Далеко ли до Чукотки?

Перекинув рюкзак на другое плечо, рюкзак с лисой, о которой было как-то забыто, повеселевший Сергуня шагал вдоль площади мимо стеклянного зданья райкома с зелеными аккуратными елочками у подъезда, мимо фанерного, торчащего из сугроба, красочно разрисованного стенда «Лучшие люди района». Во всю ширину стенда, перемежаясь колосьями, в три ряда застекленных окошек, на Сергуню смотрели лица. Как из окон стандартного дома. Лица в основном молодые, мужские и женские, красивые и не очень, в платочках, с кудрями и даже лысые. «Чабанка Трынова Е. В.», — прочел он на ходу. «Отбойный мастер Шульгин В. В.», «Инженер Тырышкин О. Н.». И вдруг как толкнуло. Даже остановился, сердце захолонуло. Из одного оконца — на уровне глаз — на него смотрел Фирс Смородин. Смотрел из-под черной челки — строго и пристально. Сергуня стоял перед ним немо, взволнованно. Неужто правда Фирс?.. Наконец догадался прочесть: «Шофер автобазы Смородин Г. Н.»… «Это надо же — Генка! Ведь точно — Генка!.. — Душа его возликовала. — Вот они — внуки-то. Это надо же! И живет где-то рядом, в конце Советской. — И улыбнулся: — Не ждет, поди, гостя…» При свете заходящего солнца фотографии поблескивали, и лица были румяные, гладкие — словно живые. Сердце Сергунино отомлело, утешилось.

— Эхма!.. — и поддернул рюкзак, и пошагал скорей дальше, и почему-то сразу почувствовал, как пахнет снегом, весенним снегом, весной.

Скоро по Советской дома пошли меньше, привычней глазу: и двухэтажные накатные на кирпичном фундаменте, и обычные пятистенки с резными наличниками, пропыленные вблизи дороги. Вот встретилась краснощекая баба в клетчатой шали, видно, с реки, с полными ведрами стираного белья на коромысле. И стало отрадно, озорно поднял шапку:

— Бéленько вам.

Та степенно кивнула:

— Спасибочки.

Талица для него оживала и помаленьку ложилась на душу. И окна домов в тюлевых занавесках, за которыми жили местные люди, и подоконные садики, и ворота, и даже пара белых гусей, которые не спеша переходили улицу, — казалось, все теперь было знакомо. А гуси эти осторожно ступали красными, словно озябшими, лапами по укатанному снегу дороги. Шли дружно, мерно покачиваясь, точно бутыли, полные молока. И эти белые гуси на белом снегу привели его к мысли, что, сколько бы ни совершалось у людей перемен, все же многое останется неизменным, как и вот эти гуси, извечно идущие по земле.

Чем дальше вниз по улице шел Сергуня, тем меньше попадалось встречных и Талица становилась похожею на село. В основном дома были новые, ладно обшитые. Но изредка стояли еще старые, пожалуй полувековые, избы, рубленные в лапу. И возле них старик замедлял шаг, прислушивался к звукам за воротами, к лаю собаки — интересно было знать, кто здесь и как живет. Силился вспомнить дом Тишки Субботина, где у сарая вилами в спину был заколот их командир Иван Зырянов. Кровь застыла под ним, спаяла тело с землей, и оторвать его от земли было трудно. Он уже принадлежал ей…

Мимо Сергуни все так же с шумом проносились машины — и тяжело груженные, и легковые — за реку, к руднику. Но вот старик остановился: у обочины на грязном снегу валялась рама. Обычная деревянная желтая рама. Верней, даже створка ее, с фигурными переплетами, с прибитыми петлями. Она была новенькая, свежеструганая, а колеса близко проезжавших машин могли раздавить ее. Сергуня скорее поднял эту створку и оглядел, приятно шершавую, аккуратной фабричной работы. Почуял любимый смолистый запах струганого дерева. Вещь была ладная, ценная, один уголок только и был ободран. Может, упала с кузова? А может, кто обронил? Оглянулся: чего с нею делать, кого бы спросить? Мимо в долгополом пальто и фуражке шел рослый сутулый старик. Через плечо нес мешок с поросенком, который повизгивал там и ворочался. Сергуня обрадовался ровесничку, захотелось поговорить:

— Эй, милый! Чья рама? Не знаешь? Может, тут строится кто?

