Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма

* * *

В течение первых недель смены власти в Крыму мне пришлось побывать в Бурлюке еще раз, и явилось это следствием упомянутой большевистской операции по «изъятию излишков буржуев». У мамы оставались еще в целости кое-какие bijoux, и она стала думать, как их уберечь от лихих и завистливых глаз. Посовещавшись, мы решили вернуть их в Бурлюк и там закопать в саду до лучших времен. Ехать, вернее, идти поручили мне, как единственному мужскому представителю. Мне было тогда неполных 15 лет, но ведь и пращуры наши начинали свою службу будучи иногда еще моложе.

Все наличие драгоценных вещей, а их было все-таки порядочно, было зашито в пояс моих брюк; я помню, что там были два жемчужных колье в три нитки с большими фермуарами из камней, чуть не полуметровая прадедовская часовая цепочка в два кольца из червонного золота, несколько брошей и кулонов. Все это составляло порядочную тяжесть и, конечно, прощупывалось. Так что, если бы в пути меня решили обыскивать, то первое, что с меня сняли бы, — это брюки.

Собравшись в путь, я утром переехал на Северную сторону и опять оказался на пятачке между пустыми постоялыми дворами и пристанью. Тут стояло человек десять, все больше женщин, с какими-то котомками. Всем им нужно было добираться до Качи, но они боялись идти пешком, так как всюду рыскали махновские тачанки и бродили группы белых. Последние, видимо, не знали, что им предпринять, уходить в горы, сдаваться ли в плен, и до принятия одного из этих решений они, бывало, перестреливались с проходящими красными частями.

Картина была не очень ободряющая, тем более что вид у меня был далеко не деревенский, и ко мне мог придраться любой мародер.

Я почувствовал себя очень неуютно, но в это время увидел знакомого паренька, прибывшего на очередном катере из города. Это был Колька Хохряков, внук нашей бывшей экономки Елены Михайловны; он был мой ровесник и учился в реальном училище. Оказалось, что он тоже направлялся в Бурлюк, где была его бабка, за продуктами.

Мы решили идти вместе и уже было тронулись в путь, когда вдруг на пристанской пятачок въехала военная грузовая машина. В кузове ее было человек пять солдат; из кабины вышел командир и предложил тем, кто хочет ехать на Качу в поселок авиаучилища, садиться в кузов. С гиком и криком все присутствующие туда и влезли, в том числе и мы с Колькой, не веря своему счастью. Теперь мы были уверены, что, во-первых, до Качи нас никто не остановит, не убьет и не ограбит, во-вторых, из 28 километров мы проедем по крайней мере 18.

Машина двинулась, когда уже стало темнеть, и мы довольно быстро достигли Бельбекской долины. Когда переезжали мост через речку, то справа от шоссе вдруг увидели зарево пожара. Что-то горело в усадьбе Конкевичей. От основного шоссе к ним вело полукилометровое ответвление, обсаженное тополями. Когда мы поравнялись с этим ответвлением, то на какой-то момент на фоне красного зарева увидели распахнутые ворота усадьбы, а в воротах черный силуэт всадника в шлеме. Стало жутко, вспомнились рассказы о пугачевщине. Дальше ехали быстро и спокойно, в сумерках приехали в поселок авиашколы, слезли с машины и сразу же направились по Альминской дороге в сторону Бурлюка. Это уже был проселок, все время нырявший по балкам, пересекавшим степь.

Но вскоре мы заметили, что вслед за нами идут двое мужчин с винтовками; когда мы спускались в очередную балку, то хорошо их видели подходившими к спуску и освещенными отраженными лучами уже севшего солнца. Мы с Колей заволновались и прибавили ходу, почти побежали. Деятели, шедшие сзади, видимо, тоже наблюдали за нами, что-то начали нам кричать и наконец выстрелили нам вслед.

Впереди у нас был подъем, и мы оказывались совсем на виду, в то время как они, спустившись в балку, были совсем невидимы; иначе говоря, мы поменялись местами. После второго выстрела, когда пуля просвистела где-то недалеко, мы решили остановиться, и «попутчики» нас догнали — это оказались два красноармейца, догонявшие свою часть, ушедшую к Перекопу. Увидев, что имеют дело с двумя подростками, они забросили винтовки за плечи, и мы пошли все вместе, объясняя друг Другу, куда идем.

