Далеко ли до Чукотки?

А не продала ли Симка ружье? Не должна вроде. Знает же, как он любит охоту. Нет, не должна. Она вообще к его вещам не касалась. Не то что Татьяна. Той, до всего было дело, все оглядит, все положит по-своему… Он придет, почистит ружье, смажет и пойдет по старым, знакомым местам — побродить, пострелять. Вдруг удачно, как в тот год, когда в логу лису уложил. Прямо выскочила на него. А сколько он ее выслеживал! Сколько травил, обкладывал! Правда, шкуренка оказалась паршивой — летняя. Куда он ее дел потом? Выбросил, что ли? Наверно, выбросил.

Борис Иванович стал вспоминать подробности разных охот, и на душе становилось легко и бездумно. Хотя, в общем-то, не совсем. Ему все же надо было бы проехать до станции, выпить там все ж для порядку, для твердости. Может, вокзальный буфет открыт для пассажирского скорого. Или у вагонников бы нашлось по такому случаю. Все ж там должны быть свои, знакомые. Покурил бы, сидя с ними, чумазыми, рядком на рельсах, побалагурил. Новости разузнал бы, за два-то года, поди, накопилось. Похвастал бы он, как лихо вальщикам на Каме платят, какие заработки на сплаве, потом усмехнулся бы лукаво: «А бабы? Они везде одинаковые». Послушал бы, как они заспорят, где деньги легче, где надбавки больше, а он бы вздохнул в конце, поднимаясь: «Ну, ладно, к своей пойду. Везде хорошо, где нас нет».

За поворотом ему открылось, как распахнулось: синяя сопка в тумане и близкий дом с высоким развесистым деревом. Его дом! Видный до бревнышка «Второй пост». И Борис Иванович вздохнул облегченно: «Ладно, погулял, голубчик, помотался — и хватит».

Издали все выглядело прежним. Но вдруг взгляд напрягся. Во тьме рыжим пятном проступил новый сарай на месте былого коровника. Ударила мысль: «Мужик!.. Новый мужик у нее!»

Он и представить такого не мог. Аж дух захватило. Что ж делать?.. Но тут же накатило другое: «Обстроилась, значит? С кобелем дрыхнет? Он там скитается, мучается, а она?.. Ладно, разберемся сейчас…» Он грозно шагал и думал: «Ведь и сутулая, и вечно в платке, и лишнего слова не скажет, а туда же!» Он уже ненавидел жену за измену. И мужиков-то свободных в округе отродясь не было, а вот, поди ж ты, выискала. Ух, лиса! А поглядеть — мышь серая.

Он спешил, тяжело дышал, щебень выскакивал из-под ног. Неловко споткнулся, чуть не выронил чемодан с подарками. И такая обида, такая обида нахлынула за горькую свою, измятую другим постель, что горло перехватило.

Не разбирая дороги, Борис Иванович свернул с пути, взошел на пригорок, миновал старый колодец по тоненькой стежке, клумбу с надписью «Миру — мир» и только тут, сквозь мелькающий штакетник забора, разглядел постройку. Это был тот же коровник, старый, щербатый, только свежеокрашенный казенной краской. Вот ведь дурь напала! Он остановился с облегчением и долго не мог успокоиться, все глядел вокруг. Узнавал и кадку под стоком, и колоду, и скребок. Все было прежнее! Будто выскочил на минутку из теплой постели и оглянулся. И стало как-то уютно на сердце от вида этой посеченной колоды, старого велосипеда у сарая, горшков с цветами, выставленных под дождь на завалинку. Борис Иванович не торопясь поднялся на крыльцо и, забыв о продуманной встрече, стукнул в дверь. В свою дверь.

Сперва было тихо, только цветы в горшках шуршали листвой. Борис Иванович вслушивался, хотел угадать по шагам — она или мать. И на вопрос: «Кто там?» — решил пошутить: «Гостей принимаете?» Но почему-то было тихо. Наконец внутри глухо стукнула дверь, кто-то твердо и незнакомо зашагал по сеням. Борис Иванович даже отступил в волненье. Но тут стукнула щеколда, и дверь беззвучно растворилась.

Перед ним в темном проеме стояла Сима. Бледная в предутреннем свете, как восковая, гладко зачесана, в платье — будто не ночь ей.