Тот на ходу покосился:

— Бери — твоя будет, — и дальше.

Недалеко у новых ворот, гоняя шайбу, пихались мальчишки. Деревянные удары клюшек хлопали на всю улицу. Сергуня подошел ближе. Постоял, поглядел. Портфели валялись горкой на снегу, у забора. А игроки, в поту, сопели, молча сшибались, вскрикивали:

— Коле́й!.. Сюда давай!.. Сюда! Коле́й! — и где-то меж валенок — серых и черных, больших и маленьких — мелькала шайба.

Улучив момент, Сергуня спросил:

— Чья рама-то?.. Может, строится кто, не знаете?

Им было не до него. Но один запыхавшийся все же понял вопрос, повернул разгоряченное, обалделое личико:

— Вон школа строится, — и махнул куда-то рукой.

День еще не погас, а над стройкой светил прожектор и стрела крана медленно двигалась на фоне вечернего зеленоватого неба. Сергуня с рамой под мышкой стоял, запрокинув голову, придерживая шапку рукой. Среди окраинных деревянных домов, заборов, сараев кирпичное красное здание новой школы казалось необычно праздничным. Оно сияло перед ним в свете прожектора и заходящих лучей. И смотрели на старика глазницы множества окон. «Вира!», «Майна!» — порой доносилось откуда-то сверху. Но людей не было видно.

В полутьме осторожно поднимался он по широкой лестнице без перил на перекрытия уже готовых этажей. Под ногами хрустел цемент, осколки кирпича. Вот второй этаж. Вот третий. Где-то вверху шла работа. А здесь была гулкая тишина. И пахло как-то особенно, новостройкой. Штукатуркой пахло, цементом и свежим хвоистым деревом. На третьем остановился передохнуть. Устало тукало сердце. Зашел в коридор. Кирпичная ровная кладка дверных проемов, стены будущих классов. И почему-то сделалось грустно: когда-нибудь здесь будет гомонить уже неизвестная ему ребятня, новая земная поросль.

Он стоял в пустом коридоре, а слева в широких проемах окон виднелись картины Талицы. И оттого в коридоре было светло и нарядно, словно ряд четких зимних пейзажей развесили на стене. А Сергуня думал свое: «Кто будет смотреть когда-нибудь в эти окна? Что там за ними изменится?»

Он поднимался вверх по лестнице на последний этаж. Становилось светлее, и он ощущал, как ширится над головой пространство. Вот стены оборвались неровным краем, отчетливо донеслись голоса, и он увидел строительную площадку, по углам наметенный снег, людей и совсем близко громадную стрелу крана. Неровная тень от стрелы в жидком свете прожектора медленно ползла по площадке к людям. И кто-то вдали, помахивая над головою рукой, все повторял: «Майна!.. Майна помалу».

Сергуня постоял, поглядел на работающих с любопытством и уважением. Решил: «Нет, это тебе, брат, не избу класть», — перехватив раму, подошел к краю площадки, с интересом глянул вниз. Там стояла машина. Краснели штабеля кирпича. Стойки крана опирались на рельсы. Отсюда и вдаль хорошо было видно. По улицам темнели дороги, купы деревьев. А над белыми крышами изб, над дворами, над всей окраинной Талицей поднимались в небо печные дымы и кудрявились, ширились кверху. Меж сопками на горизонте на самом донышке тлел закат, и оттого дымы светились розовым.

И, глядя на эти дымы, на огороды, обнесенные пряслами, Сергуня вдруг с ясностью понял, что именно здесь они тогда и вступили в Талицу. Именно здесь!.. Вон там по ущелью в ночи спустился отряд с Эдигана… Задыхаясь, бежали по сыпучему, как соль, снегу к чернеющим избам, меж которых уже метались выскакивающие в исподнем каплуновцы. А пулемет все трещал. На бегу рядом неловко повалился Колей Мартьянов. Лицом в снег, словно споткнулся. Потом упал Громов — далеко отлетела шапка. Сергуня невольно сбил шаг, чтоб остановиться, помочь им. Но впереди выросли прясла. И, перемахивая через них, увидал впереди Ивана Зырянова. Тот стрелял с колена: «Уходишь, гад?!» Кто-то верхом рвался по улице вон из деревни, и Иван подсек лошадь…

Старик не двигаясь смотрел вдаль. Не ощущая собственного дыхания и плоти. На скуле дергалась жилка, вздрагивала часто, безудержно, и он не мог остановить ее. Все ему виделось — там по огородам лежат темными пятнами его родные дружки с непокрытыми головами. А чужие почти не заметны — в белом, исподнем на белом снегу.