Стемнело совсем так, что в двух шагах ничего не было видно, а мы дошли только до деревни Орта-Кисек (ныне Угловое). Солдаты решили заночевать и пригласили нас с собой. Хотя, по дневным меркам, до Бурлюка было уже рукой подать, мы согласились. Вначале никто нас не пускал, но винтовки все же производили впечатление, и вскоре все четверо мы лежали в татарской мазанке на какой-то попоне и спали как сурки.

Утром сразу пошли дальше, красноармейцы, спустившись в Альминскую долину, направились на Тамак-Замрук (ныне Береговое в устье реки Булганак), а мы с Колей — направо по нагорной дороге левого берега. И вдруг замерли: на суку большой ивы, у моста, увидели повешенного человека. Робко подошли поближе; повешенным оказался офицер, погоны его были прибиты к плечам гвоздями. Под этим впечатлением пошли дальше и через сады вышли прямо к усадьбе.

Ворота ее были распахнуты настежь, как в те времена, когда хозяйка бывала дома и оказывала гостеприимство всем, кто желал к ней заехать. Я вошел в так называемый первый двор — ни души, поразило, что даже собаки не выбежали навстречу, а они всегда либо облаивали чужих, либо радостно встречали своих. Прошел во второй двор через калитку, там стояло три тачанки, а людей не было видно. Когда, наконец, я уже входил в дом через черный ход, в дверях встретил тетку Наташу Нолле, первыми словами которой были: «Зачем ты приехал?»

Она рассказала, что за время, прошедшее со дня нашего отъезда, через деревню проходило много различных воинских частей, но в усадьбу почти не заезжали, все торопились — одни удирали, другие преследовали. Как-то заскочил разъезд, забрал всех лошадей, какие оказались в конюшне, и продукты из кладовой и поскакал дальше. А вот со вчерашнего дня в усадьбе стоят эстонцы, приехавшие на трех тачанках. Лежат, спят, едят в галерее. Кроме продуктов, пока ничего не требуют; никого не трогают. Тетка обосновалась в угловой комнате, рядом со столовой, и собрала в ней все, что казалось ей наиболее ценным. Я, со своей стороны, рассказал ей о наших переживаниях в Севастополе и о причине моего прихода.

Вечером мы сидели и пили чай, эстонцы в галерее выпивали и тихо пели какие-то свои песни. Мы вспомнили, что в стенном шкафу в столовой стоит большая, порядка 10–15 литров, стеклянная банка с вишневым вареньем. Ее как будто еще никто не национализировал; по крайней мере, у эстонцев ее не было. Мы решили перенести ее в свою комнату, и после полуночи я тихо вышел в столовую, открыл шкаф. Но дверка предательски заскрипела, и я услышал, как дежурный эстонец начал приближаться к дверям в столовую. Я быстро схватил банку и нырнул в открытую дверь нашей комнаты. Утром, когда рассвело, мы поняли, что я принес другую банку — с пикулями, а варенье мы увидели… на столе у эстонцев.

На другой день мы подыскали металлическую коробку нужных размеров, кажется из-под леденцов, и пошли в сад. От лопаты мы отказались, чтобы не обращать на себя внимание. По дороге к Зеленому посту, там, где дорога делает угол, слева у поливочной канавы рос старый орех — у его подножья мы совком выкопали небольшую яму, положили в нее коробку с нашими bijoux, которые я только тут выпорол из пояса. Затем забросали яму и покрыли ее сухой травой. Никто не видел нашей работы.

Когда мы вернулись в усадьбу и собирались уже входить в дом, вдруг раздались какие-то крики, пьяные песни и во двор въехала тачанка, запряженная четверкой крепких лошадей. Над тачанкой развивалось черное знамя с надписями «2-й Повстанческий полк батьки Махна» и «Анархия — мать порядка». За этой тачанкой, в которой, по-видимому, ехало командование полка, следовали другие, одна за другой; в каждой упряжке было 3–4 лошади и столько же сзади на поводу, запасных. На каждой повозке — пулемет, а то и два, экипаж 3–4 человека, много женщин. Скоро во дворе нельзя было повернуться, всюду кони и колеса, гомон и крик невероятный.

