Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

XXXV

…Серафиму пока оставили работать на ферме. То ли Тырнов испугался решительных мер, то ли захотел что-то выждать, изучить. И, хотя она постоянно работала среди людей, отовсюду на нее веяло пустынностью и отчужденностью. За каждым ее движением следили и тайно, и открыто. А среди некоторых ее подруг даже зародилось соперничество — кто быстрее уличит Серафиму в преступных делах, схватит за руку.

Между тем, в домашнем хозяйстве Серафимы все чаще стали проглядывать дыры, залатывать которые ей приходилось все труднее и труднее. Нередко вечерами они с Санькой направлялись в лес. Расстояние небольшое — два километра, но громоздкие деревянные салазки перетаскивать с одного места на другое было нелегко. Добывали в основном сушняк.

Санька забирался на сосны, сбивал с них нижние смолистые сучки, Серафима собирала их, укладывала в санки. Возвращались обычно уже при звездном небе. Санька сразу же разрубал топором на куски эти скрюченные и засушенные, как руки Кащея, сучья. Потом несколько минут сидел у пляшущего в русской печи огня. Серафима вытаскивала спящего Данилку из-под кровати и укладывала его рядом с собой. Последнее время в вечерние часы Серафима старалась не будить малыша: спросонья он начинал капризничать, требовать молока, добывать которое становилось все труднее и труднее.

Данилка, точно понимая все трудности, вскоре смирился с необычной обстановкой, научился вставать рано утром, слазил с кровати и сам подавал Серафиме конец волосяной веревки. Лишь после того как мать снова обвязывала его, засыпал на полу с кусочком ржаного хлеба во рту. Малыш, к большой радости матери, не хворал. Но от однообразной, в основном картофельной пищи, он бледнел, округляло и выпячивало живот.

Запасы мяса были на исходе. Осенью в хозяйстве Волановых было две овечки. Одну пустили под нож, вторую решили придержать до весенних дней — времени бесхлебья. Но до весны было еще далеко, а мясо в суп уже приходилось класть всего лишь для «запаха или звездочек».

Серафима начала подумывать кого из мужиков пригласить освежевать скотинку. Однако от этого намерения она скоро отказалась.

В районе решили организовать сбор продовольствия в фонд Красной Армии. И многие колхозники, несмотря на убогость своих запасов, решили отделить от них толику мяса, муки, меда или масла. Прием продовольствия начался ранним утром. К правлению потянулись люди. Одни везли на санках мешки с зерном, с мукой, другие тянули на веревках или подгоняли сзади овечек, а то и бычков.

Серафима все чаще стала обращаться к Саньке за советом. Мальчишка с каждым днем становился все более рассудительным. В своих многочисленных не по возрасту заботах он походил на маленького прижимистого мужичка. По клочкам выискивал сено для овцы, выпрашивал на скотном дворе кусочки жмыха — макухи, толок их, ел сам и угощал Данилку с матерью. Предложение матери отвести овцу на приемный пункт Санька посчитал глупостью.

— Или ты совсем перестала соображать? — не удержался он от грубого упрека. — Завтра подыхать с голоду будем, а она последнюю овечку поведет… Они ее «предательшей» зовут, а она на тебе…

— А ежели все дадут что-то, а я нет — тогда и взаправду я буду предательшей, — всхлипнула Серафима и прикрыла глаза ладонью.

С минуту Санька молчал, потом подошел к материи положил руку на плечо.

— Ладно, мам, пошли… отведем. Хватит тебе. А мясо я сам достану. Вчера у леса видел — зайцы троп наделали. Петли из проволоки буду ставить. Авось какой-нибудь лопоухий влезет…

За зимние месяцы скудной кормежки овца сдала в весе, и Санька без особого труда приволок ее на веревке к приемщику. Здесь уже собралось человек пятнадцать. Одни крутились возле старичка-учетчика, дожидаясь расписки, другие стояли в очереди со своими дарами для фронта. У изгороди правления сгрудились несколько овечек, тут же на снегу лежал связанный бычок прошлогоднего отела.

— Мы-то тут как-нибудь! — выкрикнул мужик с деревянной ногой, требуя, чтобы на него обратили внимание. — Лишь бы им там было терпимо. Голод, он ведь не тетка — пирожка не даст.

— А ну-ка посторонитесь, дайте мне зерно провезти, — объявила о своем прибытии вывернувшаяся из-за угла женщина с санками.

Около учетчика стоял в новом полушубке Тырнов и заглядывал через плечо приемщика, подсчитывая принятое.

Появление Волановых у приемного пункта многих ошеломило. Все разноголосье затихло сразу же, как по команде. Как на неслыханное и невиданное явление десятки глаз смотрели на Саньку, тащившего свою живность, и на Серафиму, подгонявшую ее хворостиной.

— Предательша… — услышала Воланова негромкий, испуганный чей-то голос. — Ты глянь-ко! Тоже примазывается…

Серафиме пуще всего не хотелось растеряться. Она подняла голову, упрятала под платок вылезшую прядь волос и резко повернулась к одноногому.

