Далеко ли до Чукотки?

На площади неподалеку от чайной народ ждал автобуса. Стояли, покуривали, пряча от ветра огоньки сигарет в рукава. Кто-то из мужиков издали узнал Сергуню по треухой лохматой шапке, окликнул, завидно идущего из тайги с ружьецом за спиной. И старик с охотой пошел на зов, к людям. К тому же увидел у чайной МАЗ, который очень заинтересовал его, с голубой безносой кабиной и длинным прицепом с железобетонными плитами. Мелькнуло радостное: «Может, Иван Свинцов?» И удивился сам себе: вот оно, сердце-то, по ком ёкнуло, по ком исподволь тосковало.

Еще издали какой-то гражданин загудел громко:

— Ну, здравствуй, родня!.. Штой-то давненько не виделись…

Подходя, Сергуня не сразу узнал в нем шурина Лешку из Верхнего Мямлина. Это ему он продал когда-то корову большую Майку. На дурничку продал. За полцены. А узнать шурина было трудно. Он навел тело и одет был солидно, как уполномоченный: дорогое пальто с каракулевым воротником и такая же шапка с кожаным верхом. Уж и Леха — не Леха. Видать, в жизни его что-то круто сменилось. Раньше слесарем был в мастерских, порой пил-запивал, колобродил и ходил в чем ни попадя. Хотя баба его, медсестра, всегда дошлая была. А теперь его не узнать. Стоит, крепко расставив ноги, покуривает степенно, и в улыбочке видится что-то властное. На виду у любопытствующего народа они, как родне и положено, крепко поручкались, даже приобнялись. Лешка весело лыбился, оглядывал старика:

— Совсем загордился ты штой-то. Как по новой женился, так глаз не кажешь? Жена, говорят, ядреная. Аль боишься, что отобью? — Он хохотнул довольно, похлопал старика по плечу: — Чего ж без добычи? Иль вся уже перевелась? Или ноги далеко не ходют?

Но Сергуня не стал ему сразу же отвечать ни про ноги, ни про добычу. Не стал ничего выкладывать. Сперва хотел для затравочки потолковать о том о сем. Спросить шурина про дом, про жену, про корову Майку, которую так любила Полина. Однако на уме у Лехи было свое, и он, как-то сразу сменившись в лице, сообщил солидно, глядя вдаль, поверх голов:

— В милиции теперь служу, в районной. Не слыхал разве? Погоны дали.

— Да ну? Не слыхал, — признался Сергуня. — Значит, ты теперь власть. Ну и как?

— Что как? Не попадайся. Вот как. — Леха смотрел тяжелым взглядом: — Не погляжу, что родня. Шучу. — И вздохнул: — Совсем штой-то народишко разболтался. В руки брать надо. — И громче уже, чтоб вокруг было слышно: — Вот в Бийск еду. За мотоциклом, — обвел мужиков серыми глазками, — «иж» хочу взять. По нашим местам «иж», думаю, лучше «Урала».

Какой-то дядёк живо откликнулся:

— «Иж» бери. Чего толковать тут. «Иж» — ясное дело. — Он стоял с двуручной пилою под мышкой, замотанной в мешковину. — У «ижа» ить трансмиссия куды-ы тебе…

Мужики, топтавшиеся вокруг, оживились, задвигались, интерес проявили. Один краснолицый в овчинном тулупе, вроде бы талицкий, басисто завел:

— А чо трансмиссия? Тут движок главное. Сё-таки, понимать надо, четыре цилиндра. И передача, опять же.

Мужик с пилою обиделся:

— А чо цилиндры?! Цили-и-ндры… — горячо тряхнул своею пилой, отчего та прогнулась и задрожала, словно живая, запела даже под мешковиной. — Тебе небось одного хватает, — вокруг хохотнули. — А тут основа — трансмиссия. И опять же, возьми расход топлива…

— При чем топливо? — сердился в тулупе. — Сравни. Двадцать пять лошадей под тобой али все тридцать две?!

Мужики собирались кучней:

— А чо, ему на ём пахать, что ли?

— Вон Гущин из Онгудая купил, так сразу сцепление полетело…

Спорили азартно, с удовольствием, сразу позабыв о Сергуне и его родственнике из милиции. Те остались теперь без внимания и вроде бы в стороне. Помаленьку завязывался гомонящий круг. И в центре этого круга над головами мелькал то край пилы в мешковине, то ручища в лохматом овчинном тулупе.