Мы с Наташей смотрели на все это как завороженные. Вдруг раздался выстрел и вслед за ним — собачий визг. Оказалось, что один из господ-анархистов полез в окно запертой на замок конюшни и, когда он, закинув внутрь верхнюю часть туловища, собирался подтянуть ноги, цепной пес по кличке Черкес, охранявший конюшню, выскочил из своей будки и укусил гостя за место, где у спины кончается ее благородное название. Сброшенный с окна бандит выхватил револьвер и выстрелил. Черкес с пробитой ногой визжа залез в свою будку. Тем дело и кончилось. Замок в дверях конюшни в это время был сломан, и все удостоверились, что стойла пусты.

Тогда они кинулись к дому. Мы с Наташей пришли в себя и решили укрыться в своей комнате, где нас дожидалась Ольга Ильинична Резниченко, но не тут-то было. Вся приехавшая орава моментально заполнила весь дом, и в нашей комнате оказалось сразу чуть ли не десять человек. Все, что им попадалось на глаза и нравилось, немедленно шло по карманам или по мешкам. За какой-нибудь час в доме, который десятилетиями был полной чашей, остались лишь одни стены и деревянная мебель; диваны, кресла, ломберные столы были обобраны, ковры, шторы скатаны и вынесены.

Стоявшие у нас эстонцы решили срочно уезжать, и их не задерживали. Они погрузили в свои повозки несколько бараньих туш, покрыли их коврами, которыми успели завладеть до приезда махновцев, и скрылись, кажется, в сторону Севастополя. Интересно, знали ли эти эстонцы роман их писателя-классика Вильде «Пророк Мальтсвет», в котором колоритно описывались помещики Беловодские[5] из деревни Бурлюк, помогавшие эстонским переселенцам? Суть романа — приключения группы эстонцев, прибывших в Крым в поисках лучшей жизни в начале 1860-х годов, и то, какое участие приняли в их судьбе местные помещики. Помогали с работой, продуктами, лекарствами, просто добрым участием. Наверное, нынешние эстонцы не знали и не ведали ни своего классика, ни нрава российских помещиков, иначе, может быть, не только не грабили бы дом благодетелей их соплеменников, но и защитили бы их правнука.

У нас же продолжался грабеж и дележ награбленного. Не обошлось, конечно, без анекдотов. В кладовой были обнаружены бутылки с бекмезом, и его тут же пустили на смазку сапог, приняв, по-видимому, за деготь. Наконец кто-то из дворовых указал им на неправильное использование продукта, но они поверили, только когда кто-то из местных намазал бекмезом хлеб и стал есть.

Был также найден полированный, с художественной оковкой ларец, в котором когда-то деду был поднесен серебряный поднос с выгравированным на нем адресом за спасение какого-то парохода. Ларец был большой, что-нибудь 0,5 на 0,4 м, красивый, но закрытый на ключ, и ключа при нем не оказалось. Господа анархисты решили, что в ларце миллионы — золото и бриллианты, — я же знал, что он пустой, так как поднос мы увезли с собой и я же его запирал, а ключ куда-то забросил. Долго они трудились над замком, пока не начали топором раскалывать крышку. Нужно было слышать их ругань, когда вскрытый ларец оказался пустым.

Какой-то явно деревенский «дядько» ходил по дому, мурлыкая под нос «яку-то писню». В его мешок, перекинутый через левое плечо, на моих глазах отправилась коробка с моими оловянными солдатиками — у меня их было свыше 1500 штук немецкого производства, и представлены были почти все полки русской гвардии. Тетка Наташа, понимая, что в доме уже все равно ничего не спасешь, а пристрелить могут ни за грош, забрала Ольгу Ильиничну и ушла из усадьбы в расположенную неподалеку школу к местной учительнице. Я же продолжал крутиться по дому и вдруг увидел, что один махновец, молодой парень в белой кроликовой шапке, вынес во двор большую рамку с увеличенной фотографией моего отца; это была его последняя фотография, снятая в 1915 году, за неделю до гибели. Снят он был, конечно, в военной форме с Владимиром в петлице.