Дым отечества

* * *

— Он смотрел на меня, будто я Персей, а в мешке у меня — голова Горгоны, — пересказывает Джанни. — И сейчас я ее вытащу. Он даже, кажется, дышать перестал. А второй раз перестал, когда твои условия услышал. Он думал, что я за ним не слежу.

Если это и вправду так, Корво не первый, кто совершил эту ошибку.

Лошади идут почти рядом, только ехать, к сожалению, совсем недалеко. До лагеря за стенами.

— Он не просто не знал, сколько мне лет, он еще что-то из этого понял. И потом тоже. Но я не знаю, что.

Асторре пожимает плечами. То, что он может сказать брату, брат знает и сам — знает и с радостью согласится. Да, он мальчишка, авантюрист, мечтающий о военной славе и благосклонный ко всем, кто признает в нем достойного противника. Эта благосклонность ничуть не помешает Джанни улучить подходящий момент, приметить слабое место и ударить со всей силы — уважение уважением, а война войной. Но все же он очарован.

— Он тоже молодой, — говорит брат, — хотя старше нас. Зато я выше ростом.

Валяет дурака, дает время обдумать самое главное — то, что касается принятых условий и понимания. Перуджийский капитан, сопровождавший монаха и потом Джанни обратно, тоже успел обронить что-то такое… два-три слишком внимательных взгляда, пару слов «у нас общий враг» среди любезных заверений в уважении. Перуджиец Бальони. С начала весны новости в Фаэнцу доходили редко, но свадьба была зимой.

В Фаэнце после убийства отца, после игр Лодовико Моро, пытавшегося взять город в опекунство, после чумы, из рода осталось всего трое — он, Джанни и малыш Филиппо, которого они отправили во Флоренцию. В Перудже уцелело больше — зато случилось все в одну ночь и день. В дружной семье, где раньше не поднимали руки на родню.

— Хотел бы я знать, — думает вслух Асторре, — кто еще нашел приют в Камерино. Или, наоборот… приезжал оттуда в Рому.

— Ты уверен? Они наверняка и раньше собирались сместить Варано. Он же тоже не признал себя Папским вассалом, как и мы.

— Не сместить, Джанни. Убить.

Победитель действительно молод — точнее, выглядит моложе своих лет, и не стремится к напускной солидности. Движется легко и быстро, но все же очень скупо. Не больше шагов, жестикуляции и улыбок, чем нужно. Асторре, заранее приготовившийся терпеть и сносить чужое торжество, вдруг обнаруживает себя почетным гостем, тем, ради кого и затеян пышный пир; и для него же, при нем был отдан приказ отправить в город половину из имеющихся в лагере припасов, раздать горожанам. Жест, конечно, такой же жест, как ладони, опущенные им с Джанни на плечи, и изящная латинская речь, превозносящая все достоинства братьев Манфреди. Но в городе будет настоящий праздник… а череда умелых, уместных и точных жестов восхищает. Не сближает, но заставляет любоваться.

Умный человек. Умный и осторожный, не пренебрегающий ничем. Такой не станет резать гусыню, несущую золотые яйца. Нет, он будет ее беречь, постарается ничем не потревожить, не вызвать неудовольствия. Может быть, даже отстроит ей гнездо…

За столом — под роскошный, издевательский богатый ужин разбирают на части прошедшую кампанию. Достижения обеих сторон. Их ошибки. Джанни, умница, ест мало и осторожно, пьет еще меньше — много слушает, много и азартно спорит. Конечно, их не отравят, не здесь, не сейчас, не за этим столом — но не хватало еще самим отравиться, просто от переизбытка.

Асторре предпочитает есть и пить новые впечатления. Все-таки почти год в осаде — это утомительно, мир сжимается до размеров кокона с каменными стенами, маленькие вещи делаются значительными, а большие — умаляются. Треснувший кокон — словно опьянение: и голова кружится, и ладони колет, и жарко, и поди усиди на месте, а надо сохранять спокойствие и достоинство. Слишком многие на тебя смотрят, ну так отчего бы не посмотреть на них? Впервые вблизи, а не через бойницы, через рассеченный тетивой мир, чуть повыше стрелы.