Лешка стоял важный и молчаливый, как монолит, в своем новом пальто. Глядел недовольно. Эта толпа была ему неподвластна. И было очень досадно вот так легко, без причины лишиться внимания, выпасть из общего поля зрения, как будто это не сам он завел разговор и мотоцикл покупал не он. Сергуня его понимал и даже сочувствовал. Опершись на лыжи, с прищурочкой глядя на спорящих — такую знакомую ему картинку, думал, что вот сейчас, чтоб и Лешку утешить и прекратить базар, в самый раз развязать мешок и показать всем лисицу. Поразить всех красотой и своей небывалой удачей. Он скинул лямку с плеча, спросил между прочим:

— За мотоциклом-то едешь, это как, свой берешь или казенный?

— На казенных начальство ездит, — скривил губы Леха. — А нам свой иметь надо. Как у людей. — Смахнул снежинку с каракулевого воротника.

— Разбогател, значит?

— Как же, разбогатеешь тут. Корову сдали в столовую, вот и разбогатели.

Старик замер:

— Майку, что ль?

— Ну, — кивнул шурин. — Здоровая, черт. На пять сот как раз потянула.

— Дак она ж молодая еще. И молочная.

— Не в том дело, — отмахнулся шурин. — Зачем корова интеллигенции? Я в милиции, жена медик. На кой нам корова? В навозе еще возись. Была бы детей борона, а то… — Он далеко отщелкнул окурок и плюнул. — Сейчас жизнь, дед, другая пошла. На удовольствие людям. А молока вон в продмаге — залейся, — хохотнул. Потопал ногами. — Нам бы чего покрепче, верно, дед? В гости-то приглашаешь? Могу и зайти. Женку твою поглядеть… А то давай возьмем чего для сугрева?

Сергуня не отвечал. Поднял взгляд на родича и с удивлением увидел, какое у Лехи безглазое, какое губастое лицо, и чем-то он схож с Варакиным. И еще он понял, насколько же это чужой и далекий ему человек. А человек этот, кривя губы в усмешке, обращался к нему, спрашивал:

— Чтой-то в мешке у тебя? А ну, покажь?

— Да так, — отмахнулся Сергуня. И быстро добавил: — Ладно, не будем хорошее время на худое менять. Пошел я. Бывай. — И, не оглядываясь, затопал по укатанной площади к чайной. А за спиной мужички все гомонили, не унимались.

В безразличье и словно не думая ни о чем, не чувствуя ничего, он шел куда глаза глядят. А глаза глядели прямо на голубой МАЗ. Так и шагал он напрямик за собственным взглядом. Только когда увидел, как кто-то в темном (неужто и правда Иван Свинцов?. А ведь и правда — Иван!..) легко поднялся в высокую кабину и хлопнул дверцей, когда услышал, как глухо зарокотал мотор, только тогда вдруг понял, что надо делать. Радостно вскинул руку:

— Иван!.. Иван!.. — и, подобрав лыжи, побежал навстречу тяжело разворачивающейся машине.

В кабине было необычно светло и просторно. В таких кабинах Сергуня еще ни разу не ездил, не случалось. К тому же было жарко натоплено. Но с бегу, с поту в первый момент ему сделалось вроде бы знобко и холодно. Старый стал организм, износился, стал изменять. А в кабине было куда как славно. Гудел мотор, на панели дрожали стрелки приборов. И теплый запах горючего, запах металла и смазки погружал старика в иную, почти незнакомую жизнь, где нормою был комфорт, где все права взяла новая техника. И в этой жизни лыжи его, мешок и ружье, лежавшие за спиной на поперечной полке-постели, казались вещами досужими и даже вовсе не нужными, как из другого, дремучего мира. Да и сам он был тут вроде не к месту. Спроси — он и сам не сказал бы, зачем он сюда забрался. Но сердце уже отомлело, и, тихо радуясь, он сидел в углу кабины возле окна в своей рыжей шапке, втиснувшись в мягкое кожаное сиденье, и поглядывал то на Ивана, то вперед на дорогу. Твердая, устойчивая земля оказалась теперь далеко внизу, и Сергуня медленно разворачивался над ней, как в полете, словно бы выбирая, на чем задержать взгляд. А может, это поворачивалась вокруг него площадь с людьми, с домами, темнеющими по краю?.. Все, все для него было сейчас необычно, неожиданно и тревожно. Куда он едет? Зачем? Надо остановиться, сойти и шагать себе к дому, к Лучихе. Хватит уже мотаться, как осиновый лист… Но почему-то сердце не слушало разума. Сидел, не мог двинуться в тепле кабины, где по левую руку, в каком-нибудь метре, основательно, по-хозяйски сидел дорогой ему человек, с обветренным, задубевшим до черноты лицом. Был он в натянутом до бровей, потерявшем цвет берете, в промасленном ватнике, вытертом на рукавах до блеска. Сбитые, темные от солярки и холода руки тяжело, устало лежали на руле. И во всей позе Ивана, и в этих руках с обмахрившимся грязным бинтом на пальце были уверенность и спокойная сила.

