Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице
- Автор: Николай Ливанов
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1989
Читать книгу "Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице" полностью
Примерно через час одиссея с пленниками закончилась. Была уже полночь. Машина затормозила у какого-то здания, и дверка будки распахнулась.
— Быстро! По одному из машины! — прозвучала команда.
— Наконец-то отмаялись, — прохрипел чей-то обессиленный голос. — Где же правда, где? Скажите мне!
Узники рванулись к выходу, столпились, законопатили его тугой пробкой. Выпрыгнувших стражники тут же подхватывали под мышки и с силой швыряли в открытое чрево неосвещенного здания. Застрявших они вытаскивали наружу за ноги и руки, хватали за одежду.
До самого утра Ядрышкин так и не узнал, кто был вместе с ним в будке и куда их доставила машина. В непроглядной тьме каждый на ощупь подбирал себе более-менее сносное место, скручивался калачиком и затихал. Лишь с рассветом Гаврила начал с жадностью озираться вокруг, приглядываться к устроившимся подле него людям. В воздухе стоял густой настой прелой шелухи проса, от которого першило в горле, нагоняло в рот противную подслащенную слюну. Вскоре он догадался, что находится в одном из массивных амбаров бывшей купеческой просообдирни, услугами которой пользовались когда-то самойловские крестьяне.
Вокруг Ядрышкина на цементном полу во всевозможных скрюченных позах лежало не менее двадцати человек. Все они были изрядно обляпаны просяной лузгой и припудрены серой пылью. На лицах подавленность, испуг, вопрошающие взгляды.
Уже было достаточно светло, когда громыхнул тяжелый засов железной амбарной двери. Зашли сразу трое в обмундировании НКВД. Никаких приветствий и вопросов не последовало. Один из них, с роскошными холеными усами, наверное, самый старший, вытащил из нагрудного кармана лист бумаги.
— Вызванные пять человек следуют за нами. Каждому будет указано, в какой кабинет заходить…
В течение дня четыре раза распахивались двери этого амбара с узниками. Уводили всех такими же группами. Назад никого не возвращали. После ухода очередной пятерки в складе остался лишь один Ядрышкин. То ли забыли о нем, то ли так нужно было, но целый час никто ему не мешал тоскливо смотреть в одно-единственное оконце, устроенное почти под самой крышей. Начала распалять досада: ведь домой придется добираться в самую темень. А в том, что его выпроводят немедленно, он не сомневался, потому как придраться ни по каким статьям к нему не придерешься: ни по работе, ни по семейным делам. Словом, не к чему. Это не то, что Фокин. Руки распускать никому не дозволено.
Наконец размышления Гаврилы прервал все тот же бойкий щелчок запора. Дверь неторопливо раззявилась, и изумленный Гаврила шарахнулся в затемненный угол. Поразила странность. Человек заходил в амбар… спиной, согнув ее в полудугу. Недоумение было недолгим. Пятясь назад, человек держался за ручки носилок. Не выдавая себя, Гаврила из полутьмы наблюдал, как распыхтевшиеся носильщики в военной форме пристраивали ношу почти у самых дверей. Сделав это, они бесшумно удалились.
До Ядрышкина донесся слабый стон. Гаврила осторожно приблизился к носилкам и отвернул угол тряпицы. В полумраке обрисовалось все обросшее, с большими отечными мешками под закрытыми глазами, лицо. В человеке было больше от мертвечины, нежели от жизни. Застывшая церковно-восковая желтизна, заострившийся нос…
— Кто тут? Пить, — чуть слышно произнес тщедушный.
— Да я тут один, по ошибке задержанный… Захворал небось, а? Наверное, за фелшером пошли… Потерпи чуток, — неровным перепуганным голосом отозвался Гаврила.
— Я тоже… по ошибке задержанный, — обрывками, с сухим присвистом выдавил из себя незнакомец. — Тоже по ошибке… а ухлопали… каким-то валенком… песком начиненным, били… Все поотрывали… и печенку, и селезенку… а синяков никаких… чисто получается.
