Далеко ли до Чукотки?

Женя перенесла с подоконника на письменный стол тяжелую пишущую машинку, сняла клеенчатый чехол. «Континенталь», мамина добрая, старая «Континенталь». Провела по клавишам пальцами. Сколько на ней писано-переписано за целую жизнь. Разных статей, материалов. И даже когда-то мама печатала диплом Казакову. Правда, это было очень давно, и Женя его не помнила. Но мама этим гордилась и потом все книжки его искала по магазинам.

Она зажгла настольную лампу, хотя был еще день. Достала бумагу. Вспомнила, что последний раз печатала поурочный план в третьей четверги. Полистала коричневую тетрадь. На первой странице было твердо написано «В. Шульгин». Чудак какой-го. Прикинула, что если по двадцати копеек за лист, то получится девять рублей. Как раз на три мотка шерсти. И заложила в каретку первую страницу — в три экземпляра.

На телеграфе было чисто, светло. Длинным рядом блестели стекла кабин. Громкий голос невидимой женщины вызывал то и дело: «Нальчик — двадцать вторая», «Тбилиси — семнадцатая». Было очень жарко. Правду сказала эта, как ее… Женя про шапку. Он снял ее, положил сверху на чемоданчик.

Ждать разговора с Лашковым еще предстояло долго. Может, час, может, два. Связь с Акташем была трудной, многоступенчатой. Сперва дадут Барнаул, потом Бийск, потом Горноалтайск, а потом уже в Акташе сонная телефонистка Люся будет долго накручивать ручку, будить дома главного инженера. Потому что Алтай на другом меридиане, там все уже спят и только в горах сам рудник гудит и работает.

«Тбилиси — восьмая кабина». Что-то очень уж часто вызывают этот Тбилиси. А в Акташе Лашков осторожно, чтоб не будить жену, поднимется на звонок и, стоя босиком в коридоре, скажет привычно тихо: «У телефона». Ему день и ночь звонят: рудник есть рудник. Но тут вдруг — Москва. И он обрадуется, услышав голос любимого Васи — молодого специалиста. А этот специалист его огорошит. И тогда Лашков будет чуть ли не плакать в трубку: «Вася, ну как же ты так?.. Как же в третьем квартале?.. Ну, хоть во втором или в мае хотя бы…» Потом попросит: «Ты вот что, срочно иди к Буракову. Он сразу поможет». А Вася вздохнет: «Вот Бураков и сказал мне, в третьем». А Люся-телефонистка будет, конечно, подслушивать, переживать. Ах уж эта Люся, с ее вздохами, взглядами. Всё прически меняет, а бегает в старой шубейке. И при встрече в столовой или на улице сразу краснеет. Смешная девчонка.

Пишущая машинка сухо трещала в комнате. Сосульки хрустальной люстры тихо позванивали под потолком. Накинув на плечи платок, Женя быстро печатала, не глядя на клавиши, не отрывая напряженного взгляда от строчек:

Зимой на Чуйской горной трассе
Восходы красные, как праздник,
Апрель березовый, сиреневый,
А лето — марьины коренья…

Она печатала, все больше волнуясь. Стихи словно озаряли ее. Быстро бежали строки. А за стеклом буфета качал фарфоровой головкой Япончик, как будто далекий алтайский ветер гулял по комнате.

В саду насквозь синицами
Пробита тишина,
Над белыми страницами
Сижу я дотемна.
Раздвинув веток лапы,
Мальчишки понайдут
И яблоки, как лампы,
Повывернут в саду.

Страница кончилась, она перестала печатать и стала читать. Потом наконец заложила новую страницу в четыре экземпляра. Один — для себя. Пожалела, что раньше не так печатала. И снова глаза в тетрадь, как в его душу:

Калиною, малиною
Зарос июньский сад.
Идут дожди недлинные,
Всего на полчаса.
А после хлещут радуги,
Как из брандспойтов, вверх…

В дверь постучали. Она опустила руки, мгновенье сидела так, не шевелясь. Аккуратный стук повторился.

— Да, да, — она встала, зажгла люстру.

Дверь приоткрылась, и заглянул сосед Мискин, пожилой такой кандидат, в темных очках:

— О-о, вы заняты? Ради бога, простите, но я — за газ, — он разложил на рояле счета и мелочь. — Скорины сдали, а эти Гольберги! Прямо не знаю, что с ними делать.

