Далеко ли до Чукотки?

— Вам кого? — лицо было нежное, розовое, с припухлым ртом, и возле него легкий парок дыхания.

Сергуня как-то смутился. Спросил тише:

— Смородины здесь живут?

— Здесь, — кивнула она, с интересом рассматривая его. — Только муж в рейсе. Сказал, завтра к обеду будет. А вы договаривались?

— А ты не застынешь так-то вот? — кивнул ей на ноги, заворчал: — Не дело это по такому морозу. — Поддернул рюкзак на плече: — Дай-ка сюда молоток-то.

— Да что вы! Я сама могу.

— Ясно, что можешь. Он у тебя парень ходкий, однако и ты, гляжу, ходовитая, вот вы и парочка.

Она засмеялась. Открыто так и просто. И он, беря у нее молоток, близко увидел белую прядку волос, прозрачный висок, темное пятнышко на скуле.

— А ну гвозди дай, — прихватил их губами и живо застучал молотком, придерживая жестяной ящик.

— Ну вот и готово, — отстранясь, поглядел и, довольный, отдал молоток. — Теперь писем жди. — Шагнул с порожка на снег. Приосанился. Снег под ногами похрустывал. — Ладно, пойду. Пора мне.

Она огорчилась:

— Да что же вы так? Может, зайдете? Я как раз ужин поставила. — Призналась: — А то одной скучно, — пальто на груди оправила, а в глазах он прочел: «Боязно».

— Пора мне, милая. Себя береги. А мужу скажи, был Сергуня из Ильинки, он знает. Счастливо. Может, еще когда свидимся. — И пошел по тропинке — невысокий, приземистый, в рыжем треухе.

— Эй! Дедушка! — окликнула вдруг она. — Вы же раму забыли. Раму!

— Ничо, — отозвался он издали. — Пусть останется. У вас в аккурат окна такие. Про запас будет.

Старик взялся уже за калитку и замер в раздумье. Поглядел в небо. Смеркалось. Быстро менялись краски. Горы темнели вдали, и тайга на них сделалась черной. Оглянулся. Приоткрыв дверь, она стояла еще на пороге. И Сергуня вдруг повернул обратно, на ходу стаскивая с плеча рюкзак.

Он торопливо развязал его перед ней. Сунул туда обе руки и достал на свет божий лису. Черную серебристую лисицу, свернувшуюся в комочек, точно живую.

— Во какая красавица! — и положил перед ней на пороге. — В наших местах большая редкость. Я за ней полтайги проутюжил. Бери.

Она отступила, ошеломленная:

— Как это! Да что вы! Такая вещь дорогая!

— Вот и бери, коли нравится, — он уже завязывал опустевший рюкзак, лихо забрасывал за спину. — Генка тебе хорошую шапку сделает и воротник. — И, уже уходя, обернулся: — А сына родишь — назови Фирсом. Скажи Генке — Сергуня велел. В честь деда. Он знает.

Небо над Талицей еще не угасло, но на улице уже зажглись фонари. И в их жидком свете поспешал старичок. «Эх, кабы на цветы да не морозы… — ликовала, пела его душа, — и зимой бы цветы расцветали…»

Его ослепил свет фар. Остановил шум мотора и резкий гудок. Сергуня заслонился рукавом от света. Услышал стук дверцы кабины и голос Ивана:

— Ну, дед, ты даешь! Дал бог ноги. Весь поселок исколесили. Давно ехать пора.

И Сергуня, не видя, поспешил к ним на свет, к машине. Почувствовал, как сильные руки подхватили его, помогли подняться в кабину.

— На полку полезай. На заслуженный отдых, — за рулем был Тодошев, а Иван сидел молча с ним рядом в просторном тепле кабины. Сергуня кряхтя полез за их спины. Нащупал на полке свои лыжи, ружье и очень обрадовался:

— Прямо плацкарта. Куда тебе!

Машина тронулась. Он устроился поудобней. И лежал, глядя сверху на Тодошева и Ивана, на их знакомые, подсвеченные зеленоватым светом приборов лица.

Скоро поселок кончился. Машина вышла на трассу, и свет фар далеко заплясал на снегах, на кочковатых, занесенных полях. Впереди над Эдиганом выплыла большая звезда и грустно лучилась на бледном небе. А за полночь, когда перевал уже был позади, Сергуня дремал и не видел, как в свете фар, точно виденье, пересек дорогу изюбр.