Где-то в глубине его чрева что-то переливалось, булькало, урчало. Потом дыхание застопорялось, и больной умолкал, но через минуту-другую он мучительно трудно, с натугой добавлял еще несколько слов.
— Воздух не могу… Поскорее бы, а? Хватани чем-нибудь по башке, а? Пожалей, милый… Не то опять будут измываться, не отстанут ведь… Хотят, чтобы я подписал… на себя… Может, ножичек есть, а? Это же в миг бы… Спаси от них… Мучить будут опять, а живым не оставят. Ребра, как пруты, трещат…
Гаврила обомлел. Лоб помокрел от холодного пота.
«Боже, за что же ты мне этакое?.. Али шутку такую выдумали, али зачем-то проверяют? Не пойму»
— Мы, мил человек, это мы не могем… Всю жизнь с молитвами… Нет крепости в руке для таковского дела. Как же так? А потом до самого гроба неприкаянным шастать по белу свету? Такой грех не отпущается! Человека порешить! Ой-е-ей! Да ты что?
— Не хочешь? Пусть, мол, они еще поизмываются… сам окочурится… Может быть, кого из наших встретишь — скажи: ни про што убили, зверям до такого не додуматься. Пускай напишут в Москву иль куда. Из Самойловки я… Ефим Фокин… Кузнец… я…
Гаврила почувствовал, как что-то холодное зашевелилось под рубахой и мелкими росинками начало пробираться вверх по спине. Чему не верить? Или глазам, или слуху? Неужели из Фокина такое получилось? Как можно? Ефима-то Фокина на пятьдесят верст по всей округе каждый знает. А уж он, Гаврила, тем более… И едал, и пивал до поросячьего визга не раз с ним.
Обескураженный, боязливо еще раз приблизился Ядрышкин к носилкам и с недоверием начал всматриваться в лицо искалеченного.
— Да как же это с тобой такое? — испуганно залепетал Гаврила, поглядывая то на Фокина, то на дверь.
— Вот уж сколько дней вытягивают жилы. А бьют-то как!.. Кровушкой исхаркался… Все требуют подписаться под бумагой. Вроде бы я держу связь с есаулом Покровским, который меня подговаривает поднять в деревне бунт… Казаки к нам в девятнадцатом заскакивали. Есаул приказал подковать его коня, а потом червонец за это дал… За хорошую работу, стало быть… И фамилии его отродясь не слышал… А теперь вон вишь, как обернулось… Казнят, страшно казнят… Нет уж, помру — не подпишу. Да теперь ежели и отпустят с отбитыми печенкой и селезенкой — больше трех дней не протяну. Все равно… А уж как стращают… На моих глазах одному мужику чернильницей голову прошибли — враз околел. Четверых вчера на свалку уволокли… Ой, что творится, не знаю… Или власть нашу уже свергли?
Ядрышкин, не успевший назвать себя, прытко отскочил к другой стенке амбара: за дверями снова послышался щелчок металлического запора.
— Гаврил Ядрышкин, выходи! — скомандовал повелительный голос. — Быстро, быстро, живее!
Через узкий длинный коридор, который силилась осветить одна слабенькая лампочка, Гаврил вместе с сопровождающим прошли до приоткрытой двери. В небольшой комнате за столом, покрытым синим сукном, его уже ожидали трое. Свисавшая с потолка лампочка из-под железного рефлектора бросала слабый замученный свет на горку папок, исписанных бумаг, массивную, из литого стекла, чернильницу. Одного из троих — усатого военного с двумя кубиками на отворотах воротника — Гаврил уже видел утром. Похоже, что это был главный, так как двое других то и дело заискивающе и робко поглядывали на него, держались на почтительном расстоянии.
— Ага! Вот он и главный зачинщик! Гаврил Семенович Ядрышкин… Ну, давай выкладывай все по порядку…
— Это об чем надыть выкладывать? — вытаращил глаза Гаврил. — Я тут, вот он, как есть.