— Сейчас, сейчас, — она порылась в сумочке.

— Нет их как нет. Не понимаю, сколько же можно им отдыхать? Уже двадцать пять дней…

Она положила мелочь.

— И за Гольбергов тоже придется внести. Всем по восемь копеек, — он поправил очки, — потом взыщем.

— Зачем же взыскивать, они же не жгут.

Оп развел руками:

— Но, Евгенья Пална, есть же порядок. Вот когда Лялечка приезжала…

— Хорошо, хорошо, пожалуйста.

Он взглянул на настольную лампу, потом вверх:

— Это что же у вас как в праздник, прямо иллюминация?

Она молча стояла.

Он поклонился с улыбкой:

— Ну что ж, извините, Евгенья Пална, извините, — и скрылся за дверью.

Она подумала и кинулась к выключателю. Щелкнула раз, другой. Пусть горят две лампочки! Пусть все четыре! Пусть будет иллюминация!

Из телефонной кабины он вышел взмокший. Все было, как он и предполагал. С той только разницей, что Люся отыскала главного инженера не дома в постели, а в конторе на руднике. И он не плакал в трубку и ни о чем не просил, а все уговаривал Васю — молодого специалиста — не убиваться там очень-то, а скорей приезжать, потому что дел и до третьего квартала будет по горло.

На улице Горького был уже вечер, светились окна и фонари. Приморозило. Сегодня утром, из гостиницы, Вася ехал по этой улице на такси в Дом-музей Маяковского. Выйдя в маленьком переулочке за Таганкой, он долго стоял на тротуаре напротив дома, опустив чемоданчик у ног. Дом был розовый двухэтажный и тихий, зябко подрагивали деревья за чугунной оградой. Вася знал про этот дом все. Ну, может, не все, но все, что можно было когда-нибудь вычитать в библиотеках. И вот этот дом сам смотрел на него рядом темных окон. Было по-весеннему холодно, пасмурно. Мимо дома спешили ранние служащие, рабочие. Шаги их громко раздавались в переулке. Вася вошел во двор и прочел на стекле закрытых дверей: «Вторник, четверг, суббота, с 12 до 20». А сегодня был понедельник.

Он отошел от двери подальше и повернулся лицом к дому, стал смотреть в его спящие окна. Два из них на втором этаже, вон те, крайние, были окна рабочего кабинета. Вася знал, какой там за окнами стол, какое кресло и зеленая настольная лампа. Эта лампа когда-то зажигалась по вечерам, и свет в окне был зеленый, как под водой. Перед домом росли липы — ветви в серое небо. Вася оглядывал их и неожиданно увидал Маяковского. Он стоял на ветру, среди голых деревьев, сунув руки в карманы пальто, и о чем-то думал. Стоял он совсем недалеко от Васи, у мерзлой подтаявшей клумбы, и ветер задувал воротник пальто. Так и стояли они задумчиво друг против друга — Вася, в теплой лохматой шапке, с чемоданом в руках, и Маяковский — только немного повыше, на черном граните.

По улице Горького по глади асфальта широким потоком плыли огни машин. Вася подумал, что надо поесть, весь день пролетел без обеда. Но сейчас в ресторанах наверняка битком и, конечно, все долго. А у него еще были разные планы на этот вечер. И потому он, вспомнив соседа по номеру, зашел в большой гастроном и быстро, без всякой давки взял любительской колбасы, сыру и бутылку особой. Своего соседа он еще толком не видел: утром тот спал. Вася только заметил его новенький черный портфель. Ему бы тоже такой хотелось, но совсем уже не было времени. Еще выйдя из главка, очень расстроенный, он купил в агентстве билет на 0.20…

Покупки он затолкал в карманы и зашагал в гостиницу «Центральная».

В его номере за столом в красном свитере сидел сосед, пожилой такой, лысоватый дядечка, и очень обрадовался:

— Ну что, явился? Садись давай. Садись, труженик, заправляйся. Я слышал, как утром ты тут начищался.

Перед ним лежала нарезанная ломтями любительская колбаса, сыр и стояла бутылка особой.

Вася выложил свою снедь.

— Добавочка, — снял шапку, стал разматывать шарф.