В Ильинку машина прибыла утром. Сергуня сошел у самой избы.

— Прямо с доставкой на дом, — пошутил на прощанье Иван.

Над Лучихиным домом приветно курился дымок. Хозяйка, наверно, стряпала, а Сергуня чувствовал слабость и голод. Во дворе на снегу темнели ребристые, свежие следы от широких скатов. Они почему-то тянулись под самое крыльцо. И ступени были сильно затоптаны чужими большими следами. Кто бы это мог быть?

Когда вошел на кухню, в лицо жарко пахнуло печеным, сдобным, как перед праздником. В печи потрескивал огонь, и на столе ждали выпечки круглые, белого теста плюшки. Но в доме было тихо и пусто. Сергуня скинул рюкзак, поставил в угол ружье, снял шапку, с облегчением опустился возле печки на свой диванчик. И сразу как-то обмяк, сморился и только сейчас, пожалуй, понял, насколько замаялся в эти дни. Не хотелось ни раздеваться, ни разуваться. Талый снег с унтишек темной лужицей растекался по половицам. Лохматый треух, как свернувшийся рыжий кот, устало лежал на коленях.

Он так посидел немного в оцепенении. Веки отяжелели, слипались. Хотелось есть и — того больше — спать. Но тут в раме двери, в глубине комнаты он заметил что-то новое, необычно белое. Встал, не поленился, и заглянул. Посреди комнаты, в свете бледного дня, вытеснив стол под плюшевой скатертью, стоял высокий, уже наполовину вылезший из упаковки, сияющий белизной холодильник. И показалось даже, что, кроме него, ничего больше в комнате нет. Рядом с ним топорщилась груда картона, бумаги. Полосатые половики были откинуты в сторону, и зиял чернотой распахнутый люк большого подполья. «Так вон кто на машине-то приезжал, — догадался Сергуня. — Степка Варакин».

В подполье что-то стукнуло раз и другой. В черном квадрате появилась Лучиха с лицом, испачканным белой мукой. Она, запыхавшись, тянула снизу что-то тяжелое. Без удивления глянула на Сергуню:

— Подсоби. Что глядишь-то? Не видишь, что ли?.. Ох, и все-то сама, все сама.

Сергуня быстренько подошел и, наклонясь, вытянул на пол молочную флягу, в которой, судя по запаху, плескалась брага.

— Фу ты, пропасть! Насилу достала, — отдувалась Лучиха, упираясь локтями в пол. Она казалась суровой и озабоченной, но глаза плавали на щеках, масленые, довольные. Холодильник сиял над ней, возвышался белой колонной. — Теперь гарнитур доставать надо. Немецкие, говорят, хорошие.

Сергуня не знал, что на это ответить. Спросил негромко:

— Собаке-то давала чего?

— А то нет, — она тяжело вылезала коленями на пол. — Сколько греха приняла с ней, проклятой. Вчера цельный день то брехала, то выла. — Она поднялась на ноги. — А под вечер переела веревку и умоталась, прости господи. Я как чувствовала…

Дальше Сергуня не слушал, он выскочил на крыльцо и, неодетый, без шапки, побежал к сараю. Белки действительно не было. Висел перееденный обрывок веревки, а вокруг по снегу топтались отчетливые знакомые следы от тупоносых бурок Степана Варакина. Видны были даже вмятины от подковок. Сергуня зачем-то кинулся за ворота, на берег. Как будто собака могла быть рядом.

За рекой над горами плыли низкие тучи. Сквозной ветер обдувал его маленькое разгоряченное тело. Долго кричал, глядя за реку и по сторонам: «Белка!!! Бел-ка-а!..» Но только деревенские псы отзывались разноголосым брехом. Хотел пойти к Дергачевым, может, к ним забежала, но тут увидел собачьи следы, убегающие с угора вниз, на реку.

Чувствуя озноб во всем теле, вернулся в кухню, взял шапку с дивана:

— Поди, видела, куда побежала?..

Лучиха, шлепая над столом с руки на руку тесто, только с досадой вздохнула, даже не повернув головы. Он вышел в сени, загремел лыжами, и она слышала, как он что-то ворчал там сердито и неразборчиво.