Оставив Ядрышкина без ответа, «главный» вдруг начал вслух читать какую-то бумагу. Гаврил заметил, что помощники усатого уставили на него нахмуренные, неморгающие глаза.
— «Граждане! Не теряйте время! Объединяйте силы, чтобы свергнуть деспотию Сталина…». Ну и так далее. Вам знаком этот текст? Не пытайтесь увиливать, только хуже себе сделаете… Сколько экземпляров переписали? Кому их отдали?.. Ну, быстро!
Стоявшие поодаль двое других военных начали сходиться с боков — приближаться к Ядрышкину, который вдруг почувствовал их недобрые намерения и побледнел. Потеряв дар речи, он растерянно и пугливо метал взгляд то на помощников усатого, то на него самого.
— Гражданин начальник, не я ведь это… не я… не…
Полные сил и ловкости кисти рук помощников уже обхватили запястья Ядрышкина и медленно стали выворачивать ладони наружу. Щек Ядрышкина коснулось их прерывистое горячее дыхание, сопровождавшееся густым сопением.
— Если хочешь остаться здоровым и нормальным, советую тебе без запирательств подписать вот эту бумагу. Здесь неопровержимая правда, ты полностью разоблачен… Выбирай — или мы тебя сейчас заставим подписать, или сам сделай это. Советую второе. Нам некогда, притомились возиться вот с такими гадами… можешь прочитать.
Правая рука освободилась от захвата. Усатый подсунул к ней исписанный лист, а потом, обмакнув в чернильницу, преподнес ручку Гавриле.
— Я… я… не умею писать… и читать тоже, — задрожал Ядрышкин. — Этот вы хоть кого в Самойловке… Еще мальчишкой знал пять букв, теперь, кажись, запамятовал.
Можно было подумать, что кто-то под стулом усатого развел костер. Он соскочил с него и начал чуть ли не бегом метаться по всей комнате. Заметив беспокойство начальника, его помощники отпустили руки Ядрышкина, вытянулись по струнке.
— А как же ты за трудодни расписываешься? — поубавив гнева, спросил усатый, — ведь врешь же, мошенник!
— Мать малость царапает, так ее заставляет председатель… А я только крестик…
— Кто готовил дело? Ты, Борькин? — вдруг с досадой выкрикнул усатый и кинул тяжелый взгляд на одного из помощников. — Безголовые растяпы!.. Хлеб зря едите! Даже чуть-чуть мозгами не хотите пошевелить! Пропагандиста мне тоже подобрали! Нет, это вам не пройдет! Сколько трудов пропало! А я, дурак, уже в область сообщил — важную птицу обнаружили. И не дай бог, приедут поинтересоваться…
Спохватившись, что Ядрышкину-то все это не нужно знать, усатый осекся.
— Сейчас же освобождайте задержанного! — а Гавриле добавил: — Фамилию тут перепутали. Ошиблись. Иди домой. Ты уж не серчай.
Может быть, на этом и закончилась бы история с Ядрышкиным, но он сам дал делу другой оборот. Получив, наконец, вести о муже, жена Фокина помчалась в город. К ней присоединились двое ее кумовьев. Размахивая руками, они горласто и хмельно обещали самойловцам пересажать в «тюрягу» всех кто поднял руку на их кума, кто сочинил на него такую чертовщину.
Деревня ожидала спасителей Фокина на другой день. Но они не появились. Зато к вечеру в Самойловку вновь прикатила машина с темно синей будкой. И снова, вторично, из деревни исчез Ядрышкин. На этот раз надолго, если не навсегда. И никто потом не приносил в деревню вестей ни о Фокине, ни о его жене, ни о кумовьях-правдолюбцах, ни о Ядрышкине.
Вот такая встряска приглушила, утихомирила разгулявшиеся в деревне дрожжи, добротную закваску для которых дала Серафима.