Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

Серафима протянула руку к яблокам. В голове начало расплываться что-то теплое, убаюкивающее. Она перестала ворчать на Сырезкина. Сразу же заявил о себе и аппетит. От сладкого перекинулась на икру, на сыр, масло.

— Угощайся, угощайся, милашка! — пододвинул Петр коробку с пересыпанными сахарной пудрой кусками рахат-лукума и взглянул на недопитый стакан. — Что ж добру-то пропадать? Раз так уж вышло, давай держи малость, и я себе немного добавлю… Хорошая штука. Говорят, через границу тайком провозят.

— Ты же говорил, что крюшон у тебя какой-то абиссинский, а теперь и ликер…

— И ликер тоже из-за кордона. Эх, и штука… Попробуй, попробуй еще. Он вовсе не пьянит. Для аппетита создан. Тебе после дороги очень хорошо… А то там еще долго толкаться… Голодушка измором любит брать.

От слов Сырезкина веяло добродушностью, способной размыть угловатую скованность, изгнать неловкость. И Серафима снова протянула руку к стакану. Безобидный сладкий напиток, от которого слегка слипаются губы, вряд ли может таить в себе какие-то коварства.

Но оказалось, что напиток требовал к себе гораздо большего внимания и уважения, чем показалось гостье вначале.

Голова приятно тяжелела, захотелось о чем-то поговорить, что-то спрашивать, рассуждать.

Все меньше оставалось от того, что заставляет соблюдать рамки приличия, контролировать, напоминать о делах. Серафима с удовольствием закусила рахат-лукумом, потом выбрала яблоко покрупнее, с румянцем утреннего востока, и хрумкнула зубами.

— А что случилось с твоей Ксеньей? Почему так долго?.. Я не знаю, какая она у тебя… А то устроит скандал…

С минуту Петр с удовольствием наблюдал за Серафимой.

— Она у меня не из таких. Очень уж любит, когда у меня хорошие гости… Сама велит их чаще приводить.

Что-то хотела сказать и Серафима, но нужные слова не подбирались, а мысли расползались в разные стороны, делались неуловимыми.

— Дай я хоть немного тобой полюбуюсь, — подсаживаясь поближе, заглянул в глаза Серафиме Петр. — Ведь столько лет! А еще не забыл… Все годы ты у меня вот здесь… Жалею — упустил я тебя. Кто знал, как бы мы с тобой жили! Когда мил душе человек — вся жизнь твоя — рай небесный!

— К чему это теперь, Петя? Годы, они ведь, как покойники: обратно не возвращаются. У тебя семья и v меня семья. Двое детей. Теперь уж и забыть пора пришла. Я живу хорошо, все ладно.

Сырезкин пропустил за ее спину руку и легким движением притянул Серафиму к себе.

Гостья продолжала что-то тараторить, вряд ли отдавая в том себе отчет, а Петр все это время с трепетом касался ее талии. Наконец Серафима почувствовала, что для выражения лишь одной вежливости столько усилий не требуется. Рука его, подобно обручу, все увереннее и бесцеремоннее сдавливала Серафиму.

Серафима вздрогнула при виде багровеющего лица и дергающихся век Сырезкина. И она не выдержала.

— Ну, это вы что-то раздурачились, Петр Фролович, — переходя вновь на «вы», предупредила Серафима. — Вот подойдет вскорости Ксения, а вы давнишнюю знакомую обнимаете… Нельзя так…

Серафима попыталась убрать руку Петра, но Сырезкин сделал еще более энергичное движение и достиг пуговиц блузки…

— Это еще что? Я к вам разве за таким хамством пришла? — вспылила Серафима. — Не стыдно? У вас жена и у меня дети, муж! Пустите! Мне надо убираться отсюда! Это я знаю, как вы такие штучки в молодости проделывали!..

Серафима еще раз рванулась в сторону от Петра, свалила со стола бокал, разбила его вдребезги.

— Я буду кричать…

Петр быстро и с силой притянул к себе лицо Серафимы, развернул его ладонями и алчно впился в губы. Слова, которые хотела было выкрикнуть Серафима, мгновенно прервались… Тяжелым свинцовым грузом запрокинулась голова. Горячее и прерывистое дыхание обдало лицо Серафимы.

Через полусомкнутые веки ей виделось пылающее жаром красивое лицо Петра. Появилось желание, вначале робкое, потом более решительное — ответить ему…

Чувство обеспокоенности не покидало Серафиму и сейчас. Но беспокойство это было уже о другом. Ей просто не хотелось, чтобы кто-то сейчас отнял то, что неожиданно и в первый раз в жизни послал ей бог или дьявол.

— А как же Ксенья?.. — задыхаясь, успела она произнести.

— Дверь уже закрыта… Никакой Ксении у меня нет…

Серафима теперь уже и не думала упрекать Петра за обман, не стала она возмущаться и тем, что на блузке уже не было ни единой пуговицы, не заметила она и то, что волосы, утром собранные в «молодушку», распустились, расползлись по раскрасневшемуся лицу. От каждого энергичного движения Петра и горячего поцелуя все громче стучало сердце.