Снаружи была видна… махина, автомация, ромская мельница. Большая, могучая — слишком быстрая, чтобы ее можно было опережать все время, слишком неживая, чтобы ей можно было нанести большой ущерб, слишком сложная, чтобы повторить — и полностью находящаяся в воле командира. Теперь он смотрел изнутри — на рычаги и приводы, на воду и масло. Против них с Джанни сражался не один человек — их с самого начала было много. Теперь они являлись ему в звоне и блеске, теплых бликах живого огня.

Асторре нравилась слаженность, нравились связи — взгляды, улыбки, шутки, понимание с полуслова, нравился этот вращающийся вокруг него механизм. Части его сообщали друг другу движение и настроение. Разные свойства слагались в одно.

Вот немного посторонний всем, очень серьезный, очень церемонный человек — наследник правителя Феррары, артиллерист Божьей милостью д'Эсте; и вот его единомышленник, собрат по призванию, и командующий артиллерией во вторую половину осады, аурелианец Делабарта, причина слез и проклятий всего города: низенький, Асторре по плечо, щуплый человечек с острым лицом и дерзкими, но не обидными шутками. Уже хорошо знакомый Бальони с повадкой эллинского бога Аполлона и слишком умными глазами.

Кузены Орсини, старший — кавалерист, в разговоре таков же, как и в поле — думает быстро, но не всегда точно. Но быстрота почти, почти перекрывает все остальное. А младший — один из интендантов — наоборот. От него много шума, но, на самом деле, он очень внимательно слушает… и иногда отвечает на вопросы, которые еще никто не задал. Уго де Монкада. Торелла — старший военный врач, вот, значит, почему не сбылись надежды на желудочную дрянь или — дай Боже — холеру. Одноглазый делла Вольпе — этот, кажется, сбежал со шпалеры на древнегреческий сюжет. И то сказать, скучно на шпалерах, Асторре ли не знать.

Сонный Агапито Герарди, автор точнейших формулировок и безупречных посланий. И за праздничным столом выглядит так, словно обдумывает какой-то важный документ. Может быть, так и есть — доклад в Рому, например.

Далее — капитаны, послы, гости, еще какая-то разодетая публика. Отличившиеся солдаты и поставщики фуража, их жены и дочки, вся та пестрая толпа, которая от души и с почтением веселится, и тем самым создает достойный фон. Эти держатся поодаль — а герцог улыбается всем, замечает всех, говорит любезности каждому, хотя не так уж часто покидает свое место. Гости довольны.

Потом все это сворачивается, словно втянулось в водоворот ночной темноты, задутых свечей, залитых факелов. Затихает в отдалении, остается светом за спиной, и Асторре не сразу понимает — не праздник кончился, а просто его пригласили в покои хозяина и победителя.

Здесь все не так, как дома. Отец считал — как рассказывали те, кто его знал — что власти подобает роскошь. Асторре был согласен. Он видел, что правильно подобранное дорогое убранство успокаивает людей. Все привычно, все на своих местах. Владетель ест с золота и горожанин может, ничего не опасаясь, есть с олова или серебра. А если придет край, золото и серебро станут деньгами, еще одним слоем металла между людьми и смертью.

Хозяин этого шатра не заботился о чужом покое. Только о своем удобстве.

— Будьте моим гостем.

Герцог кивает на легкое плетеное кресло, сам же первым делом подходит к столику в углу, и выливает себе на голову половину кувшина воды. Потом еще половину. Встряхивается, как облитый кот, улыбается. Если Асторре может доверять своим ощущениям, то хозяин утомлен и недоволен. А только что сиял ярче золота своих доспехов и улыбался на все четыре стороны света… и вот все сияние смыто простой водой.

И он все еще смотрит на кресло. Отказываться невежливо. Невежливым быть незачем. Асторре садится.

