Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма

В Большой Белозерке

15 октября — день, назначенный красным командованием для перехода в наступление по всему фронту Русской Армии. Об этом известно. Ночь проходила совершенно спокойно. Все спали крепким сном, и только командный состав всех степеней не мог воспользоваться ни часом сна. Под утро он уже на ногах — нужно осмотреться на незнакомой местности, приготовиться к наступлению врага. Новая забота: 42-й Донской полк ушел на присоединение к своим частям, и нужно занять его место. Село в лощине. Оно растянулось по ней двумя-тремя улицами на 10 верст. Дивизия могла занять только восточную часть его, на три версты протяжением. Ей нужно выставить охранение по крайней мере на три стороны: на север — на бугры, не ближе как в версте; на восток, где лощина идет в сторону противника, не ближе как в двух верстах (донские части — две конные дивизии в селе Малая Белозерка, в 15 верстах); и на запад, где корниловцев уже нет и вообще нет никаких частей. Дивизия, в сущности, в отрыве от всех; она одинока.

Во время утренних перестановок подъехали кухни; пришлось есть наспех и кое-как; кашевары объясняли свое раннее прибытие тем, «чтобы вы могли спокойно пообедать, пока красные не наступают». Наконец все как будто утряслось. Оживленные разговоры и главная тема — смерть генерала Третьякова. Но как она сложна и тревожна. Каковы причины, побудившие генерала к самоубийству? Кто его заместил? Что же дальше? Самое тревожное было в том, что в дивизии не находили лица, которому бы верили в полной степени.

Вот что писал полковник Докукин, помощник начальника дивизии: «В действиях Марковской дивизии в Крыму и Таврии генералу Третьякову не везло. Малый состав дивизии, отсутствие пополнения, большие участки, постоянные бои изматывали дивизию и не давали ей возможности вполне развить свой успех. Все это создавало трения с высшим командным составом, и генералу Третьякову начали предлагать места в тылу. Генерал Третьяков, после похода на Водяное, усталый физически и морально, придя к себе, лег отдохнуть. Вскоре он проснулся и вышел на крыльцо своего дома, прислушиваясь к стрельбе, раздававшейся за селом. Поговорив со мной, с кем-то поздоровавшись, вернулся к себе. В его комнате раздался выстрел. Под звуки все разгоравшегося боя завернутое в бурку тело генерала Третьякова было погружено на подводу и в сопровождении офицера и конвоя отправлено в тыл. О смерти начальника дивизии не было сообщено в части».

Из записок полковника Битенбиндера, начальника штаба дивизии: «С некоторых пор я стал замечать перемену в образе мышления генерала и манере держать себя; перемены, которые наводили на размышления.

…Генерал прервал молчание: „Да! Для одних гражданская война — пикник, а для других — ад кромешный“. Я заерзал на своем стуле. Ход мысли его мне не понравился. Это был человек, который не допускал никакой критики начальствующих лиц и всего того, что происходило вокруг нас. Он обрывал всякого зарвавшегося. И вдруг такое заявление, похожее на критику. Странно. Я посмотрел на нахмуренное лицо генерала и не ответил ничего.

В результате последнего ночного боя мы снова пережили бессонную нервную ночь. Опять утомились, опять все готовились прилечь. Я предварительно зашел в комнату службы связи. Дежурный телеграфист подал мне кипу телеграмм, поступивших в течение ночи. Первая телеграмма гласила, что генерал Третьяков назначается комендантом крепости Керчь, а начальником Марковской дивизии — генерал Пешня, командир бригады Корниловской дивизии. Человек на войне привыкает ко всякого рода неожиданностям, но это было сверх всякого ожидания. Не было никаких причин отчислять генерала от командования дивизией. Дивизия в последнее время вела целый ряд удачных боев. Генерал был представлен к ордену Святого Николая Чудотворца. И вдруг — отчисление. Я ровно ничего не понимал. Как генерал будет реагировать на это отчисление? Как он, старый марковец, сдаст дивизию генералу Пешне{116}, приезд которого можно было ожидать с минуты на минуту? Я был неспокоен. Я решил пойти в столовую и выпить чашку чая. Как бомба влетел в столовую один из офицеров штаба и доложил: „Начальник дивизии застрелился“.

…Кровь медленно текла у него изо рта. На полу валялся револьвер. На столе телеграмма об отчислении, и на ней листок — предсмертная записка генерала: „В смерти моей обвиняю генерала… и окружающую его свору“. Добавлю еще, что впоследствии выяснилось: один из этой группы людей был красный. С этой запиской полковник Докукин немедленно выехал в штаб армии».