— Ну, здравствуй, Серафима, — сказал Борис Иванович бодро. — Принимай, — и улыбнулся.

У нее и бровь не дрогнула. Тихо, без удивления посторонилась. И он шагнул через порог. За его спиной она притворила дверь и все никак не могла закрыть щеколду, не попадала в проем… Он уверенно шел в темноте сеней, вытянул руку вперед, навстречу двери. Забытые запахи кадок, дорожного инструмента, полынных веников приятно охватили его. Вот коснулся клеенчатой старой обивки, привычно нашарил ручку — все ту же чугунную, круглую, толкнул глухую дверь и по-хозяйски ступил в дом.

Едкий дух краски, олифы ударил в лицо. Борис Иванович еле устоял на досочке у порога — весь пол был выкрашен. И по пустой комнате крест-накрест тянулись узкие дощатые мостки. От двери — к столу, к печи, к кровати, дивану. Доски были свежие, совсем белые. Та-ак. Борис Иванович постоял, не зная, куда деть чемодан. Потом, не выпуская его из рук, снял плащ, повесил на гвоздь в косяке и шляпу повесил. Пригладил волосы. А Сима не появлялась, замешкалась в сенях, чем-то гремела. А не ко времени — муж ведь вернулся. И матери не было видно, и сына. Только с печки из-за занавески свешивалось пестрое одеяло. Борис Иванович кашлянул и, неловко балансируя, прошел по досочке к столу, сел на единственный табурет, тоже на что-то поставленный. Положил чемодан на колени.

Вокруг все было не так, как он помнил, как ожидал. Вокруг неуютно было и голо, как в казарме, — голые стены, голая лампа под потолком, табуреты на койке вверх ножками. Ни штор, ни рамок, ни зеркала. И этот едкий запах! Да-а. Борис Иванович расстроился.

В сенях раздались шаги, опять чужие, тяжелые. Вошла Сима с ведром, ногой прихлопнула дверь. Она была в кирзовых солдатских сапогах. В сенях он их не заметил. Зажгла электричество, простучала по доскам к печи. Пол при свете стал ярко-рыжим, и будто сильнее запахло.

— Ну, здравствуй, Серафима, — сказал еще раз Борис Иванович, оглядывая ее.

Сейчас бы ему встать, подойти. Но табурет двигать нельзя и подойти не так просто.

— Здравствуйте, Борис Иванович, — сказала она вежливым, бесцветным голосом, хлопоча у печи.

Уважение это ему понравилось. Он боялся упреков, слез, ну а радости сразу, понятно, быть не может. Стесненье, еще и обида, конечно. Надо повременить маленько, потом подарки достать. Хотя, в общем, жена могла бы быть потеплее. Не сосед ведь зашел с обхода чайком погреться. Хозяин вернулся.

— Не ждала небось, а? — усмехнулся он.

— Да где уж ждать? — Она включила электроплитку, плеснула в миску масла, поставила что-то разогревать.

Борис Иванович помолчал, не торопился с расспросами. Разглядывал ее помаленьку.

Она была, как прежде, — маленькая, незавидная, и платье будто то же. И руки мелькали так же быстро-быстро. Только голос стал глухой, словно мертвый. И поступь твердая, широкая, как у солдатки. Это ему не понравилось. Она чистила картошку, переступая по листу жести, прибитому у поддувала, и лист жестко и сухо потрескивал. А бывало, ходила неслышно, мелко, как плавала.

— Вот ведь как вы попали-то, — заговорила она спокойно, не отрываясь от дела. — С окон все посдирала, с комода, с коек. Все в стирке, все вверх ногами.

— Ничего-ничего, — ободрил он.

Он сидел с чемоданом на коленях, очень неловко, как на вокзале.

— А что, приемничек-то работает? — На голом комоде стоял знакомый ящик «Рекорда».

— А кто его знает? — она ссыпала очистки в ведро. — Мишка крутил чего-то. Любит он эту технику. Может, перекрутил, а может, работает.

Борис Иванович промолчал.

— А где же он? — и покосился на лежанку. Жесть под сапогами хрустнула. Сима вытирала плиту.

— На чердаке спит. Тут воздух дурной. Да и вообще он все лето на вышке, — голос был тихий, без выражения.