— Вы почти правильно оценили намерения моего отца и господина, — говорит Чезаре Корво. — Но, слава Богу, я не мой отец — и намерения у меня иные. Поэтому я предлагаю вам выбор. За последний год множество поместий и замков и даже несколько неукрепленных городков Романьи осталось без владельцев, вернее, без хозяев, ибо законным владельцем является, конечно же, Святой Престол. Выбирайте себе, что понравится. Будем считать, что это встречный подарок… в обмен на цитадель Фаэнцы. Она формально не является частью города, так что, по справедливости, я должен возместить вам потерю. Конечно, я буду ждать, что вы и ваш кузен не станете покидать пределов этого владения, не поставив меня в известность заблаговременно. И конечно вы дадите мне слово, что в течение пяти лет не покинете пределы Романьи без моего прямого дозволения.

Асторре слышит и несказанное — можете пробовать, конечно, но вы знаете, чем это закончится; хотя и у вас будут некоторые шансы на удачный побег и успешное восстание. Они у всех есть, всегда. Полуостров — словно море, последовательное лишь в непостоянстве.

Конечно же, он не откажется от щедрого предложения — не столько ради себя, сколько ради свиты. Людям, которые останутся ему верны и после сдачи, понадобится дом. Если чужой дом можно сделать своим. Асторре постарается — и он любезно благодарит. Слова слетают с губ сами собой, У него очень болит голова. После недавнего шума, яркого света, музыки и любопытства это совершенно неудивительно. Как похмелье.

Самое смешное, что и герцог, похоже, чувствует нечто похожее — и так же не подает виду.

— Простите, — вспоминает Асторре, — вы сказали — выбор?

— Выбор, — кивает знаменосец Церкви. — Сегодня вечером к вам здесь были добры. Вы молоды, отважны, вы очень хорошо держались — и за время осады вы не совершили ничего, что могло бы заставить тех, кто живет войной и с войны, испытывать к вам неприязнь. Все, что вы делали, вы делали в интересах города. Как вы их понимали. — Корво поднимает голову. Кто сказал, что он моложе своих лет? — А понимали вы их плохо. Если бы вы могли отвечать за свою ставку, вы бы сейчас решали мою судьбу, а не я вашу. Но вы не могли. И вы должны были это понять раньше. Вы проиграли эту войну еще до начала. Вы проиграли бы и без вмешательства… этого мертвеца, Варано. Просто мы взяли бы Фаэнцу на месяц позже — и в ней не осталось бы ни одного целого дома. Вот и все. Вы проиграли — и как правитель, и как капитан. И я хочу знать, светлейший синьор Манфреди — хотите ли вы, чтобы к вам были добры и дальше?

— Нет, — говорит Асторре. Это очень короткое и очень дорогое слово. — Доброта мне не нужна. Мне нужна чужая жизнь, а верным мне людям нужен дом. И я все же просил бы вас быть добрым к моему брату.

— Я вовсе не об этом. — Корво проводит ладонью по матерчатой стене, потом снова застывает. — Я предлагаю вам и вашему брату войти в мою свиту. Если вы не приживетесь — что ж, рано или поздно вы подыщете себе какой-нибудь дом. Может быть, к тому времени, даже в Фаэнце. Но я думаю, что вы приживетесь.

— Вы удивительно щедры, — отвечает пленник, и это не обычная вежливость, а именно выражение изумления. Он не будет раздумывать — хотя бы ради мести, ради Джанни и собственной свиты. И потому что хочет получить ответ на вопрос, который задавать нельзя.

«А кого убили у вас, Ваша Светлость?»

«Его Светлость предложил братьям Манфреди либо самим выбрать себе резиденцию на ближайшие несколько лет, либо войти в его свиту. Оба выбрали второе. Они — молодые люди, но все же мне хотелось бы знать, чью смерть они желают увидеть столь сильно, что пренебрегли тем небольшим шансом выжить, который давал им первый выбор».