— Эй, дедок! Здорóво! — шаркая задубевшими от цемента брюками, мимо шагал чернявый паренек-каменщик с полным ведром раствора и мастерком в руке. — Заблудился, что ль? А то на кладку вставай. Делов хватит. — Лицо было озорное, улыбчивое. На груди уголок полосатой тельняшки.

Сергуня живо откликнулся:

— Да вот раму принес. Гляжу, валяется. Совсем новая. И никому не надо. — Теперь он держал раму перед собой, как дорогой товар. — Чего ж добро теряете? Богатые больно стали.

Парень остановился, глянул на раму:

— Ну ты, дед, даешь! Да у нас сроду и нет таких. У нас и размеры другие, — ведро оттягивало ему руку, он перехватил его. — Это, наверно, с рудника. Там корпуса новые строят. А тебе-то зачем?

Старик мгновенье постоял обескураженно:

— Да я думал, может, ваша.

— Не-е. — И повторил: — У нас и размеры совсем другие. Нам свой комбинат поставляет, — и пошел себе дальше, чуть изогнувшись, с ведром раствора.

— Эй! Постой! — встрепенулся Сергуня. — Постой-ка. — И, прихватив раму под мышку, засеменил, догнал паренька. — Не знаешь, случаем, где тут Смородин живет? Сказали, где-то в конце, на Советской.

— Смородин… Смородин… — мастерком парень сдвинул шапку со лба на затылок, как бескозырку. Обнажились прилипшие черные волосы. — Нет, дед, кажись, не знаю. — Засмеялся, языком щелкнул. — Клюквина знаю, служили вместе, а Смородина нет.

— Это какой Смородин? — в стороне, в свете прожектора, грузный дядя работал в фартуке поверх спецовки. Мастерком шлепал ляпушку раствора, подхватив кирпич, ловко в нее впечатывал. И так один за другим укладывал в стену. — Смородин-то какой, спрашиваю?

— Да Генка Смородин, — взволновался Сергуня. — Шофер автолавки. Он где-то здесь…

— С автолавки? — перебил паренек и обрадовался. Опустил ведро. — Так бы сразу и говорил: Генка-шофер. — Он сдернул жесткие брезентовые рукавицы и, подойдя ближе, указал в улицу, неподалеку от школы: — Во-он щитовой двухквартирный дом. Видишь? Которая сторона на улицу — та его. Понял?.. А то думаю — Смородин. Какой такой Смородин?

Еще издали, спеша вдоль штакетника, Сергуня увидел с радостью в окошках дома свет, а над крышей легкий дым из трубы: видно, печку только что затопили. Толкнул плечом калитку. В прибранном дворике у сарая аккуратно высились штабеля колотых дров. Домотканые полосатые половики пестрели на веревке. Расчищенная от снега тропка вела к порогу дома, к светлой дощатой двери, возле которой, спиной к старику, стояла девушка, узкоплечая, тонкая, в накинутом темном пальто. Она прибивала на двери почтовый ящик. Прибивала деловито и увлеченно. Молоток звонко ударял по гвоздю.

Сергуня подошел ближе, оглядывая ее белую, коротко стриженную головку, стройные юные ноги в тонких чулках и домашних тапочках. Наконец покашлял:

— Здрастице вам. — И, прихватив поудобней раму, бодро так: — Хозяин дома?

Она оглянулась, и ящик повис на одном гвозде. И старик увидел ее белую челку и любопытный взгляд. И еще заметил меж полами пальто под кофточкой большой круглый живот. Видать, дохаживала последний срок. Почему-то подумалось весело: «Ну и девка! Кругом хороша. Ай да Генка!..»