И Борис Иванович не выдержал, велел ей строго:

— Так шумни-ка его! Скажи — отец приехал.

Она прикрыла кастрюлю и вышла в сени. Через обитую дверь он услышал, как она позвала негромко:

— Миш, а Миш. Спустись-ка. Отец приехал.

Борис Иванович положил чемодан на стол, расстегнул блестящие замки и, довольный, стал ждать. Услышал, как в сенях хлопнула крышка погреба, видно, опять Серафима полезла за чем-то. А сын все не шел. Каким-то он стал? Два с лишним года прошло. Небось уже в школу пошел? Пожалуй, пошел…

Дверь приоткрылась, и, щурясь от электричества, вошел сонный мальчик в майке. Он был острижен наголо, и голова его с узким личиком в частых веснушках, с пятнышками глаз напомнила пестрое лесное яичко. Он стоял босиком у двери, не поднимая глаз… Да-а. Совсем другой стал мальчишка, вытянулся. И не понять теперь, в кого. В мать ли, в него ли? Раньше в него был.

— Ну, здравствуй, Михаил! — сказал торжественно Борис Иванович. — Здравствуй, герой! — Сейчас бы им сойтись, обняться по-мужски, но этот чертов пол…

— Здрасьте, — потупился мальчик.

— Ну, как учеба? Оценки как? В школу ходишь?

Мальчик переступил босыми ногами:

— Не-а.

— Это как так? — опешил Борис Иванович.

Мальчик сказал тихо:

— А мы на каникулах.

— А-а-а, — догадался Борис Иванович. — Верно, верно. Каникулы.

Дальше он не знал, о чем говорить. Пригладил волосы. А надо бы именно сейчас как-то потеплее, помягче быть. «Может, подарки отдать?» — решал он. Но подарки хотелось доставать при Симе, при матери — как-то торжественно. А та что-то не появлялась.

Борис Иванович только щелкал замком.

— На велосипеде катаешься?

— Катаюсь, — мальчик не смел поднять глаз, смотрел в угол.

— Ну а если сломается?

— Чиню. Он же старый.

В сенях опять что-то стукнуло.

— Ну а вообще как? — повертел рукой Борис Иванович. — Матери помогаешь?

И тут мальчик поднял голову, и Борис Иванович встретил неожиданно взрослый, насмешливый взгляд. И сразу сделалось как-то не по себе. Неловко стало вот так, один на один с этим незнакомым маленьким человеком. Сейчас бы встать, пройтись независимо, а тут сиди, как жук на иголке, гляди на него, придумывай говорить чего-то. И Серафима запропастилась.

Борис Иванович молчал, тишина становилась гнетущей. Вдруг зашипело, затрещало что-то на плитке, Борис Иванович сказал раздраженно:

— Ладно, иди спать. Утром поговорим.

И тот тихонько вышел, как и не было. Только в душе у Бориса Ивановича будто заноза осталась.

А на плите клокотало, шипело, сладко запахло тушеным. Сима пришла с капустой в мисочке, протопала к печке, пошебаршила там, позвякала ложкой и с полными руками, как официантка, подошла к Борису Ивановичу, да так близко, что платьем задела. Локтем отодвинула чемодан, не торопясь стала расставлять перед ним угощенье: горячее мясо с картошкой, капусту. И Борису Ивановичу стало теплей и уютней.

— Вот только выпить нечего, — огорченно вздыхала она. — Рассветет, Мишку пошлю на станцию. Магазин в восемь открывается.

— Да ладно, чего там, — он взялся за вилку и решил: вот поест и сразу отдаст подарки. Пора.

— Ну, как жилось-былось? Рассказывай. — Он ел с аппетитом, обжигаясь, дуя в тарелку: ничего себе — вкусно, не хуже прежнего приготовлено, мастерица она была глухаря или маралятину готовить.

— Это вы поездили, мир поглядели, а у нас чего нового? — Она глянула от печи на его широкую, склоненную к столу спину и отвернулась, жесть хрустнула под ногами. — Краску вон выдали, велели постройки обновить, ревизия скоро будет. Ну, осталось маленько — пол покрыла. Липнет еще, к утру должен просохнуть.

Борис Иванович жевал мясо с горячей картошкой, и капустка была — ничего, хорошо уквасилась.