Далеко ли до Чукотки?

* * *

В дверь номера неожиданно постучали. Она распахнулась, и Галя, оторвавшись от блокнота и возвращаясь к действительности, увидела на пороге молодого человека в свитере и лихо распахнутой меховой безрукавке. Он улыбался, весело глядя голубыми подвыпившими глазами:

— Звиняюсь, чи е у вас ключ але штопор? Дежурна десь выйшла.

— Сейчас, — Галя полезла в портфель. — Минуточку.

— А я кажу им, дивчина якась коло нас живе… Та ще яка гарна, та ще с косами, — не прикрыв двери, сияя голубым взглядом, он прошел в комнату. — Та одна? Та скучае? Це ж нэ дило, — взял протянутый перочинный нож. — До нас заходьте! У нашу хату! У нас сегодни маленько праздник. А як же ж? — и палец поднял. — План дали? Дали. По золотишку план. Чуете?

Вдруг замер, прислушался к отзвукам песни, доносившимся из-под пола. Крепко утер ладонью лицо, словно стирая хмель.

— Хиба ж це писня? — стал серьезным, задумчивым. — Писня мучить должна. А це що?.. Душа не дрóгне. — Вздохнул с горечью: — От мы у сэ́бэ дома спивали. От вы бы послухалы… — Постоял. Потом вдруг тряхнул раскудрявым чубом, подкинул ножичек на ладони: — А цэ вернемо. Але що, я надиюсь, зайдете до нас, — и пошел, тая грусть в светлых бесшабашных глазах.

Галя посидела с минуту, прислушиваясь к шуму за стенкой, мысленно укладывая в сознание и его облик, и его слова, и, может быть, всю его жизнь. Потом перелистнула страничку блокнота и побежала взглядом по собственным неразборчивым строчкам, написанным месяцев пять назад:

«Вечернее солнце накалывалось на черные вершины сосен. Тайга на сопке горела в последних его лучах. А здесь, на берегу, было темнее. Среди стволов топилась сосновая банька, и тянуло понизу острым запахом смолистого голубого дымка, теплой корой, нагретой за день. Под навесом открытой кухни пышала печь, досыта набитая желтыми чурками. И юная повариха, в фартуке поверх робы, в марле на голове, с разгоряченным лицом, колдовала над котлом, который дышал жирным паром. В котле булькали красные драгоценные блестки, пряно и густо пахло картошкой с укропом, тушенкой. Где-то рядом слышался смех, переборы негромкой гитары. Поодаль, на поляне, в ожидании завтрашней работы застыли громады трех гусеничных вездеходов. В палатках не спали. Брезент просвечивал изнутри, и черные резкие силуэты порой появлялись, как на экране…»

Тогда от кухни Галя спустилась к реке. Шла медленно-медленно. Сперва рыхлый песок скрипел и тек под ногами, потом зашуршала галька. Быстро темнело. Навстречу потянуло свежестью, холодком, остудило горячие щеки. Сапоги на ногах хлопали. Не дойдя до маслянистой черной воды, она присела на теплый еще валун как раз там, где сегодня, выпрыгнув из вертолета, впервые ступила на эту землю. Вокруг ничто уже не напоминало об этом. Лишь остались на гальке три ямки с лужицами воды — следы от колес. Лениво, влажно текла река, чуть отражая прозелень неба. Еще теплился, тлел на вершине последний луч света, а здесь была уже тьма и покой. В темной воде звонко шлепнула рыба — зеленые круги разошлись по воде. Галя представила, как рыба упруго сквозь толщу воды пошла ко дну, а там чернеют в живой неподвижности другая, третья. Где-то за лесом в глуши болот тоскливо прокричала птица. Раз и другой. А может, это откликнулось эхо? В лагере, наверное, собирались ужинать. Отдаленно слышались голоса. За черными штрихами стволов первобытно мерцал огонек костра. Земля, чуть дыша, засыпала. И она сидела, теряя ощущение времени, сидела, как показалось ей, бесконечно долго, в состоянии редкого счастья, овладевшего ею, счастья от этого дива, от этого слияния двух миров.

На воде уже плясала луна, словно пойманная рекой в потаенные черные омуты. А она все сидела на остывающем камне, не в силах подняться, уйти, не смея нарушить ни звуком, ни малейшим движением этого чуда.