— А ну-ка посторонитесь, дайте мне зерно провезти, чего скривился? Иль предательшу не видали?..

Этих слов хватило, чтобы вывести всех из состояния оцепенения, растерянности.

Одноногий взвизгнул то ли от причудливого обращения к нему, то ли от того, что Серафима именно с ним, первым, решила говорить.

— А ведь и вправду калякаешь, голубушка! Где уж нам! Вот уж шесть с половиной десятков годков отмерил, всяких повидал, а вот предательшу не доводилось встречать… Что уж не доводилось, так не доводилось… Ей, пра, не буду врать… не доводилось.

Оставив позади себя Саньку с овцой. Серафима бесцеремонно протиснулась к столу.

— Пиши, Потапыч, пиши? Овечка на мясо для красноармейской кухни. Пиши! — стараясь пересилить другие голоса, громким приказным тоном отчеканила Серафима.

— А можа, ты для немецкой кухни приволокла эту падаль? — с ненавистью процедила сквозь зубы молодая женщина, которую Серафима оттолкнула от стола локтем. И, поддерживаемая одобрительными взглядами, добавила: — От твоего подарка у красноармейцев кость в горле застрянет. Так я говорю, а?

— Правильно, чего с ней канителиться! Пусть убирается отсюда со своей клячей! Не надо! Лучше сами еще по одной овечке приволокем! Не дадим позорить армию! Вон ее отсюда, растуды ее… Предательша! — донеслись до Серафимы негодующие выкрики.

Она не ответила на них. Как из душной парной выскочила из окружения и отыскала глазами Саньку. Заметила на щеке сына крупную слезу.

— Не надо, детка, мы еще с ними поговорим, — попыталась она взволнованным голосом успокоить сына. — Отвязывай веревку и пошли.

В это время к Серафиме приблизился Тырнов. Он недружелюбно посмотрел на нее, положил ладонь на овечью голову и начал теребить шерсть пальцами.

— Оно вот что, товарищ Воланова… — произнес он. — Конечно, это очень хорошо, что ты так придумала… Но… Но, понимаешь, принять не можем твою овечку… Опоздала… Мы уже достаточно собрали… Понимаешь? Ты отведи ее домой… Сгодится… Дети все же у тебя…

— Ха-ха! — со злорадством воскликнула Серафима. — Достаточно собрали? Ишь, какие шустрые! Вон Степан Голиков тащит овцу — тоже не примете? А ну, Саня, Саня, отвязывай поживей веревку!

Но Санька уже сделал это. Серафима пнула овцу валенком в зад, и та вприпрыжку побежала к изгороди, к своим сородичам.

Серафима не слышала возбужденных голосов, не видела ненавистных глаз, которыми их провожали люди. Вместе с сыном она торопливо направилась к ближайшему проулку. Прежде чем завернуть за угол, Санька остановился, посмотрел в сторону правления и, помахав кулаком, выкрикнул: «Я вам все стекла повыбиваю!» Серафима схватила сына за руку и потянула за собой.

Через несколько дней Санька приступил к промыслу зайцев. Наделал из проволоки петель и, идя в лес за сушняком, начал приглядывать заячьи тропы. Найти их удавалось без особого труда, но успех пришел не сразу. Беляки почему-то не хотели совать готовы в висящие над их вчерашними следами петли. То отгибали их в сторону, то, видимо, перепрыгивали. Санька досадовал, злился, но дела не оставил. Размышлял, искал причину, регулировал диаметр петель, высоту подвески.

Первый успех доставил Саньке большую радость.

— Есть! Есть! — закричал он восторженно и по глубокому снегу побежал к елочке, к стволу которой была привязана петля. Пытаясь вырваться из ловушки, беляк так затянул проволку на шее, что та врезалась в шкуру.

Добыча Саньки пришлась кстати. Вот уже три дня Серафима варила совершенно пустой суп, без единой звездочки жира и кусочка мяса: картошка и несколько ложек разболтанной для «мутности» муки.

Все думы Серафимы были сейчас о Данилке. Выдержит ли?

Без молока, мяса, хлеба он с каждым днем все сильнее бледнел, слабел, еле двигался. И веревка, которой Серафима все еще привязывала на день Данилку, фактически уже была не нужна. Мальчишка уже сразу же после ухода матери и брата залазил под кровать, укладывался в приготовленную постель и почти неподвижно лежал целыми часами, сознавая детским чутьем, что выпрашивать у матери что-то бесполезно.

Серафима понимала, что выход у нее есть только один: идти, хотя бы ради Данилки, снова к Тырнову и попросить авансом немного муки и мяса. Но не решалась этого делать: она боялась, что Тырнов откажет и напомнит — чья она жена, снова скажет о необходимости помогать в первую очередь семьям фронтовиков.

Первый ужин с зайчатиной был настоящим праздником Волановых. Мать сварила суп, разлила его в чашки и возле каждой из них положила по ровному куску мяса беляка.

Мать радовалась за сына, деловито расхаживавшего вокруг стола, а тот не без гордости думал о том, что сделал для семьи нечто настоящее, мужское.