Петр почувствовал, что все преграды уже сметены и можно считать себя владыкой той, к которой так воспылал в молодости и которая оставила его тогда с душевными муками неразделенной любви. Разгоряченными ладонями Серафима сжала щеки Петра, пристально посмотрела в глаза, затем резко отодвинула лицо от себя.

— Погоди же, какой ты нетерпеливый…

— Сколько лет я мечтал об этих минутах… Радость ты моя… Весь мир для тебя не пожалею…

…В желанном уединении мигом пролетели несколько часов. Не обращая внимания на свое убранство, в котором теперь уже трудно было узнать праздничный наряд или хотя бы что-нибудь приличное «для выхода», Серафима и Петр вновь сидели за столом и не спеша допивали ликер, наслаждались закусками.

Разговаривали о всякой всячине. Благо, не было взыскательности ни к словам, ни к мыслям. На этот раз, с помощью ликера, Серафима вновь обрела все качества своего жизнерадостного и общительного характера. С искоркой восхищения и грусти смотрел и слушал Сырезкин неугомонное и беспечное воркованье той, которая отвергла его, нанесла тогда удар по его самолюбию. А вот сейчас, хотя и с большим опозданием, наконец, стала покорной, понявшей, что представляет собой он, настоящий мужчина — Петр Сырезкин.

Торжественные звуки духового оркестра, долетевшие через неплотно прикрытую створку окна до слуха Серафимы, кольнули ее напоминанием о главной цели приезда в Куражеское.

Серафиме показалось, что она в своей жизни сделала какое-то огромное открытие, нашла в душе то, что называют нехоженными тропками или белыми пятнами. И если бы не он, этот красивый мужчина — Петр Сырезкин, — все это — таинственное и радостное навсегда оставалось бы для нее дремучим лесом.

Пододвигая к Серафиме закуски, Петр все рассказывал о себе, о том, как прожиты были годы, как учился в соседнем городе на курсах торговых работников, разъезжал по участкам строительства железной дороги с вагон-лавкой, был завхозом, экспедитором, продавцом и вот совсем недавно переселился сюда. Раза два-три пытался обзавестись семьей, но всякий раз находились какие-то причины, упреждавшие это намерение.

После того, как на свадьбе ему «навешали лапшу на уши», жизнь Петра стала на многие годы тягостной. Хотел бежать ото всего на свете, как от зачумленного, но всякий выезд лишь растравливал его, напоминал о несмытом позоре.

И только сейчас, когда перед ним была Серафима. Сырезкин почувствовал, что от души начинает отлегать, слабее становится налет полынной горечи. Вот она, та, которая заставила его на долгие годы познать чувство унижения. «А все-таки и она Петьку Сырезкина не победила!» — упивался он сейчас сладкой мыслью. Вот она, вся истерзанная, полуобнаженная, покоренная, но со счастливой улыбкой подле него. Знать, сила все равно свое берет. Так размышлял Сырезкин, наблюдая за Серафимой и радуясь, что так себе потрафил, что так быстро избавился от прежних терзаний.

Было уже далеко за полдень, когда через окно снова залетели звуки духового оркестра. От испуга Серафима съежилась, запахнула блузку с оторванными пуговицами, бросила на Петра полный мольбы взгляд, точно прося защиты от этого бесцеремонно ворвавшегося бодрого марша. Только сейчас она вспомнила, зачем сюда приехала. Всполошилась: слет уже начался. Появились трезвые мыслишки. Как быть?

«Уже давно, наверное, приехал председатель. Как же так? Ее теперь уже ищут… Может, из-за нее там задерживается все. Никто не знает, где она… Что там творится?» — лихорадили ее вопросы.

Сырезкин мгновенно догадался о причине смятения Серафимы. Поставил на стол недопитый стакан с лимонадом, расправил большим пальцем концы усов.

— Малость мы, конечно, перетолковали с тобой… подзабылись. А что поделаешь — за столько лет можно и наголодаться, — начал он будто успокаивать Серафиму, но по возбужденному и растерянному виду ее догадался, что не таких утешений ждет она. — До вечера тебе нельзя уже будет выходить… Я, кажись, перестарался… Да и пуговицы надо бы попришивать.

— Что ты, Петя! — воскликнула с отчаянием в голосе Серафима. — Что ж я натворила? А что же теперь?

С перерывами за окном раздавались торжественные обрывки марша, аплодисменты. Серафима, охваченная волнением, соскочила с табуретки и молча, дрожащими руками начала перебирать свою одежду… Путаные мысли ее уже витали там — на слете, среди мужа и детей.

«Скорее, скорее же!» — лихорадочно торопила она себя, словно только так можно избавиться, убежать от того, что произошло, исправить, выправить все!

Петр с минуту молчал, смотрел на растерянную и охваченную нервозными порывами Серафиму, потом также молча подошел к ней, бесцеремонно вырвал из ее рук одежду, собрал все в единый ком и швырнул в угол, на скамейку. С той же бесцеремонностью он вернулся к полуобнаженной Серафиме и поднял ее на руки…

В испуганном шепоте Серафимы после затяжного поцелуя теперь уже не было упоминания ни о слете, ни о доме, ни о муже, ни о детях…