На укатанном, исполосованном санками берегу да и на истоптанной реке след то и дело терялся. И Сергуня решил поглядеть подальше, пройтись на Маринки, куда они часто ходили вместе с собакой. Он бежал по своей же заскорузлой, опавшей лыжне вдоль дровяной дороги. Лыжи уже не катились свободно, двигались плохо, снег был тяжелый, вязкий. Но он этого словно не замечал. Соображал: если она тут и шла, то ясно, что по дороге. Когда обогнул сопку и избяные дымки скрылись за косогором, с радостью вдруг увидел выскочившие на лыжню ясные отпечатки лап — передние крупные и поглубже, задние — маленькие, полегче. Это были следы его Белки. Он мог бы узнать их из сотни других. «Отыскалась, голубушка! Отыскалась!» Счастливым взглядом следил, как она петляла, как кружила по снегу, замирала, принюхивалась, никак не могла оторваться от места, где он останавливался, уронив варежку. Уходила вперед и опять возвращалась. Наконец, пробежав еще по дороге, снова вышла на лыжню и, когда лыжня круто свернула в лощину, кое-где заставленную стогами, решительно бросилась по ней вдаль. С этого момента Сергуня больше не терял ее следа. Он бежал знакомым полем, на ходу шмыгая носом. Глаза мерзли от ветра. Наст ослабел и порой прогибался под лыжами, оседал. Но собачий поскок был легкий, свободный, видно, она прошла здесь вчера.

Потом он вступил в тайгу, которая недовольно гудела поверху, шумела, раскачивалась, то и дело осыпала с ветвей тяжелые, глухо падавшие комья. Но Сергуня этого не замечал, он скорее хотел отыскать свою лайку, заброшенную и голодную. Боялся, что она могла уйти далеко, к самой его ночевке, и тогда по такому снегу им скоро обратно не выбраться. Можно было, конечно, там и остаться, переждать в шалаше, дождаться мороза, когда то он делал так не однажды. Но сейчас ружье и рюкзак остались дома, и на ночевку рассчитывать не приходилось. Он только надеялся, что скоро, скоро уже разыщет ее, докличется. По ходу следа ясно представил себе, как она тут бежала его лыжнею, вытянув морду и хвост в одну линию. И казалось, будто они шли здесь с ней только вчера, как всегда, рядышком, вместе. Но скоро гряды сопок, подъемы и спуски стали казаться ему бесконечными, невыносимо трудными. Лыжи часто проваливались, он останавливался, тяжело дыша, вытирал рукавичкой мокрое от натуги лицо. И был готов повернуть обратно: вернется. Побегает, побегает и вернется. Куда она денется? Однако, углядев где-нибудь невдалеке под деревьями снег, потоптанный ее лапами, угадывал: вот подняла с лежки зайца, погнала его, но снова вернулась к лыжне, а здесь бесполезно облаивала кого-то, гоняла с ветки на ветку. И он снова с надеждой пускался в путь.

Когда по лощине вступил в голый, как налинованный, частый осинник, увидел свой след, попавший третьего дня в заячью петлю. Увидел и старый, давно занесенный чужой охотничий след. Увидел все это и вдруг остановился, пронзенный неожиданной, страшной догадкой: где-то здесь, в осиннике, он наткнулся тогда на отравленную приваду. Вспомнил и в испуге бросился дальше по следу, торопясь и задыхаясь морозным ветром. «Скорее, скорее!» — всхлипывало в груди. Как будто мог теперь что-то предотвратить, изменить. Спешил что было сил, и в глазах прыгали пятна собачьих следов.

Возле привады внезапно остановился как вкопанный, с изменившимся, побелевшим лицом. Зачем-то снял шапку. Куски бурой смерзшейся требухи там и сям валялись среди собачьих следов, в истоптанном сером снегу.

Глядел исступленно, уверял себя, что все тут по-прежнему, все лежит, как тогда, и что Белка отравы не трогала. Но сердце в груди стучало гулко и безнадежно, руки дрожали. И с неожиданно громким, отчаянным зовом: «Белка!.. Белка!..» — он кинулся в чащу по ее следу, по хлестким кустам и прогалинам. Не чуя ног под собой, проламывая лыжами наст, падал в колючий снег, царапал руки и снова бежал: «Белка… Собачка…» На поляне ветер выбил слезы из глаз, обжег кожу, точно ее ошпарили, и не было, совсем не было воздуха для дыхания.