— А шапочка у тебя ничего, на зависть. Только нам, южанам, она ни к чему. — Он наливал в стаканы. — Ну что, за знакомство, значит? Гаврилов моя фамилия.

— Шульгин.

Они чокнулись.

— Ну, как в столице дела? Разобрался?

— Да нет еще, — Вася жевал за обе щеки. — Я ж тут впервые.

— Да ну? — удивился Гаврилов. — А я, брат, тут по неделям торчу. Всех дежурных знаю.

— Завидую. У меня-то расстройство одно. Времени мало, не знаешь, куда лучше пойти.

— Ну, это ты зря, — он поддел колбасу перочинным ножом. — Столицу надо уметь использовать. Понял? Ну что вот у нас Евдокимов? Ездит в Москву со списком. Составит, знаешь, целую грамоту от всех отделов и бегает. Целыми днями из ГУМа не вылезает. То чулки, то штаны. Ну, что это? Срам один, — он поскреб ножичком сыр. — Меня вот тоже жена сумку просила. Но я сказал — нет, и точка. Я столицу по-своему использую, культурно. И тебе советую. Вот, пожалуйста, — он вытащил из кармана пачку билетов, беленьких, голубых. — Это я сохраню. Я им всем нос утру. Пожалуйста, «Марица», «В эту душную ночь», «Антимиры». А это вот в Театр теней. Понимаешь, артистов не видно, одни тени. И только в конце их показывают. Представляешь! Э!.. А на завтра у меня два билета, на утро и вечер. — Он подумал и предложил: — Могу уступить «Жизель», на вечер.

— Да не стоит, — Вася не глядел на него, от красного свитера в глазах прямо круги пошли.

Сосед посмотрел с сожалением:

— Не любишь искусство? Это ты зря. Ты же — мо̀лодежь. — Он повертел еще какой-то билет. — Вот тоже хороший спектакль был. «На дне». Только скучный очень. Ну давай, что ли, выпьем за искусство. — Гаврилов разглядывал Васино молодое лицо, улыбался лукаво. — И за кордон ты, конечно, не ездил?

Вася отодвинул еду:

— Не ездил.

— А я, брат, в Париже бывал, — он глядел испытующе. — Вот свитер там брал, — и весело пригладил затылок. — Между прочим и имею что рассказать. Имею. Только это, брат, разговор особый…

Но Вася уже поднялся.

— Ты куда же?

— Да тут одно дело есть. К машинистке надо.

Гаврилов подмигнул:

— Свой Париж, значит? Ну ступай, ступай, — и налил себе из бутылки.

И пока Вася одевался и запихивал в чемоданчик мыло и щетку, громко рассказывал:

— Представляешь, сегодня встретил я в торге приятеля. А он говорит: «Я слышал, ты уже умер». Как тебе это нравится? А я говорю: нет, брат, шалишь. Я еще жив. Я тебя еще переживу. Понял? — и закусил колбасой с ножа.

Женя быстро раскладывала на рояле страницы по экземплярам. Первый, второй, третий, и сверху — коричневую тетрадку. Четвертый бережно спрятала в ящик стола. На часах уже было девять, и она с волнением прислушивалась к звукам за дверью. Но телефон молчал. Она живо сняла халатик и тапки и бросилась к шкафу. Сперва хотела надеть серое платье, с норочкой. Но это могло показаться вычурным или парадным. Лучше черное с белым кружевом. Но оно ее очень худило. А может, синее? Она перебирала платья в шкафу, как будто листала книгу. И обязательно — туфли, на каблуках. Это стройнит. Она достала все-таки черное, прикинула, погляделась в стекло серванта. По поводу своей внешности Женя не обольщалась. У нее была эта редкая для женщин черта. Порой она даже не любила себя. Свою шею, и узкие плечи, и черные волосы, и даже уши, в общем, вся она была в маму. Но мама всегда ее успокаивала: «Были бы, Женечка, кости. Мясо нарастет».

Женя с волнением глядела в стекло серванта, в нем все хорошо было видно. Черное?.. А может, все-таки серое? И тут кроме себя она увидела за стеклом старого маминого япончика. Он смотрел и укоризненно качал головкой. И Женя растерялась и отступила. «Что же это такое, зачем я все это делаю? Сейчас он позвонит, а у меня такой идиотский вид и такое лицо…»