домом.