— Вот и в гости ко мне попал… На рысях все?.. Домой не торопишься?

Старик помотал головой — чего ему торопиться. Сквозь шум мотора расслышал, что голос у Ивана простуженный, хриплый. На загорелом лице белесо-голубые глаза. На Сергуню не смотрит, но кажется — видит все разом: и его щупленькую фигуру, и деревенскую белую улицу, широко подающуюся навстречу.

— Печку включить? — и щелкнул кнопкой. Откуда-то снизу дохнуло теплой струей.

Сергуня снял шапку. Обвел взглядом нехитрый уют кабины.

— Ишь ты… Красоту соблюдаешь.

Выцветшая бахрома по краю стекол, транзистор, портрет глазастой блондинки, наклеенный на панель, рядом на шурупах пепельница голубой пластмассы.

— Моя красота вся тут, — Иван хлопнул ладонями по баранке. — И чтобы чисто было. А это все Тодошев, напарник.

— Чего везешь-то? Опять балки для моста?

— Саму дорогу теперь. Плиты проезжей части.

— Стало быть, конец видать?

Иван глянул на старика:

— Так куда доставить прикажете? — улыбнулся уголком потрескавшегося рта. — Кокши? Мямлино? Шебалино?

И старик озадачился, заморгал. Надо было срочно что-то решать. Машина шла груженая, вверх по тракту. Но ни в Кокши, ни в Мямлино ему было незачем. Ему надо было домой, где ждала жена Александра Ивановна Лучкова, где жила его верная лайка, собака Белка. А машина везла его в другую сторону. И надо было сойти сейчас же, чтобы после не топать лишнего. Но тут же мелькнуло: может, до околицы прокатиться?.. Под гул мотора быстро надвигались и пролетали по сторонам знакомые избы. Вот школа и белая пирамидка — памятник с жестяной звездочкой наверху. Вот просторный дом Зинаиды, во дворе пестрело белье на веревке. Потом мелькнул его родной дом, теперь уже дом Веры Федоровны. И все мимо, мимо. Голубая махина, послушная человеческой воле, неслась вперед. Старик заерзал, потянулся за рюкзаком:

— А чего ж один-то? Где напарник?

Иван ответил громко, чтоб было слышно:

— На руднике. В Талине. Протекторы «выбивает». Небось «выбил» уже. Обратно вместе пойдем.

Сергуня примолк, словно прислушался к звуку мотора. Спросил осторожно:

— Это когда же?

— Чего?

— Обратно когда?

— Нынче в ночь. Разгрузимся в Талице, и назад.

И поднялось в Сергуне волненье. Непонятное, странное. Почувствовал жар в лице и в руках. Отер шапкой лоб… Талица… Талица. Может, это сама судьба несла его к ней? Несла его на встречу с прошлым?.. И было боязно заглянуть в него, такое давнее, стершееся и вроде даже не бывшее никогда. Но Талица!.. Была ж в его жизни Талица! Там принял он свой первый бой. Господи, что же сталось с той деревушкой? Сколько лет-то прошло? Пятьдесят?.. Пятьдесят. И вот на тебе — едет.

Иван включил транзистор:

— А то махнем в Талицу. Отведаешь наших шоферских харчей. Там столовка до часу ночи.

Развеселая музыка сливалась с шумом мотора.